Октябрь. Труп. Дима. Несколькими днями раньше

 

Он прикрыл глаза и не заметил, как отключился, сидя на ступеньке. А когда очнулся, понял, что Ада лежит в той же позе, в какой он ее оставил внизу, у подножия лестницы. Лежит на полу к нему спиной, поджав под себя ноги, одна рука под головой, другая выкинута вперед, – как будто спит на боку в постели. Дима с трудом поднялся, его повело, и он чуть не сел назад. Держась за перила, он медленно, останавливаясь чуть ли не после каждого шага, спустился с лестницы вниз и встал рядом с ней на колени. Пальцы откинутой в сторону руки, ранее яростно сжимавшие гвоздь, расслабились, на ладони уже подсохли маленькие кровавые следы. «Она хотела воткнуть его прямо мне в голову». Он осторожно взял гвоздь и, почувствовав Адину неестественную скованность, перевел взгляд на лицо, закрытое разбросанными волосами, отвел их, боясь обнаружить самое страшное. Около рта была прорисована темно‑красная полоска, и на светлом паркете подсыхала лужица крови.

– Я… ее… убил? – медленно произнося слова вслух, спросил Дима, сам не зная у кого.

Он поднял глаза к потолку. В доме царила полнейшая тишина. Он стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, и задавал себе один и тот же вопрос. Пока не понял, что темнота обступила его со всех сторон. Стало очень страшно находиться рядом с трупом, и он заплакал от полнейшей безысходности. Что делать, он не знал. Дима не мог поверить в происходящее. Но перед ним лежала мертвая Ада, и от этого факта деться было некуда. Он боялся включить свет. Ему казалось, что, как только он это сделает, откуда‑то сразу появятся люди или кто‑то увидит его с трупом в окно, и его упекут в тюрьму, самую настоящую, на много‑много лет. От этой мысли ему стало еще страшнее, чем если бы внезапно ожила эта ведьма. То, что происходило с ним раньше в этом доме, больше не повторится. Прошлого нет, осталось только настоящее и будущее. А что ждет его в будущем, если он убил? Поэтому надо в настоящем позаботиться о том, чтобы никто ничего не узнал. Полная высокая луна медленно плыла по небу, освещая застывшее желтоватое лицо, разбросанные волосы и выкинутую руку с окаменевшими пальцами и маленькими почерневшими царапинами на бело‑голубой ладони. Дима придвинулся к Аде поближе и стал жадно изучать искаженные черты той, что причинила ему столько боли и унижения, установив почти полную власть над ним. А теперь ее нет, и она уже ничего ему не сделает. Хотя, кто знает, с нее станется достать его и с того света. Он рассматривал кривой рот, закатившиеся глаза, нос, ставший совсем огромным и крючковатым. Ада в упор смотрела на него своими выпученными глазами, и Дима дрожащими пальцами прикрыл ей веки. Он набросил на труп покрывало и не знал, куда пойти, чтобы хоть немного поспать. Силы иссякли. В спальне – бабушка, здесь – внучка, в кабинете – чертов саквояж и колдовские книги, на чердаке – висельники в зеркале. В итоге он решил пойти в гостевую спальню, предварительно закрыв ставни. Вероятность, что кто‑то здесь появится, равна нулю, но мало ли что… Свет луны падал теперь тонкими косыми лучами, и вся комната разрисовалась полосками. Стараясь не смотреть на покрытое тряпкой тело, Дима прошел в спальню, изнутри замкнул дверь на ключ и рухнул на кровать. Рядом с трупом, но все‑таки через стенку…

Утром он даже не вспомнил происшедшее накануне. Удивился лишь, что находится в гостевой. Боль в голове нарастала, стало очень жарко. Липкий от пота, Дима пошел в душ, где в раковине валялось несколько жестких волосков, оставшихся от его бороды. Когда холодные струи стряхнули с него сон, он вдруг вспомнил события вчерашнего дня, и его словно вывернули наизнанку. Он выскочил из душевой и, оставляя мокрые следы на полу, вбежал в гостиную. Увидев у лестницы тело, закрытое покрывалом, медленно приблизился.

– Господи! Сделай так, чтобы это не было правдой, и я больше никогда в жизни ничего у тебя не попрошу, – твердил он пустые, глупые слова, многими произносимые в подобных случаях.

