Актер Рейнхардта — Сандро Моисси

Градостроители втиснули между Бургтеатром и императорской городской резиденцией венский Народный сад — по бокам тенистые мрачные аллеи, пестрые композиции цветочных клумб, расположенных посредине, и памятник Грильпарцеру у задней ограды. Драматурга, стоящего в глубокой задумчивости, окружают барельефы. Скульптурные грильпарцеровские герои уставляют пустые глазницы на фланирующие парочки.

Весенними и летними днями 1901 года можно было часто увидеть молодую девушку и юношу, устроившихся на уединенной скамейке сада. Молодая пара, щадя пришедших отдыхать людей, как правило, старалась держаться возможно дальше от них. Дело в том, что она вдалбливала ему правила немецкой грамматики и фонетики.

Около семи часов девушка и юноша выходили из парка и скрывались в дверях служебного входа в Бургтеатр, где оба служили статистами.

Знаменитый Йозеф Кайнц — премьер среди премьеров этого театра — обратил внимание на то, с каким увлечением жестикулировал в толпе наш знакомый юноша из Народного сада. Фамилия статиста была непривычной: Моисси. И акцент ужасающий — не поймешь, то ли он по-немецки говорит, то ли по-итальянски…

По просьбе Кайнца была создана специальная комиссия, в которую вошли крупнейшие актеры с мировым {63} именем: Зонненталь, Левинский и другие. Старики, нередко излишне требовательные к молодежи, заявили: «Этот Моисси не пригоден для сцены. Пусть остается статистом».

Но Кайнц не захотел смириться с заключением авторитетов и представил молодого человека директору пражского немецкого театра Анжело Нейману… И вот безымянный статист стал актером Сандро Моисси.

Бурный темперамент молодого исполнителя сразу же завоевал себе многочисленных поклонников. Но было много и таких, кому не нравилась его своеобразная игра: он не ходил, а метался по сцене, казалось, у него было четыре, шесть рук… Публику шокировал и его иностранный акцент и непривычная для немцев мелодичность речи.

Вскоре Моисси покидает Прагу и отправляется в Берлин[xxiv]. Вначале он подыскал себе ангажемент в театре М. Рейнхардта, который, используя большой успех постановки На дне, всячески «обкатывал» этот спектакль. В нем Моисси сыграл ряд ролей (во втором и третьем составах). На зиму ему удалось получить ангажемент в одном из берлинских третьеразрядных театров[xxv]. Он выступил в роли молодого, одичавшего от страсти Голо в трагедии Геббеля Женевьева и произвел фурор.

В этот находившийся в стороне от культурной жизни столицы театр заглянул известный публицист Максимилиан Харден[xxvi]. Игра Моисси увлекла Хардена, который сам обратился к профессии журналиста после неудавшейся попытки стать актером.

А тут как раз для очередной премьеры Рейнхардта Зеленый попугай А. Шницлера понадобился актер многостороннего дарования. Рейнхардт и его помощники уже давно и безуспешно искали подходящего исполнителя. Вот тогда-то Харден и сказал, что Сандро Моисси мог бы превосходно сыграть роль Анри.

Так, актер, которого в прошлом приглашали лишь на одно лето, возвратился на сцену Рейнхардта исполнителем главной роли в ответственной премьере.

Репетиционный период был для Моисси мукой. Он был не просто новичком, но и полуголодным, плохо одетым актером-пролетарием. Припоминаю, как он с горечью рассказывал, что его именитые коллеги на каждом шагу давали почувствовать социальную разницу между ним и ими.

{64} Премьера превратилась для Моисси в триумф. Вызывала восторг артистичность, с которой он вел свою роль. Глубокая скорбь любящего человека, открывшего неверность своей жены, потрясала, а его речь пылала пафосом мести оскорбленного и униженного аристократией представителя «третьего сословия».

После этого успеха актерская карьера Моисси была обеспечена раз и навсегда. Он получал много ролей и ролей разнообразных. Но прежде всего полностью развилось то направление его творчества, которое отражало страдания несчастной, обреченной на гибель молодежи. В драме Франка Ведекинда Пробуждение весны он сыграл роль подростка Морица Штифеля, который погибает от беспомощности и беззащитности перед лицом мещанской твердолобости и жестокости своих родителей.

Моисси и Ромео интерпретировал как представителя «обреченной на смерть молодежи». В его исполнении именно избыток чувства, с которым юный Монтекки принимает все дары и удары судьбы, приводил его к гибели. Отвергнутый Розалиндой, он мрачно бродит по веронским улицам, убийственно безразличный ко всему, что не связано с ней. Счастливая любовь к Джульетте довершает ту разрушительную работу, которую начала любовь несчастная.

