Эрвин Пискатор, или Модель политического театра

Из подъезда берлинского Лессинг-театра [xxxix] хорошо видны Камерный и Немецкий театры Макса Рейнхардта. А от них до рейнхардтовского Большого театра и Театра на Шиффбауэрдамм [xl] — рукой подать. Пройти неторопливым шагом минут десять, перейти один из бесчисленных {98} мостов через Шпрее, затем через виадук под окружной железной дорогой, направиться к Унтер-ден-Линден, — а там и Государственный драматический театр.

Эти театры, образовавшие в центре города небольшой, но тесный круг, задавали тон театральной жизни Берлина 20‑х годов. Остальные театры во внимание не принимались. На формирование общественного мнения о берлинских театрах их достижения оказывали ничтожное влияние.

Поэтому мало кто обратил внимание на газетную заметку, сообщавшую в 1923 году, что в одном из театров северо-востока, Центральном театре, произошла смена дирекции. Новое руководство театра в качестве первой постановки предлагало публике пьесу Горького Мещане. Газеты поместили доброжелательные рецензии о премьере, сам же спектакль, впрочем, как и весь театр, скоро был предан забвению.

Новым директором Центрального театра стал некий Эрвин Пискатор. Он был воспитанником гремевшего в свое время мюнхенского трагика Эрнста Поссарта, чье имя в 20‑х годах отождествлялось со старомодным напыщенным искусством. Во время войны Пискатор, выступая в одном из многочисленных фронтовых театров, играл в водевильном репертуаре все возможные и невозможные роли, среди которых были даже женские.

Каким образом, спрашивали солидные директора, этот «выскочка» после столь смехотворного начала вообще попал в Берлин? И тут вам рассказывали, что Пискатор — потомок пасторов и ученых — после окончания войны организовал в Кенигсберге Пролетарский театр, что театр этот закрылся, а Пискатор переселился в Берлин и вместе с несколькими литераторами и театралами организовал уже здесь опять-таки Пролетарский театр, дававший спектакли в клубах рабочих предместий.

Вам сообщали также, что по поручению Компартии Германии он ставил во время предвыборной компании что-то вроде агитационно-театрализованного представления, названного R. R. R. (Revue Roter Rummel), что по-русски обозначает Обозрение «Красная толкучка». И позже по заданию той же КПГ он ставил грандиозное представление, на этот раз не сатирико-агитационное, а историко-хроникально-агитационное обозрение под названием Наперекор всему. Оба обозрения исполнялись на знаменитой рейнхардтовской сцене-арене в Большом театре.

{99} Итак, Пискатор оказался одним из немалого уже тогда племени крайне левых. В его Центральном театре шли замечательные произведения мировой драматургии (пьесы Р. Роллана, Л. Толстого и других).

Драматург Йозеф Рефиш, режиссер Карл Гейнц Мартин, критик Форвертса Макс Хохдорф и я основали студию для выдвижения новых драматургов. Окрестили мы ее Сегодня и завтра. Однажды Рефиш, вручая мне перевод одной малоизвестной комедии Бомарше, кажется, Два друга, сказал, что Пискатор спрашивает: соглашусь ли я поставить комедию в его театре? Из этого проекта ничего не вышло. Почему — не помню, но знаю наверняка, что мы даже не встретились с директором Пискатором для разговора по этому вопросу.

Я уехал из Германии. Находясь в Советском Союзе, я внимательно следил за театральными новостями Германии и вот однажды узнал, что Пискатор обанкротился и он больше не директор Центрального театра. Но упорный Пискатор нашел покровителей среди левых в организации Народная сцена (Фольксбюне) [xli], находившейся под контролем социал-демократической партии. Они добились его назначения очередным режиссером Театра на Бюловплац. Ангажемент, казалось бы, ничем не примечательный. Но именно тут ему повезло. Очередной режиссер неожиданно быстро достиг громкой, порой скандальной славы.