В дневном свете труп Ады был еще страшнее, чем в темноте. Кожа как желтый воск, на искривленных в ухмылке губах красная помада свернулась катышками, а размазанный по лицу шоколад застыл, потрескался и напоминал высохшее дерьмо. Неестественно согнутые ноги напоминали лапы мертвой курицы, а костлявые руки с красными длинными ногтями – когти ведьмы из дешевого фильма ужасов. Она лежала перед лестницей уродливым эмбрионом‑гигантом с выкинутой в сторону рукой. Дима присел и почувствовал пока едва различимый, но уже набирающий густоту запах. Он потянул носом, голова закружилась, и его вырвало желчью. Он вытер рот тыльной стороной ладони. На смену ужасу пришло отупение: «Сейчас у меня нет вообще никаких сил, чтобы что‑то с ней сделать. Надо пойти и хотя бы выпить кофе». Он снова набросил на труп тряпку и пошел на кухню. Подогрел бульон, сварил кофе, нашел кусок засохшего хлеба. Стало легче. Первая мысль, что сразу пришла ему в голову: разрубить тело на части. Почему‑то именно такой способ избавления от трупов в кино всплыл в его мозгу. Но представить себя отрубающим Аде топором руки и ноги Дима не мог. И хотя ведьм сжигали в Средние века, этот способ тоже ему не понравился. Дым и странный запах могут привлечь ненужное внимание. Дима вдруг увидел себя со стороны и поразился тому, что он вот так хладнокровно рассуждает о способе избавиться от трупа Ады. Слишком много пришлось ему пережить за довольно короткое время. Организм боролся за выживание. Дима посмотрел в окно на заросли растений и вдруг вспомнил о маленькой беседке, где хранится садовый инвентарь. «Я похороню ее под дубом, рядом с качелями. Ей там будет хорошо». Он встал и пошел за лопатой. Диму преследовал теперь постоянный страх, что кто‑нибудь увидит его. Он боялся, что какой‑нибудь летчик может пролетать над садом и заметить, как он тащит труп. Поэтому решил, что сначала потихоньку выкопает яму, а с телом разберется, когда совсем стемнеет. Еще нужно спрятать машину. Он принципиально не учился водить. Его возили Юля, девушки, такси и метро. Зачем напрягаться, если тебя катают? И сейчас он впервые пожалел об этом: машину надо каким‑то образом загнать в гараж.

Дима вогнал острие лопаты у основания дуба. Под его раскидистыми ветвями он чувствовал себя в относительной безопасности. Тут его точно никто не увидит, если, конечно, не зайдут во двор. А если все же зайдут, то увидят свежевскопанный кусок земли без травы. И тогда его отправят в тюрьму. И он подумал, что от Ады еще можно было как‑то сбежать, а вот из‑за решетки пути нет.

 

43

Октябрь. Могила. Дима

 

Глинистая земля под дубом поддавалась тяжело, Дима быстро устал. Очень хотелось выпить, и на этот раз было что, но он пока держал себя в руках, пил воду. Нужно было выкопать яму до ночи. В один из перерывов он пошел осмотреть гараж и вспомнил про внутреннюю дверь, ведущую в него из гостиной. Сначала обрадовался, что не придется взламывать внешний замок, но ненадолго, – машину же нужно загонять через ворота. Решил все равно сначала войти через гостиную. Пока ковырялся с замком, все время оборачивался на мертвую Аду, представлял, что она оживет, подкрадется к нему сзади и обнимет своими костлявыми руками. Даже проверил, лежит ли она под покрывалом, вдруг запихнула туда одеяло, а сама подглядывает за ним из укромного уголка и злорадно посмеивается над его стараниями. Из‑под приподнятой ткани вырвался тошнотворный запах. Вид трупа был настолько отвратителен, что Диме показалось, что вот‑вот из него полезут черви. Он бросил замок и пошел копать дальше. Когда начало смеркаться, могила была вырыта. Сад освещала только луна, полная и яркая, как вчера. Не включая свет в гостиной – боязнь оказаться замеченным не оставляла его, – Дима расстелил покрывало и попытался ногой перевернуть на него труп. От соприкосновения голой ступни с телом его передернуло, и он не осмелился повторять попытку. Стало понятно, что перетаскивать Аду придется руками. Взяв на кухне пакеты из‑под продуктов, он надел их вместо перчаток. Встал перед зловонным трупом на колени и попытался перекатить его на расстеленное покрывало. Подтолкнул сбоку и, резко повернув, почувствовал несильный удар по плечу. В ужасе вскочил. Сердце пульсировало в голове. Он облегченно вздохнул и чуть не расплакался от напряжения, поняв, что это была всего лишь откинутая в сторону, застывшая Адина рука. «Надо выпить, иначе не смогу». Дима поднялся в спальню за бутылкой коньяка и сделал несколько жадных глотков. Присел на кровать. Внутри обожгло, потеплело, голова успокоилась. Посмотрел на оставшиеся конфеты, взял их с собой и снова спустился вниз. Осторожно, стараясь глубоко не дышать и не делать резких движений, он стал перекладывать Аду на покрывало не торопясь и в итоге справился. Сбоку положил конфеты. По скользким плиткам холла и по гладкому дереву крыльца тело тащилось легко. На небольшой лестнице конфеты вывалились, а Адина голова, простучав по ступенькам, перекосилась набок. Дима вернул конфеты на место. Тащить труп по траве стало тяжелее, покрывало цеплялось за какие‑то корешки и выбоины, и тело приходилось постоянно поправлять. Он подумал, что стоит поискать полиэтилен, но для этого надо спуститься в подвал или ломать замок в гараже, и еще не факт, что такой большой кусок найдется. И Дима придумал сделать у головы большой узел, который должен сдерживать сползание, и снова ухватился за два угла покрывала. Луна нависла над головой, когда Ада добралась до своего последнего пристанища. Дима подтащил ее к краю могилы, смотрел какое‑то время, а потом сильным пинком спихнул тело в яму. Оно глухо стукнулось о сырую землю. Искаженное уродливое лицо повернулось на тонкой шее и застыло. Казалось, глаза Ады открылись и в упор смотрят на Диму, а он собрал конфеты и кинул их вниз: «А вот и ваш десерт, тетя Ада!» – потом развернулся и побежал к дому, взлетел на второй этаж, схватил бутылку и вернулся к качелям. Адреналин шарашил по венам, усталость схлынула, как море в отлив.