И в образах Гамлета[xxvii] и Освальда Альвинга[xxviii] у Моисси также проскальзывали прежде всего черты беззащитности молодого человека перед лицом жизни.

Тема «обреченной на смерть молодежи» нашла свое выражение в трактовке роли сына в Костре Августа Стриндберга[xxix]. Моисси только намечает заложенные Стриндбергом натуралистическо-патологические черты (по пьесе он алкоголик и физически недоразвит), но зато создает законченную картину глубочайшего отчаяния молодого человека, который вырос без любви и продолжает жить в атмосфере семьи, отравленной пороками, обманом и ненавистью. Он поджигает дом, исполненный сознания, что совершает справедливый и необходимый акт. Моисси ждет пламени, которое должно охватить дом, с почти безразличным, тихим спокойствием. Такая трактовка еще более сгущала и без того трагическую атмосферу пьесы Стриндберга.

Для Рейнхардта как режиссера была характерна не только радость открытия молодого таланта, но и любовь к экспериментированию. А для Моисси, как актера, вопрос {65} открытия новой темы творчества был равносилен вопросу «быть или не быть». В противном случае он неминуемо застыл бы на одном месте. Тем более что тема отчаяния могла быть для большого актера лишь переходной.

Рейнхардт стал пробовать Моисси в ролях, диаметрально противоположных всему игравшемуся им до сих пор. Вместо хороших, справедливых, но меланхолических и неприспособленных к жизни натур, он должен был создавать характеры сильные, но с этической точки зрения сомнительные, порой даже аморальные, жадные до наслаждений, жизнеустойчивые. В исполнении Моисси эти образы привлекали своей несокрушимостью, блеском, даже талантливостью. Шпигельберг из Разбойников [xxx] в толковании Моисси оказывался шарлатанствующим политиком-демагогом, агитировавшим живо, умело, остроумно, смешно.

Мефистофель Моисси[xxxi] был первоклассным бойцом словесных дуэлей, ослепительным циником, чертом, развлекавшимся преследованием людей, превращением жизни в театр. Зритель, увидев Сандро, соглашался со словами господними о Мефистофеле:

«Из духов отрицанья
Ты всех менее
Бывал мне в тягость,
Плут и весельчак»[13].

Своеобразной была и трактовка Моисси образа Клавиго[xxxii]. В сцене приема французских гостей Клавиго — Моисси демонстрировал светскую любезность, образованность, что вполне соответствовало тексту Гете. Но в исполнении Моисси этот честолюбивый мечтатель, этот не потерявший совести грешник был украшен очаровательным наивным кокетством. Смерть Клавиго от руки мстителя Бомарше воспринималась публикой с сожалением: «Жаль, вообще-то он был неплохим парнем!»

С социологической точки зрения эти сценические образы отражали весьма противоречивый процесс. Напомним, что идеи Ницше о праве угнетения слабого сильным, об отсутствии моральных обязательств у «сверхчеловека» казались некоторым прогрессивным писателям того времени, например Ибсену, якобы пригодными для {66} борьбы с мещанским строем мыслей, сковывавшим развитие передового мировоззрения. Полемизируя с тем мещанским представлением о добродетели, которое либо лицемерно прикрашивало трусливую пошлость, либо хотело обеспечить место под солнцем для бездарной смиренной посредственности, эти писатели возводили на пьедестал всякого, кто презирал мещанские добродетели.

Через «моцартовские» натуры должно было раскрываться и творческое бессилие враждебных людям «сальериевских» натур. Через характеры «прожигателей жизни» — глубокая аморальность мнимой добропорядочности. Поскольку эти «герои» сознательно отвергали понятия мещанской морали, постольку они выделялись как люди, действовавшие по ту сторону добра и зла. Но поскольку эти же «герои» обладали несокрушимой энергией как в добрых, так и в дурных делах, как в победах, так и в поражениях, постольку они выделялись как особо выдающиеся представители рода человеческого.

В этом отношении характерен образ Дюбеда из комедии Б. Шоу Врач на распутье [xxxiii]. Дюбеда — мошенник: он обманывает свою жену, жертвующую собой для него, он живет мелким жульничеством и вымогательством, но он же обладает и способностью вызывать глубокие чувства, дарить счастье. Он очень талантливый художник, влюбленный в искусство, ибо оно приносит счастье. В комедии Шоу больной Дюбеда добивается полной победы над достойным врачом, который, как оказывается, приводит к смерти своего пациента — соперника и антипода.