Стало известно, что позже Государственный драматический театр пригласил его на одну постановку — постановку шиллеровской бунтарской драмы Разбойники — и что пригласивший его Леопольд Йеснер был обвинен в поддержке «крамолы» и наглого третирования классиков. Потом сообщили, что дирекция Народной сцены уволила Пискатора за то, что в поставленной им драме Э. Белька Буря над Готландом на киноэкране появлялась фигура Ленина. Левая часть Народной сцены в знак протеста откололась и создала собственное объединение. Невольно вспомнишь строки Брехта о революционере:

«Где он садится за стол,
там садится за стол недовольство…
Куда его гонят, оттуда
приходят призывы, и там, откуда он выгнан,
Остается мятеж…»[18]

{100} Прошло несколько месяцев, и мы услышали совсем неправдоподобную новость: Пискатор — директор театра, расположенного на самой оживленной магистрали города, — Театра на Ноллендорфплац!

На первых порах богатый банкир, финансировавший этот театр, дал своему режиссеру carte blanche в выборе репертуара, поставив лишь одно условие: театр не должен иметь вывески «пролетарский».

Описания пискаторовских спектаклей были путаными и противоречивыми. В Биржевом листке — органе финансовых кругов — появились восторженные рецензии Герберта Йеринга. Немецкая общая газета — орган монополиста и руководителя Стального шлема А. Гугенберга — яростно лила помои на голову «проклятого революционера». Артур Голичер стоял горой за любую пискаторовскую постановку, а главный рецензент Роте фане А. Дурус отказывал в поддержке пискаторовским экспериментам. Он грозно заговорил на страницах газеты: «формализм!», «мелкобуржуазная расплывчатость!», «нетерпимая политическая двусмысленность!».

Из всей этой разноголосицы все же складывались некоторые общие представления: Пискатор выдвигает публицистически-политическое направление; Пискатор прямо заявляет, что он на стороне Коммунистической партии Германии; он вводит в действие необычайно грандиозные технические средства — новые и старые; его спектакли — это не какие-то импровизации или стихийные творческие порывы; они вытекают из твердой, хорошо разработанной театральной концепции.

Казалось, во многих отношениях Пискатор идет по пути, схожему с путем Мейерхольда. Тем не менее я полагал, что театр Пискатора — самостоятельная, отдельная ветвь дерева революционного театра.

В Москве мы читали об острых дискуссиях, которые велись среди немецких товарищей по вопросу о том, является ли «тактика разложения» (то есть подтачивание веры в справедливость и в вечность буржуазного общества и его институтов), выбранная Пискатором, правильной.

Встречались и наскоки на Пискатора, в которых язвительно сообщалось об его образе жизни. Он, дескать, занимает шикарную квартиру на Курфюрстендамм; архибуржуазный иллюстрированный журнал Дама поместил снимки его апартаментов. Коммунист он или салонный {101} обитатель? Немецкие товарищи ставили вопрос ребром.

Летние месяцы 1929 года я проводил в Берлине, но встретился с Пискатором лишь в сентябре. Я посмотрел его последнюю постановку пьесы Берлинский купец, написанной прогрессивным публицистом и литератором Вальтером Мерингом. Название пьесы вводило в заблуждение: главным героем был польский еврей. Однако название это было выбрано автором сознательно, оно вызывало ассоциации с шекспировским Венецианским купцом …

В латинском сборнике Римские деяния, которым пользовался Шекспир, рассказывалось об одном эпизоде, происходившем в дни ожесточенной борьбы между ростовщиками и купцами-патрициями (мореплавателями, путешественниками и торговцами). Одни остро нуждаются в займах, другие беспощадно используют стесненное положение просителей. Ростовщики требуют чрезмерно высоких процентов, они грубы, невежественны и подлы. Патриции же образованны, изысканны, храбры. Однако деятельность «королевских купцов» мало-помалу перестает играть свою первостепенную роль, их звезда закатывается.

Но рассказ (чувствуется, что это живой отклик на актуальные события) передает историю, являвшуюся тогда счастливым исключением: ростовщик позорно проигрывает тяжбу с патрициями. Автор, очевидно сторонник патрициев, придал своему произведению характер притчи-легенды, в которой даются широкие обобщения. Противник патрициев скомпрометирован троекратно: он ростовщик, еврей и мстительный субъект. Зато сами патриции проявляют проницательность и находчивость: условия договора с ростовщиком позволяют классически перехитрить этого злоумышленника. Выручает патрициев и военная хитрость, вызволяющая купца из крайне скверной ситуации. Пусть легенда ободрит растерянных и подавленных патрициев!