– Это надо отметить, правда?! – Дима сел на деревянную перекладину, отхлебнул из горлышка, оттолкнулся ногами и под скрип тяжелых цепей взлетел над кучей земли. – Вы где сейчас, уже подлетаете к воротам ада, простите за тавтологию, на казенной метле? Полетаем вместе? – Он раскачивался все сильнее и сильнее, зажав одну цепь локтем, чтобы не выпускать бутылку, и вливал коньяк в открытый рот. – Печально оборвалась карьера редактора?! Ну что ж, бывает! Пристроишься в аду помощницей дьявола, старая сука!

Он быстро опьянел и раскачивался изо всех сил в каком‑то истерическом состоянии, и в памяти снова вдруг всплыла черно‑белая фотография маленькой девочки с куклой в руках, которая постепенно оживала: сначала соткалось из воздуха белое платье в оборках, потом обрели плоть ноги в туфельках на пуговичках, руки, державшие куклу, и лицо, будто выбеленное пудрой. И уже скоро маленькая Ада сидела рядом с ним.

– Ты ведь не всегда была такой?

Девочка молчала. На каждом взлете она немного подавалась вперед, раскачивая качели все сильнее, и Диме стало страшно.

– Держись за меня, а то упадешь! – предупредил он.

Она засмеялась, посмотрела на него и крепко и больно ухватила за держащую руку. Дима увидел мелкие острые зубы, и взгляд взрослой Ады на секунду прошил его насквозь. Она стала отцеплять его пальцы от цепи с непонятно откуда взявшейся грубой мужской силой. Кисть от ее сжатия синела, и суставы распрямлялись сами собой. Дима не мог оторвать взгляда от ее сосредоточенного недоброго лица.

– Что ты хочешь? – наконец выдавил он. Она повернулась на него все с той же щербатой улыбкой:

– Хочу, чтобы мы вместе полетали.

Пальцы сдались, и они слетели с качелей, и ночь огласил громкий и грубый Адин смех: «Ты пойдешь со мной, caro».

Дима соскользнул с кучи влажной земли, на которую упал, прямо в яму и от резкой боли очнулся. Лицо его упиралось в труп. Шею щекотали длинные черные волосы. Омерзение заставило его отпрянуть, но дикая боль в левой руке, той самой, которой он сжимал бутылку, не позволила сдвинуться с места. Он с трудом разжал ладонь. Кровь лилась из раны от осколка разбитой бутылки, а сама кисть неестественно вывернулась. Даже от самого мелкого движения Дима обливался холодным потом. Он посмотрел на Аду и готов был поклясться, что ее перекошенный рот ухмыляется. «Она никогда меня не оставит». Яма была не очень глубокая, ему по грудь. Но все равно надо было подтянуться на обеих руках, чтобы из нее выбраться. К тому же придется встать Аде на грудь, со стороны ног, где дно могилы было не занято телом, большая куча земли, насыпанной сверху, не даст возможности как следует зацепиться. Не найдя другого выхода, Дима, сев на корточки, взял в здоровую руку большой осколок бутылки и стал выкапывать ступеньки, по которым, как он решил, можно будет выбраться из ямы и с помощью одной руки. Встать на одну, опереться здоровым локтем о край могилы, потом встать на другую, поднапрячься и перевалиться на бок. Всего‑то надо вырыть две небольшие выемки, но почва была глинистая, осколок напоминал детский совочек, вторая рука болела нестерпимо, и невероятная слабость валила в сон, желание заснуть удваивала монотонная работа. Дима использовал все подручные средства для борьбы со сном, которые он помнил. Тер кончик носа и уши, забывшись, грязными ладонями тер глаза, в них попадали острые песчинки, после чего текли слезы и он не мог поднять веки, и так и работал, пока не проморгается. «Если я засну здесь, то останусь рядом с ней навсегда». Вторая ступенька была готова, когда забрезжил рассвет. Здоровой рукой Дима ухватился за торчавший рядом корень дуба, поставил босую ногу на один уступ, подтянулся и пристроил другую ступню на второй и усилием здоровой руки вывалил себя на землю. «Теперь надо закопать», – последний раз дернулось сознание и отключилось.