Моисси играл смерть милого обманщика и художника захватывающе. Бледный сидел он в глубоком кресле, но даже тяжелая болезнь не в состоянии была помешать переполнявшей его радости бытия. Он беспечно болтал, заражая всех весельем. Комната становилась светлее и радостнее от одного его присутствия. Субъективные намерения Шоу, Рейнхардта и Моисси — дискредитировать ядовитую мещанскую мораль — сами по себе были похвальны, но объективно это содействовало идеализации авантюриста, утверждению философии сибаритства и морального нигилизма.

Создание этого образа сделало Моисси признанным любимцем жадной до сенсаций берлинской публики. Он стал «кассовым» актером, предметом девичьих мечтаний.

Но перед Моисси вновь со всей настойчивостью вставал вопрос: куда он идет? Так он, пожалуй, превратится {67} в доходного, популярного, как тенор, актера, но перестанет быть художником. Любовь Рейнхардта к экспериментированию открыла перед Моисси ряд новых ролей, в которых он мог достойно проявить себя.

Рейнхардт готовил постановку дилогии Гете Фауст, которая должна была закрепить за ним славу первого мастера среди мастеров немецкого театрального искусства. Над ролями Фауста, Мефистофеля и Гретхен работали одновременно по три равноценных исполнителя. Таким образом, состоялись три премьеры первой части трагедии Фауст, На второй премьере Моисси играл Мефистофеля, а на третьей Фауста.

В исполнении Моисси молодой, преображенный Фауст неожиданно выглядел изможденным; он захватывал публику главным образом лишь убеждающей передачей фаустовской пантеистической философии. Зато старого Фауста, образ которого весьма редко удавался исполнителям этой роли, Моисси играл своеобразно и сильно. Перед публикой возникал один из тех людей, которые не только самозабвенно отдавались поискам истины, но и были фанатически преданы этим исканиям. Соответственно замыслу Гете, он жаждал приобретения знаний любой ценой, пусть даже ценой преступления. Глядя на Фауста — Моисси думалось: вот таким мог быть средневековый алхимик, искавший тайну философского камня. Одновременно это страстное самовыражение делало его близким и современникам.

На премьере Царя Эдипа, поставленного Рейнхардтом в цирке Шумана, главную роль играл П. Вегенер. Лишь позднее эта роль перешла к Моисси. Актер словно высек из мрамора черты сохранившегося в софокловской трагедии героя древнего народного мифа. Эдип — народный герой, однажды освободивший фиванцев от сфинкса, а затем добровольным отречением от трона спасший свой народ от войны и бедствий. Эдип — молодой царь, глубоко тронутый страданиями своего народа, со всей энергией разыскивает того, кто повинен в появлении моровой язвы. В построении роли, рассчитанном на трагический эффект, решающее значение имел эпизод со старым пастухом.

Эдип мог бы уклониться от необходимости обнародовать только что раскрывающуюся страшную правду. Он мог бы приостановить розыски виновного, тайком покинуть город и спасти народ от мора. Но Эдип не делает {68} этого, а, напротив, продолжает свои поиски. Моисси играл этот эпизод с необузданной, упрямой дикостью. Он неистово нападал на пастуха и буквально «выжимал» из него всю правду. Мы, видевшие Моисси в этой незабываемой сцене, внезапно открывали в Эдипе гордого человека, которого ничто на свете не может отвратить от поисков и обретения правды[14].

Благодаря Эдипу Моисси приобрел мировую известность.

Фауст закрепил позиции Моисси как создателя образов правдоискателей и борцов за идею. Годом раньше он играет маркиза де Позу[xxxiv]. Первая встреча Позы с Дон Карлосом производила необыкновенное впечатление. Гражданин будущего века, собирающийся претворить в жизнь свои огромные политические планы, он всего лишь на несколько лет старше юноши Дон Карлоса. Кто он? Неврастеник? Человек действия? Глаза задумчиво и будто нежно смотрят на юного друга. Но в действительности глядят мимо него, в какие-то далекие неведомые миры. Он фанатик, для которого самое дорогое в жизни — осуществление своих идей. Во имя этих идей он будет словно шахматную фигуру двигать Дон Карлоса, но во имя этих же идей без размышления отдаст и собственную жизнь.

В исполнении Моисси образ маркиза де Позы обрел ту внутреннюю сложность и противоречивость, которые были заложены в нем Шиллером, черты этакого «иезуитизма добродетели».

Очень сильное впечатление производила главная сцена Позы — его разговор с Филиппом. Сначала вопросы и возражения деспота приводят Позу в замешательство. Неужели мыслимо, чтобы кто-либо мог так низко ценить человека, как это делает король? Затем им овладевает глубокое волнение оттого, что король не разделяет его столь простой правды. В ответ на приглашение высказаться, он предпочитает смолчать. Но потом, будучи не в силах сдержаться, вступает в разговор, нападает на короля с обвинениями и, забыв о том, кто стоит перед ним, рисует деспоту свой идеал людей, которые хотят и могут быть творцами счастья.

{69} В отличие от писателя, актер в своем творчестве ограничен извне. Он получает роль. Эта роль предопределяет тему. Но наличие у актера высокой душевной настройки, помогающей в создании сценического образа, обнаруживает его внутреннее родство с этой темой. То глубокое, все возраставшее участие, с которым Моисси воплощал натуры, боровшиеся за правду, убеждало в том, что он проделал значительный путь в своем идеологическом развитии.

Время шло. Приближался 1914 год. Предвоенная атмосфера накалялась. Людей, ставивших перед собой вопрос, какие ужасы ожидают мир в будущей войне, становилось все больше. Все больше людей понимало необходимость что-то делать, чтобы предотвратить нависшую угрозу разрушения, вступить в борьбу и уничтожить этот страшный социальный механизм, который неотвратимо работал на войну. Вот в это самое время, в период, когда появилась особенно острая потребность в глубоких, указывающих жизненные пути произведениях, произошла творческая встреча Моисси с русской драматургией.

В репертуар немецких театров русская драматургия начала проникать уже в первом десятилетии XX века. В Берлине, в Немецком театре Рейнхардта шли Ревизор Н. Гоголя и Власть тьмы Л. Толстого. Передовой образованный директор одного из берлинских театров Евгений Роберт впервые в Германии поставил Чайку А. Чехова и Дни нашей жизни Л. Андреева (в немецком переводе эта пьеса шла под названием Студенческая любовь). Во втором десятилетии позиции русской драматургии упрочились. Возрастал интерес к Чехову. Правда, на постановку его Драматических произведений отваживались лишь немногие передовые театры.

Рейнхардт поставил Иванова. В Берлине, в Мюнхене (Камерный театр) и в Вене (Новая Венская сцена) был поставлен Вишневый сад. Живой труп шел почти во всех театрах Германии и Австрии. И свет во тьме светит ставился одновременно на двух берлинских сценах. Не была забыта и комедия Л. Толстого Плоды просвещения. Многие театры играли пьесу Е. Чирикова Евреи. Разумеется, в этот период просачивались на сцену и второсортные вещи, вроде Ревности М. Арцыбашева.

Немецкая литературная и театральная критика того времени объясняла успех А. Чехова и Л. Толстого не {70} только в Германии, но и во всем мире тем, что в их произведениях была отражена неведомая европейской публике жизнь, что они имели своеобразную художественную форму, что созданные ими образы были потрясающими по своей яркости и силе. Словом, пьесы русских драматургов во многом превосходили лучшие пьесы мировой литературы того времени. Их успех был в первую очередь успехом идеологическим. Предвоенный и военный период был временем активизации классовых боев, находивших свое отображение в активной идейной борьбе.

Если чеховское представление о мире открывало немецким интеллигентам глаза на то, что жить дальше так, как живут люди, значит жить не по-человечески, аморально, то потрясавшие своей правдой произведения Л. Толстого говорили о необходимости радикального обновления жизни. В Германии было не так уж много последователей учения Л. Толстого, но в целом его влияние на немецкую интеллигенцию было велико. Причины этого заключались в том, что его произведения укрепляли стремление к изменению образа мыслей и самой жизни.

Созданные Моисси толстовские образы убедительно показывают, в какой степени актер усиливал идеологическое влияние Л. Толстого на немецкого зрителя. Начало было положено ролью Никиты (Власть тьмы), которого Моисси играл в соответствии с толстовской характеристикой щеголем, не задумывающимся над тем, что он делает и для чего живет. Критика отмечала то огромное впечатление, которое производило покаяние Никиты.

Затем последовал Федор Протасов (Живой труп). Напрашивается одно сопоставление, подчеркивающее значительность интерпретации Моисси.