Яркие лучи солнца пробивались сквозь листву и согревали лицо. Дима сначала даже улыбнулся, так приятны были эти ощущения. Но потом понял, вскочил было, но тут же сел обратно. Запястье словно пытались оторвать невидимыми и раскаленными клещами. Пальцы и ладонь отекли, расцвели сине‑красным, разрисовались запекшейся кровью. Тошнота плескалась в желудке, голова гудела. Несколько глубоких вдохов – и он открыл глаза и приблизился к краю так и не зарытой могилы. На дне ее, на окончательно разложившемся от жары трупе роились насекомые, жужжали жирные мухи. Нестерпимо воняло. Рвотные позывы оказались бесплодны, желудок был пуст. Но ему стало больно, как будто пищевод намотали на руку и дернули несколько раз изнутри. «Надо закопать хоть немного, слышишь? – уговаривал Дима сам себя, но не представлял, как это сделать. – А потом пойдешь и поспишь. Я знаю, отдохнуть необходимо. Надо еще привести тут все в порядок. Убрать машину. Скоро придут люди. Должно быть чисто». Если бы рядом кто‑нибудь находился, то точно подумал бы, что парень сошел с ума. «Да, да. Обязательно придет полиция. А у меня все в порядке. Ада уехала в город. Когда вернется, не сообщила». Он перебрался к куче земли и, говоря сам с собой вслух, горстями кидал ее вниз, распугивая зудевших мух. Тем временем духота нарастала и издалека к саду медленно ползла огромная сиреневая туча. Небольшие порывы ветра уже трепали крону дуба, и та шумно шелестела. Воздух наполнялся вязкой сыростью и запахом подступающего дождя. Наконец туча зависла над домом, закрыв солнце, ветер стих, и несколько капель упало на замершие в ожидании влаги листья. Одна, вторая, третья… все чаще, громче, быстрей забарабанили они по раскидистым веткам. Закапали Диме на лицо, на грязную потную майку, на вывернутое запястье, и даже от этого прикосновения ему стало больно. Дима встал, опираясь на здоровую руку. Заглянул в яму. Он старался кидать землю равномерно, но все равно больше была засыпана ближайшая к нему половина и из‑под комьев проглядывали части лица, почти провалившийся глаз, спутанные волосы. В некоторых местах все еще продолжали ползать жадные мухи с зеленовато‑синими перламутровыми тельцами. Откуда они взялись так быстро? Дима стоял под набирающим силу дождем. Ему хотелось раствориться в нем, как головке сахара, просочиться сквозь земной шар и на другом его конце выплеснуться фонтаном на площади какого‑нибудь жаркого и шумного города. Никого не знать и ничего не помнить, чтобы дети плескались в нем, а взрослые зачерпывали прохладные пригоршни и умывали лицо. Холод незаметно прокрался до самых внутренностей, и мечты о фонтане в жарком городе сменились дрожью и клацаньем зубов. Обхватив себя одной рукой в попытке согреться, Дима увидел, что Ада лежит в луже и ее блузка пузырится в некоторых местах, свободных от комьев глины, которые размывал ливень. «Сейчас это уже бесполезно». Развернувшись спиной к так и не закопанной Аде, Дима направился к дому. Небо вокруг сиреневой тучи стало серым, и раскаты грома грохотали над обступавшим виллу лесом.

Джинсы, прилипшие к ногам, кое‑как удалось стянуть, майку же одной рукой снять не получалось. Дикая, обжигающая боль не давала не то что зацепиться за нее пальцами, но даже просто поднять руку. Он прошел на кухню, надрезал футболку у горла ножницами и стал разрывать. Мокрая ткань поддавалась плохо. Он снял рукав с одной стороны, а второй, наклонившись, скинул. С трудом влез в махровый халат, найденный в гостевой ванной, и, зажав бутылку вина между колен, помучившись, открыл, вылил половину содержимого в медный ковшик, разогрел и стал пить медленными глотками, заедая подсохшим хлебом.

«Как быстро черствеет у них хлеб. Берешь в магазине – дышит, а через полдня уже резина резиной». Отложив багет в сторону, Дима пошел в гостиную и лег на диван. Его трясло, и тело постепенно заливало жаром. Кажется, наверху были таблетки. Но сил подняться и взять их не осталось. Дима завернулся в покрывало, лег, и ему стало все равно, что с ним произойдет в будущем. Если оно, конечно, настанет.