Впервые мне довелось увидеть Живой труп в Венском Бургтеатре. В этой постановке произведение Л. Толстого выглядело бульварной пьесой. Отто Треслер играл Федю как хорошего человека, опускавшегося все ниже и ниже. В интерпретации же Макса Рейнхардта драма Л. Толстого была подлинно поэтическим произведением, трогательно повествовавшем о поведении человека большой и чуткой души. Правда, грань, которую Толстой проводит между Федей, с одной стороны, и Карениным и «светом», к которому принадлежит последний, — {71} с другой, была стерта, что вело к притуплению острой социальной критики Толстого. Однако сопоставление трактовки Бургтеатра с тем, что было сделано в Берлине, рельефно показывает значительность берлинского спектакля.

Как играл Моисси Федю Протасова? Первое сильное впечатление он производил в сцене с цыганами. Перед нами был философ тоски. К нему подходила та характеристика, которую Шекспир дает Жаку в комедии Как вам это понравится: «Он высасывает меланхолию… как ласочка высасывает яйца». Моисси — Федя с наслаждением бросается в море горьких страданий. Лучшего жизнь предоставить ему не в состоянии. Самым разумным было бы теперь, именно теперь уйти из жизни. Сцена с сестрой Лизы, Сашей, была вторым моментом проявления высокого артистического мастерства Моисси. Трактовка этого эпизода, очевидно, основывалась на ремарке Толстого: «Молчание. Оба (подчеркнуто мною. — Б. Р.) смущены».

В Саше, пока еще неосознанно, зарождается большая любовь. Тонко чувствующий Федя улавливает это. Он должен сделать что-то, чтобы предотвратить созревание этого чувства и в то же время не покалечить человеческую душу.

Вот Федя — Моисси отклоняет предложение Саши вернуться к жене. Проявляя необыкновенное искусство психолога, так осторожно и с таким тактом он произносит «нет», что отказ не ранит сердце. Он ощущает самые скрытые, едва уловимые движения души, переполненной изумительной нежностью. Но внешне он остается как бы безразличным, нейтральным, незаинтересованным.

Грязный трактир. У посетителей грубые, тупые физиономии, но встречаются здесь и простые хорошие лица. Вот Протасов. Мы любовались его изяществом. Теперь он одет в какие-то рваные лохмотья. Его вдохновенное лицо резко контрастирует с одеждой и окружением. Свою историю он рассказывает эпически спокойно, словно поучительную притчу. И сквозь все это сквозит двусмысленность его нынешнего положения. И хотя вследствие ухода от света он становится живым трупом, рядом с Федей Протасовым, озаренным благородной человечностью, люди, прочно утвердившиеся в жизни, кажутся трупами.

Вот Федя перед следователем. Он еще не сказал ни одного слова, но его молчание красноречиво. Протасов {72} совершенно игнорирует развалившегося в служебном кресле чиновника. Он держится крайне отчужденно. Следует краткий обмен репликами. С какой сдержанной враждебностью отвечает Протасов допрашивающему его чиновнику! А тот продолжает задавать свои глупые и пошлые вопросы. «Так прочь же пассивное сопротивление! Это существо в мундире слишком тупо, чтобы воспринимать спокойно сказанное правдивое слово!» Кажется, что Федя думает именно так. Словно тигр он бросается на следователя, исполняющего свою недостойную роль защитника подлых аморальных установлений. Неистовый поток обвинительной речи Феди — Моисси, казалось, невозможно было остановить никакой силой. Моисси в этом бунтарском монологе вышел за рамки рейнхардтовского замысла спектакля.

Последняя сцена. Федя лежит на полу, истекая кровью. По тексту Толстого его прощальные слова просты и деловиты. Благодаря бессмысленным нормам, установленным людьми, отношения между ними, казалось бы регулируемые просто, запутаны настолько, что их можно распутать только одним путем: самоубийством без вины виноватого.

Он плачет слезами облегчения. Наконец-то он освободился от тяжелой необходимости жить, все сошло благополучно и он может уйти из жизни со спокойной совестью. Так у великого реалиста Толстого. Моисси же делает акцент на другом. И на первом плане оказывается обращение Феди к Лизе, которую он просит простить его. (Актер ли толкнул режиссера Рейнхардта на ложный путь или было наоборот — не знаю.) Мизансцена финала походила на традиционное изображение положения Христа во гроб, что накладывало ненужный религиозный оттенок.

В роли Сарынцова (И свет во тьме светит) я видел Фридриха Кайслера[xxxv]. В его толковании толстовский герой был человеком могучего сложения, упрямым и своенравным. К своей идее он относился как к тяжелой обязанности, проводил ее строго ожесточенно. Портил жизнь и себе и людям. Однако надо признать его несгибаемую стойкость в борьбе.

В конфликте Сарынцова с его женой Марьей Ивановной Кайслер, следуя Стриндбергу, в пьесах которого он часто и превосходно играл, видел пример «вечного» непонимания, разъединяющего мужа и жену. Из исполнения {73} Кайслера невозможно было понять, сочувствует он идеям Толстого или нет. Кайслер играл абстрактную трагедию одиночества.

Моисси же играл Сарынцова так, словно защищал свое собственное дело. Он говорил, как учитель, для которого важнее всего, чтобы люди усвоили правду. Он очень ясно и очень спокойно разъяснял Марье Ивановне, что жить за счет эксплуатируемых крестьян нечестно. На его скорбном лице отражался отсвет радостного волнения: ведь он вершил дорогое ему дело. Она — женщина «ласковая» и страдающая — как будто слушает, но продолжает «свое».

Именно потому, что Моисси спокойно и уверенно проповедовал правду Сарынцова, а она в душе Марьи Ивановны не вызывала никакого отклика, и возникало ощущение, что Марья Ивановна из породы тех «добрых», а в действительности жестокосердых людей, которые ни за что не желают отказываться от своих несправедливых привилегий.

Моисси подчеркивал капитуляцию Сарынцова. После того как он рассказал жене о своем намерении раздать землю крестьянам и увидел ее искаженное болью лицо, он сразу же сложил оружие. Таким образом, актер невольно обнажил внутреннюю противоречивость идеи «непротивления злу»: борющийся человек, если он не хочет оказаться побежденным, вынужден причинять ущерб своему противнику.

В финальной сцене Сарынцов — Моисси, скорчившись, лежит на софе и размышляет: как это могло получиться, что Люба должна выйти замуж за пошляка, что Василий стал ренегатом, что в доме звучит дешевая, мерзкая танцевальная музыка? Мы слышим последние слова драмы: «Василий Никанорович вернулся, Бориса я погубил, Люба выходит замуж. Неужели я заблуждаюсь? Заблуждаюсь в том, что верю тебе? Нет. Отец, помоги мне!»

Потрясенные, мы прощаемся с человеком, который бесплодно жил, потому что не понял, как надо бороться.

После своей работы над толстовскими образами Моисси раз и навсегда стал в полном смысле слова актером-проповедником. В соответствии с этим он изменял трактовку ранее сыгранных ролей. Теперь в его исполнении Гамлета проступили черты активно действующего мыслителя, который бичует подхалимов, обманщиков, носителей {74} порока. Теперь особенно напряженным стало столкновение Освальда с пастором Мандерсом. Освальд — Моисси страстно боролся с глашатаем гнилой лицемерной морали, ясно и открыто ненавидел зло.

Путь к углубленному раскрытию образа указали Моисси А. Чехов и Л. Толстой. Моисси отвергал плакат как художественный метод при воплощении злого начала. У Шиллера в тексте есть обстоятельное описание внешности Франца Моора: он — воплощение безобразия. Но Моисси, играющий Франца Моора, не был ни красив, ни безобразен. Шиллер говорит о «деревянном» Франце, а у Франца — Моисси были изысканные светские манеры. Франц — человек интеллекта. И Моисси демонстрирует мастерство, даже виртуозность, с которой второй сын графа пользуется оружием своего острого ума, дабы «исправить» несправедливость природы. Он тонко отравляет сознание старика Моора, озабоченного поведением своего любимого беспутного сына. Он обрабатывает отца так, что тот поручает Францу написать своему брату строгое письмо. Монолог, в котором раскрывается вынашиваемый Францем план устранения отца, — блестящий образец безупречной логики и изобретательности.

Франц достигает своей цели: он — владетельный граф.

В трактовке Моисси падение Франца начинается сразу же после победы. В сцене с Амалией он пьян. Франц наказан еще до известия о нападении разбойников. Его ум вянет, в голове и сердце — пустота, он — духовно мертв. Мы часто пользуемся выражением «человеческое отребье». Совершенно реальное содержание, скрывающееся за этим выражением, легло в основу образа того Франца Моора, которого играл Моисси в последних действиях. По замыслу Шиллера, Франц Моор должен вызывать у зрителя ужас и таким образом отвращать его от порока. Моисси воплотил художественный и моральный замысел поэта на свой лад.

В начале войны 1914 года шовинистический угар охватил и впечатлительного Моисси. Он стал добровольцем-летчиком, попал в плен к французам. Из‑за болезни легких ему разрешили жить в нейтральной Швейцарии. Моисси возвращается в Германию, излечившись от болезни и военного пыла. Он снова играет в Немецком театре, причем преимущественно роли проповедников добра. Образы, создаваемые им, живо перекликается с антивоенными настроениями.