«Раз‑два, сорная трава… – услышал он издалека мотив уже знакомой ему детской песенки. Сначала она доносилась из глубины сада, но потом стала слышна все явственнее, все ближе, и вот уже скрипнула дверь, по паркету прошлепали легкие мокрые шаги, и песенка зазвучала возле самого уха, и в паузы между словами прорывалось частое и громкое дыхание. Дима сразу понял, чье… Лучше и не открывать глаза. Лучше и не жить вовсе. Надо было остаться на дне той ямы и сдохнуть. Ада допела песенку и засмеялась. «Ты меня убил, но не избавился. Я с тобой навсегда. Закроешь глазки, а я тут как тут. Так что, если ты не хочешь меня видеть, лучше вовсе тебе никогда не спать. Слышишь меня?!» – крикнула она резким голосом и с силой дернула его за поврежденную руку.

Дима проснулся от собственного крика. В гостиной Ады не было, но это ничего не значит. Он встал и под проливными струями дождя, мокрый и красный от жара, дрожащий от слабости, вернулся к могиле. Адино тело, уже полностью покрытое смесью воды и глины, угадывалось по расплывчатым абрисам да ярко‑красным лепесткам лака на кривых пальцах под мутной водой.

Земля с кучи наползла ей на голову гигантским наростом и казалась огромным серым древесным грибом. «То, что она здесь, тоже ничего не значит. Закопать. Закопать как можно быстрее». Дима взял лопату, но одной рукой тяжелую мокрую землю поднимать оказалось невозможно. Он подползал на коленях к куче и пытался сталкивать с нее землю, как снегоуборочным скребком, работая здоровой рукой и заряжаясь собственной ненавистью. Когда насыпь перекочевала в могилу настолько, что Ады не стало видно, он нашел силы взять лопату и немного разровнять мокрые комья от головы к ногам, и прикрыть, наконец, торчащие мерзкие ненавистные ступни. Убедившись, что ведьма исчезла под слоем земли, он сел, а затем и лег рядом, щекой в чавкающую массу, и дождь поливал его. А потом появилась Чира.

 

44

Октябрь. Италия. Дом

 

Она сидела на кухне, положив на стол свои рисунки и с грустью глядя на них. Подняла голову, по глазам пробежала радостная искорка и мгновенно потухла.

– Где ключи?! – резко спросил Дима.

– Не знаю. Где‑то в комнате.

– Где ключи?! – Он грубо сжал ее кисть.

– В комнате, наверное, где‑нибудь на столе или на комоде. Что случилось?!

Он отбросил ее руку и направился в гостиную. «Как‑то быстро стало отпускать». Дрожа всем телом, он кинулся к комоду. Связка лежала там. Он вернулся к дверце с литой гнутой ручкой. Стал подбирать ключ. Нашел. От нервного возбуждения и отходняка трясло все сильнее. Чтобы открыть дверь, пришлось повернуть ключ несколько раз. С каждым поворотом было слышно, как отодвигается затвор внутри куска железа. За дверью была темнота. Он всмотрелся в нее и увидел несколько ступенек, ведущих вниз. Кажется, подвал. Хорошо, очень хорошо. Он хотел увериться, что оттуда не выбраться. Решил подоткнуть дверь чем‑нибудь, нашел в гараже кирпич и вспомнил, что когда рылся в багажнике, видел там фонарик. Подоткнул дверь и, светя перед собой, медленно пошел вниз по узким ступенькам. Путь показался ему довольно длинным. Из подвала потянуло холодом. Окно? Или просто никогда не видевший солнца стылый камень. Если окно, то свет луны с улицы проникнет в него. Очутившись на ровном полу, Дима стал водить фонариком по стенам, выхватывая из кромешной тьмы абрисы вещей – кусок стола с вазой, засохшие цветы в которой бросили длинные чернильные тени на стену, зеркало – он отпрянул, и липкой холодной влагой залепило желудок, – еще одно движение луча фонаря – на полу большая серебряная рама и черно‑белая фотография в ней… Он бросился бежать вверх. Отодвинул кирпич, прикрыл дверь, опасаясь, что изображение с фотографии привидением поплывет за ним. Отдышался.

– Мне насрать и на тебя, старая ведьма, – сказал шепотом, сцепив зубы, и положил ключи в карман джинсов. Теперь осталось только заманить ее сюда.

Мозг Димы, по крайней мере, ему так казалось, работал четко и ясно. Он не думал, что если эта чертова художница на самом деле та, кем он ее считает, то она должна знать этот подвал. Правда, тут знай не знай, а если другого выхода нет, или какого‑нибудь окна, то в любом случае сдохнешь там вместе со своими знаниями. Он думал о том, что из‑за этой тяжеленной двери, которую сдвинуть с места можно с трудом, если она отперта, а уж если на замке, то выбраться вообще невозможно. Темнота там такая, что если и есть какой‑то выход, то она его не увидит и свет зажечь не сможет. Потому что если лампочка есть, то выключатель тоже не виден в этом всепоглощающем мраке. Всего неделя – и ее не станет. Она сгниет там заживо. Она раздерет пальцы в кровь, нащупывая лестницу, через день или два без еды и воды и сдохнет.