{75} Война окончилась Кайзера прогнали, но в Германий остались генералы и банкиры. В России возникло первое в мире государство рабочих и крестьян. Это было то новое и главное, что оказывало решающее идеологическое воздействие на весь мир, в том числе и на идейную борьбу в Германии. Каждый человек должен был определить свое отношение к новому обществу. Рано или поздно. Отношение к «русскому вопросу» было уже тогда мерилом наличия в людях гуманистических идей. К «социальному эксперименту», как тогда называли социалистическую революцию многие представители зарубежной интеллигенции, Моисси относился с глубоким сочувствием и живым интересом.

В поисках новой роли, которая давала бы ему возможность этически воздействовать на зрителя, Моисси вновь обращается к Толстому. От ней все качества — всего лишь двухактное произведение, и роль прохожего нельзя назвать слишком выигрышной. Несмотря на это, Моисси выбирает именно эту роль.

Как я тогда отчетливо увидел, произведение Л. Толстого на деле является народной притчей, реалистической по своей природе. В ней содержится куда более глубокий смысл, чем просто указание на пагубное воздействие водки. Такая трактовка определила и принцип декоративного оформления: обыкновенная изба без всякой натуралистической детализации. Крыши над избой нет. В первом действии небо усыпано звездами. Во втором оно покрыто бегущими облаками. Манера игры представлялась мне реалистической, спокойной и суровой. В репетиционный период выявилось полное единодушие между Моисси и мною в трактовке пьесы.

Как играл прохожего Моисси? За широкой спиной Тараса стоит Некто. Это — худющий человечек в очень коротком пиджачке и стареньких брючках. В петлице какой-то полевой цветок. Он свидетельствует о странствиях по широкой степи, а также о том, что владелец его шел весело, с легким сердцем и беззаботно отдыхал. Широко раскрытые глаза прохожего подтверждают то, о чем свидетельствует цветок.

Тарас приводит прохожего в избу Марфы на ночлег. Он останавливается у порога. Что ж, он переждет, пока кончится перебранка крестьянки с Тарасом — это неприятное, но неизбежное вступление. За ним безусловно должны последовать разумные слова. Так и происходит.

{76} Хорошо посидеть с людьми вечером в теплой комнате. Прохожий блаженствует. «Процесс» отогревания Моисси показывает отнюдь не через натуралистические «фокусы», вроде потирания рук и тому подобных деталей. Он затевает умную беседу, со смаком рассказывает о своей жизни, временами удивленно покачивая головой. Он говорит о власти водки над некиим «субъектом» в третьем лице, словно рассказывает новеллу. В этом эпизоде вновь проявлялось искусство Моисси вскрывать двойственный смысл фактов.

При первом своем появлении прохожий держит себя независимо, и публике еще невдомек, что этот человек утратил всякую гордость. Раскрывавшаяся во время его рассказа полнокровная человечность «субъекта» постепенно захватывала слушателей. Только теперь зрители начинали понимать и чувствовать, каким неполноценным человеком он был, если мог привыкнуть и абсолютно равнодушно относиться к оскорблениям и унижениям.

Входят пьяные мужики. Идиллия окончилась. Крик, ссора и брань наполняют избу. Скромно сидящий у стола прохожий не обращает внимания на эту суматоху. Михаила собирается «по всем правилам» избить свою бабу. Прохожий неожиданно вскакивает и окликает мужика. Тот оборачивается. Перед ним — тощий человек. Стоит только шевельнуть рукой, и его не станет. Это понимает и прохожий, но он все же говорит: «На, бей. Что ж не бьешь? Бей». Крестьянин останавливается: за всю свою жизнь он ни разу не видел, чтобы кто-либо давал себя бить вместо другого.

После бури неожиданно наступает затишье. Мужик предлагает прохожему стакан водки. Короткое раздумье, и Моисси принимает его: ведь ему предлагают мир. Вот они опять за столом, но теперь их пятеро.

У Толстого следует ремарка: «Очень захмелевший». Верно, водка действует на прохожего. Но на Моисси гораздо большее впечатление производит то, что люди дружески относятся к нему, что они шутят, смеются, любят друг друга. Моисси пьянеет именно от этого. Он оживает. Он доверяет собеседникам мечту своей жизни. Рассказывая об «экспроприации», он со свойственной ему высокопарно-интеллигентской манерой разъясняет им азбуку социальной революции. Он должен излить свои чувства. Он наклоняется вперед и, блаженно тая, вскрикивает: {77} «Бабушка, я любовь имею к тебе и ко всем людям. Братцы миленькие». Он поднимается и, как это указано у Толстого, поет революционную песню.

На репетициях мы долго думали и обсуждали, какую песню он должен петь. Моисси предлагал боевую коммунистическую песню Смело, товарищи, в ногу! Мы не знали, был ли этот выбор правилен с исторической точки зрения. Но мы знали, что эта песня усилит идейное звучание спектакля. Моисси пел ее с внутренним подъемом. Может быть, сидевшие за столом и не совсем понимали ту цель, к которой звала песня, но она соответствовала их сокровенным чаяниям. Вместе с прохожим они пели песню боевого единства эксплуатируемых. (Это был своего рода парадокс: в Камерном театре, театре для богатых, на протяжении многих вечеров пели коммунистическую песню запрещенной тогда Коммунистической партии.)

Произошло так, как и предсказывал прохожий: «субъект» пил водку, а затем совершил кражу — украл пачку чая. Вталкивают вора. Он опять в избе. Опять перед Михайлой. Он стоит сутулясь, как перед прыжком. Смотрит прямо перед собой: «Что хотите делайте!» Но все же он считает, что для проформы следует защищаться: ведь он имеет моральное право на экспроприацию.

Но происходит нечто совершенно неожиданное: мужик не прикасается к нему, более того — он дарит вору украденную пачку чая. Моисси смотрит на Михаилу, затем быстро опускает глаза.

В пьесе Толстого происходит стихийное состязание, если можно так выразиться, в двух турах между прохожим и Михайлой. Ни один не желает оставаться в долгу у другого. На это указывает и ранее избранное Л. Толстым заглавие: Долг платежом красен. Последними репликами, полными беспощадной самокритики, прохожий погашает свой долг: «Ты думаешь, я не понимаю… Я в полном смысле понимаю. Избил бы ты меня, как собаку, мне бы легче было. Разве я не понимаю, кто я. Подлец я, дегенерат, значит. Прости Христа ради».

Очевидно, Толстой хотел указать на силу доброго дела, доброго примера, который тревожит совесть. Но в этой назидательной притче важно то, что в ходе развития действия пьесы обнаруживается источник этого поединка: он находится в социальной области. Оба стихийно осознают, что бедны, обижены и стоят на одной социальной {78} ступени. Эта тема и подчеркивалась в первом действии, достигая наиболее четкого выражения в пении всеми революционной песни.

В финальной сцене Моисси делал акцент на просьбе прохожего о прощении. Он низко кланяется мужику и убегает. Так же как и в Живом трупе, здесь вдруг проявилось религиозное настроение, никак не гармонировавшее с общим стилем постановки.

Театр Рейнхардта пережил период увлечения религиозными мотивами (Всяк, Миракль, Белый спаситель [xxxvi]). Вероятно, и Моисси частично испытал влияние этого увлечения. К тому же среди немецкой интеллигенции в ту пору бытовало мнение, что якобы существует особая «русская душа», характерной чертой которой является способность к глубокому раскаянию и прочувствованию вины. Выражение «Христа ради» было понято не в его обычном значении, а как обращение за милостью к богу.

Дирекция Немецкого театра решила до конца использовать популярность Моисси и предложила ему выступить еще в одной пьесе Русского вечера. Он согласился и играл Ихарева в Игроках. Однако гоголевский герой оказался вне возможностей актера. Первое появление Ихарева было интересным: в комнату, поспешно заканчивая церемониал ее осмотра, входит очень подвижной и живой человек. У официанта он узнает, что гости в этой гостинице — игроки, его «сырье», на котором он может показать свое искусство. Ихарев посылает официанта к игрокам. Его приглашение принимается, и он быстро, в соответствии со своим характером, совершает «внутренний туалет». Несмотря на то, что этот человек сотни раз играл в карты, его лихорадит…

Такими штрихами Моисси рисовал портрет виртуозного игрока, страстно влюбленного в свою азартную и «художническую» профессию. Но подобная трактовка образа противоречит гоголевскому характеру жулика, шулера. После столь интересного начала Моисси, действовавший вразрез со вторым планом роли, начинал играть вяло. Он был недоволен собой и вскоре отказался от этой роли.

Моисси интересовала роль Тузенбаха. Именно в это время в Берлин приехал на гастроли Московский Художественный театр. Мы вместе с ним посмотрели Три сестры. В. Качалов играл Вершинина, М. Германова — Ольгу, О. Книппер — Машу. Мы восторгались психологическим {79} раскрытием образов, доведенным до немыс