Потом он обнаружил себя снова на кухне, сидящим за столом и в упор смотрящим на Киру. В ее глазах отчетливо читался страх. Она задавала ему какие‑то вопросы, а он просто смотрел и не отвечал. Было чего испугаться. Дима очнулся, когда Кира встала и спросила, можно ли ей уйти. Он сидел за столом с лицом, будто вылепленным из желтоватой глины, на котором будто синей расползающейся акварелью просвечивали вены. Глазные яблоки желтоватые и застывшие, и единственное, что указывало на то, что они живые, это злые, маслянистые темные зрачки, которые дергались сами по себе, независимо от своего хозяина.

Кира осторожно встала. И когда она проходила мимо, он резко схватил ее за руку.

– Стой! – Увидев ее встревоженное и напуганное лицо, Дима взял себя в руки и постарался расслабиться. – Любимая, прости. Я снова не очень хорошо себя чувствую. И портрет этот бабкин не дает мне покоя. Ты, кажется, говорила, что где‑то видела подвал. Может, отнесем его туда.

– Что тебя так беспокоит этот портрет? Он даже и не в спальне уже.

– Не знаю. Как‑то мне не по себе. Я тебе открою один секрет. Присядь.

Кира послушно села.

– Хозяйка была ведьмой. Настоящей, профессиональной колдуньей, магом, экстрасенсом. Назови, в общем, как хочешь. Но то, что и она, и ее бабка этим промышляли, и серьезно, меня сильно пугает последнее время. Просто тревожно, и все. Понимаешь?

– А почему была?

Этот вопрос его насторожил. Издевается! Хотелось кинуться на нее прямо сейчас и долго бить по голове… он обвел глазами кухню… бронзовым пестиком из старинной ступки, предназначенной для того, чтобы толочь соль или травы. Наверняка она толкла тараканов в ней. Его передернуло, и, вернувшись в реальность, Дима сдержался.

– Господи. Ну что ты придираешься к словам?! Тебе недостаточно услышать о моих чувствах, чтобы помочь? – Внезапно он снова замолчал, и посмотрел на Киру потяжелевшим злым взглядом, и медленно произнес, глядя ей в глаза: – Да, ты права, не была. Есть, конечно, есть. Пока есть.

– Дима, ты меня пугаешь. Что значит «пока»?

– Кира, блин, мне плохо!!! Понимаешь?! Просто плохо. Я не подбираю слова. Не будешь помогать, понесу портрет один. Пошла ты! Дура!

Он резко встал, голова сделала виток вокруг воображаемой оси, кожа снова покрылась холодным потом, и Дима сел обратно на стул, стараясь глубоко дышать, чтобы унять сердцебиение.

– Дима! Тебе плохо.

– Бля, уйди от меня. О чем я тебе говорил две секунды назад. Курица‑наседка. Только и можешь, что кудахтать.

– Дима, ну прости, прости меня, пожалуйста. Я сама отнесу этот дурацкий портрет в подвал. Дать тебе воды?

– Вина дай.

– Вина тебе, наверное, не нужно.

– Я лучше знаю, что мне нужно, а чего не нужно. Не можешь дать, я сам возьму. – Он встал и направился к холодильнику. Кажется, отпустило. Наверное, это просто нервы.

Кира попыталась его опередить. Он оттолкнул ее, и она застыла в совершенной растерянности. Достал бутылку. Выдернул пробку. Отхлебнул. Зубы резко свело от холодного вина.

– Пойдем, – кивнул он Кире. – Покажешь, куда нести.

С подобострастием вьющейся под ногами болонки девушка двинулась за ним. Они поднялись в кабинет, вынесли оттуда портрет. Кира робко давала ему указания, куда поворачивать. Он слушался и делал все, как она скажет. Будто на самом деле не знал, куда идти. Дима сконцентрировался на мысли, как он сбросит ее и запрет. Замурует навсегда. Она сдохнет там, как голодная крыса.

 

45

Октябрь. Рим. Тревога

 

Рик уже больше недели не мог дозвониться до подруги. Она никогда не пропадала так надолго. Могла, конечно, дня два не снимать трубку, но потом обязательно перезванивала. Его собака отрыла в саду какой‑то странный мешочек, в котором лежала самая обычная земля. Но то, что она лежала именно в мешочке, жутко напугало его, и теперь он хотел выяснить, что ему с ней делать. Через неделю он стал расспрашивать об Аде общих знакомых, но и они ничего не знали о ней. Тогда Рик поехал к ней домой. Консьерж сказал, что не видел Аду уже много дней. Рассказал про полицию, которая приходила, и что, кажется, у нее в квартире нашли какую‑то воровку. Рику стало неспокойно. До этого у него была одна цель: найти Аду и спросить у нее, что может означать этот непонятный мешочек и что с ним делать. Теперь он забыл про мешочек и чувствовал, что произошли какие‑то серьезные неприятности и Аду надо найти уже просто так.

– Значит, полиция? – спросил он у не на шутку взволновавшегося консьержа.

– Да. Вы думаете, что‑то произошло?

– Вот и узнаю. Надеюсь, ничего страшного не случилось. Где тут рядом участок?

Консьерж рассказал ему, куда идти, и Рик с тяжелым сердцем отправился писать заявление на розыск Ады. О Лауре он даже не задумывался.

 

* * *

 

Глория, как обычно, проснулась рано и по обыкновению с удовольствием прислушалась к звукам утреннего города. Торговцы открывали жалюзи, перекликаясь между собой. Из бара в цокольном этаже потянуло запахом кофе. Все эти привычные детали согревали ей душу. Она посмотрела на мужа. Этот русский загадал ей очередную загадку, и, если все остальные были связаны с его талантом и творчеством, то эта касалась их семьи. Она была женщина мужественная и не мешала любимому заниматься своим делом, а семейные дела вела сама, не спеша и отменно, как всегда. Вчерашний короткий звонок Чиры, как она звала Киру на неаполитанский манер, прерванная связь и гроза, о которой говорили в вечерних новостях, насторожили ее, и Глория решила сама проконтролировать ситуацию. Надо поехать навестить Чиру. Девочки были у бабушки на море, Дементию предстояло закончить портрет политического деятеля. Она свободна и может заняться новым членом семьи, каковой она уже на каком‑то инстинктивном уровне считала эту девушку. Сегодня она решит все хозяйственные вопросы, а завтра отправится к ней. Надо только спросить у Дементия адрес.

 

– Дорогой, тебя не тревожит, что от Чиры нет ни одного звонка?

– Увлеклась работой, наверное. – Дементий сидел в халате за столом, пил кофе и читал газету.

– Может быть, стоит навестить девочку, что‑то я волнуюсь. Просто какое‑то нехорошее чувство.

– Не говори глупости, cara. К тому же она звонила.

– Давно и один раз. Слушай, ты можешь позвонить в службу доставки, узнать, забрала ли она краски? Если все в порядке, то я от тебя отстану. Ну тебе же не сложно? Сделай это для меня, пожалуйста.

Дементий отложил газету, поцеловал жену в макушку. Как же ему повезло с этой заботливой, доброй и любящей женщиной. Даже обретение новой дочери не напрягало его после такого отношения к ней Глории. Он посчитал ее просьбу прихотью, но, поскольку интуиция жену никогда не подводила, все же решил сделать звонок.

Краски никто не забирал. На лице Глории отразилась уже настоящая тревога.

– Мы должны туда поехать, и как можно быстрее. Если ты не можешь, я поеду одна. Это всего несколько часов пути. Девочки у бабушки. Дементий, я тебя редко о чем‑то прошу, но это надо сделать. Я чувствую. Если с девочкой что‑то случится, мы себе никогда этого не простим.

Он несколько минут медленно ходил по комнате взад‑вперед. У него работа, а отпустить жену одну он не мог. Но в конце концов один день ничего не решит.

– Давай, соберемся и поедем, дорогая. Не будем откладывать.

Глория прижалась к нему всего на несколько мгновений, но он без слов понял, как она ему благодарна.

 

46

Октябрь. Свобода. Дима

 

Они остановились у маленькой дверцы гаража. Прислонили картину к стене.

– Это здесь. За дверью, – сказала она.

– А ключ? Где мы возьмем ключ? – Надо было изображать святую невинность.

– Может, на связке? А можно просто тут портрет оставить.

– Дура! – не выдержав, кинул он ей резко и достал связку из кармана. Стал нервно засовывать ключи один за другим, заранее зная, какой подойдет. И тот вошел. Дима потянул тяжелую дверь. Подошла Кира и заглянула в черное нутро.

– Интересно, что там?

– А вот пойди и посмотри! – И Дима, собрав последние силы, толкнул ее в плечо. Ноги Киры неуклюже подвернулись, когда она попыталась удержаться, руки растопырились в разные стороны, безуспешно пытаясь схватиться за дверные косяки, Диму пронзил ее полный растерянности взгляд, и она полетела, как пластмассовая кукла, по лестнице вниз, и каждый кувырок сопровождался глухим звуком, отдававшимся содроганиями во всем его теле. Да еще этот взгляд. «Может быть, все‑таки не Ада?» на секунду усомнился он. Услышал, как тело брякнулось на пол. Наступила тишина. Понял, что если сейчас не закроет дверь, то пойдет вниз. Проверять, вдруг это не она.

– Ты не обманешь меня, старая ведьма. Я знаю, как ловко ты умеешь притворяться, так вот смотреть, – сказал он в пустоту для очистки совести и закрыл дверь. – Чертова девка! – крикнул потом в замочную скважину. Руки дрожали от пережитого приступа агрессии и от страха, что ключ застрянет, замок не закроется или произойдет что‑то еще, из‑за чего она сможет вырваться на свободу. Но ключ повернулся, и подвал оказался закрыт.

– Свобода?! Талант?! Власть?! Всё! Кончилась твоя игра – ты дважды под землей! И третьего не дано! – хрипел он, сползая на пол.

Его трясло, он натянул майку на лицо и вытер пот. Прислушался. Движения за дверью не было слышно. Он не представлял себе, как она там, в непроглядной темноте, где ее окружают черно‑белые портреты и засохшие цветы, но их не видишь, хотя Дима был уверен, что чувствуешь кожей. Хотя ей насрать и на привидения, и на темноту. Надо было ее убить, а потом скинуть. Может, она потеряла сознание? Или я ее все же убил? Но я уже ее убивал! Да что мне теперь до этого! Бежать! Бежать отсюда!

Но сил не оказалось даже идти. Он встал на четвереньки, тяжело дыша, дополз до гостиной и подумал, что если сейчас выпрямится, то рухнет, как развалившийся от старости скелет в школьном кабинете биологии. Этот дурацкий образ его развеселил, он тихо засмеялся и лег на пол. Серые каменные плиты (разве тут не паркет), которыми было выложено пространство под ним, вблизи оказались не такими ровными и гладкими, как с высоты человеческого роста. В них обозначились свои возвышенности, долины, обрывы, где соединяющий цемент был выщерблен.

– Блин! Как интересно! Под этими плитами земля, под землей ты в своем же собственном аду!

Дима заржал громко и счастливо и тут осознал наконец, что он свободен. Совсем! Навсегда! Волосы падали ему на глаза, он закрутил их в хвост и засунул сзади за ворот майки. Дальнейшие свои действия он уже знал и бубнил себе под нос: сначала попить, добраться до кабинета, взять ампулу, шприц и… чао‑какао. Но поскольку от недавно пережитой агрессии и голода он впал в полное бессилие, понадобилось время, чтобы прийти в себя и начать все сначала. Мало‑помалу силы возвращались, мимо Кириных набросков, у которых он ненадолго задержался, он добрался до дивана, отлежался немного, все еще настороженно прислушиваясь к тишине в подвале. Ему грезился там, в темноте, кокон серенького цвета и в нем мертвая старая жаба. Нет! Кира? Лица он разглядеть не мог. Но тонкие костлявые руки не оставляли сомнений. Это Ада. Кокон опускался все глубже и, уменьшаясь, исчез.

– Ну что? Мне пора! – произнес вслух Дима и пошел на кухню. Там, опираясь на стул, огляделся в поисках алкоголя или воды. Вид полного порядка раздражал. – Какая хозяйка, блин! Все на своих местах!

Открыл холодильник, придвинул стул к нему и сел напротив, наслаждаясь льющейся из белых пластиковых недр прохладой, разглядывал внимательно малочисленные, уже подпорченные продукты. Воду он принялся пить прямо из бутылки, затем настал черед белого вина, от которого сразу закружилась голова, и Дима откинулся на спинку стула. Прозрачные пастельные тона чрева холодильника завораживали, но дисгармонией ворвалась в сознание синенькая крышка пластиковой коробочки.

– Эта мне не нравится! – И он потянулся, чтобы выбросить ее из прохладного мира. – Но, если подойти философски, в ней могут быть вкусные вещи. Ну‑ка, открывайся! – Дима снял крышку. – Блин! А вот и наши самодельные конфетки! Вот дура! И не лень было с ними возиться! – Его прошиб приступ истерического хохота.

Он долго рассматривал две оставшиеся конфеты, выложенные аккуратно в гофрированную белую бумагу, и представлял, какую зашибенную статью мог бы написать для чернушных журналов о юной жене, готовящей такие конфетки своему ненавистному старому мужу‑толстосуму. Хлебнул еще вина.

– Белое сухое холодное – напиток богов! Прощай, чучело таракана! – Он потянулся к мусорному ведру и упал, больно ударив поврежденную руку. – Ух! Ё… – Но сил все же хватило кинуть пластик в мусорку. Бутылку белого он допил, уже сидя на полу и придумывая наброски к своему будущему журнальному шедевру. Остался доволен некоторыми удачными оборотами и даже представил себе разворот с классными фотками. Настроение его сильно изменилось. Внезапно он вспомнил, что там, в гостиной, лежат невероятные Кирины наброски для фресок, которые он тоже стал было разглядывать, пока перемещался по полу от гаража в гостиную и по ней дальше, на диван, но не смог смотреть на них дольше, чем несколько секунд, потому что понял: он ей дико завидует. И сейчас почувствовал свою никчемность и одиночество.

Он решил, что пора добраться до кабинета. Но, еще находясь в гостиной, вдруг услышал ставшую ненавистной мелодию Баха, которая оказалась недолгой, батарейка села окончательно.

– В<