Перипетии борьбы между купцами и ростовщиками, вероятно, уже перестали волновать современников Шекспира. Но неприязнь к евреям осталась. Стало быть, пьеса, в которой можно посмеяться над поражением некоего отвратительного отпрыска Авраама, — это «верняк». Подошло Шекспиру в этой притче и то, что «низкий» еврей поклоняется идолу-золоту. А золото портит людей, оно — {102} враг моральною прогресса. Так англичанин XVI века, исправляя итальянца XV века, пересказал в эпоху возрождения социальных утопий эту притчу как эпизод борьбы между добром и злом. Присмотревшись поближе к поведению подлого Шейлока, Шекспир обнаружил в нем несокрушимую твердость: охваченный жаждой мести, этот ростовщик отклоняет щедрый выкуп за жизнь Антонио! Шейлок отказывается от золота! Значит, Шекспир обнаружил в Шейлоке свойство, которое выше всего ценил в человеке: верность своей цели, верность до последнего вздоха, до гроба. Да, Шейлок преследует подлые, низменные цели. Но он грандиозен в своей низости!

Драматург сочиняет гениальную сцену Шейлока с Тубалом, где верность тому, что составляет пафос жизни ростовщика, выглядит смехотворной нелепостью. То Шейлок терзается муками, причиненными расточительством дочери, которая продает за бесценок похищенные у отца драгоценности, то вдруг узнает о больших потерях своего должника Антонио и опьяняется бурным ликованием. Все поставлено на голову… полный абсурд!

Механизм фабулы двигает безумная, дикая ненависть Шейлока. Всякий уважающий себя драматург станет оправдывать подобную ненависть. И драматург Шекспир влезает в шкуру ненавистного и презренного Шейлока… Он пишет «кровью сердца» знаменитый монолог, оправдывающий жестокость безжалостного кредитора… До сего дня еще не создано более сильное обвинение против погромщиков и черносотенцев!

Таков один из примеров того, как Шекспир изменял аспекты литературной основы заимствуемых сюжетов, давая свои, совершенно иные повороты. Сын Возрождения вырубил фигуру ростовщика из социальных переплетений и придал ей величие самостоятельной, независимой, инициативной индивидуальности. Шейлок выбирает по собственной воле цели, находящиеся далеко за пределами общепринятого и общепонятного в его кругу образа жизни. Он рискует жизнью, осуществляя эти цели; он сам отвечает за свои поступки — на нем одном бремя вины и бремя расплаты.

Как правило, у Шекспира образ действия, подобный шейлоковскому, присущ только благородным, героическим натурам. Эти одиночки, на долю которых выпадает порой трагический удел, — первые проводники веры Возрождения, {103} новой веры в свободного чудо-человека. Их одиночество уже само по себе возвышает этих людей. В данном же случае искуснейший драматург использует одиночество Шейлока и в героическом и в устрашающем плане.

Мстительный Шейлок грозен. Но одиночество этого злодея с неумолимостью приводит к его поражению. Этот удивительный образ создается на стыке острейших противоречий, ибо значимость роли одиночки противоположна значению понятия подлости и низости.

Может показаться, что Шекспир намеренно создал уникальный образ ростовщика Шейлока, чтобы представить его как удивительный, неповторимый экземпляр человеческой породы. В этом есть доля истины, но это не вся правда. Шекспир мыслил как философ. Он узрел могучую силу истории в пробуждении веры человека в самого себя. И он рассказал об исторической победе новых, добрых идей — идей сочувствия и милосердия, — одержанной в тяжелом сражении. Значимость этой победы в том, что восторжествовавшие принципы находят законодательное закрепление в «частном определении» венецианского сената (введении закона, преследующего злодейские намерения).

Масштабность и поэтичность прозаической судебной тяжбы по делу Шейлока счастливо угадал Макс Рейнхардт. В его постановке драма Шекспира игралась так: приговор мудрого и в высшей степени справедливого судьи произнесен. Следует маленькая пауза — на сцене не сразу понимают смысл приговора… Все молча соображают. И вдруг — взрыв ликования. Ликуют не только друзья Антонио, ликуют дожи, ликуют сенаторы, ликует народ…

И композиция комедии Венецианский купец рискованная, головокружительная — Шейлок оттеснен на край картины, как на край мира, в центре которого удобно располагаются патриции. В комплексном строе нескольких сюжетных линий комедии собственный сюжет Шейлока незначителен по объему.

Не менее поразительным оказывается изображение победителей — носителей новых идей. Они — группа привилегированных людей, связанных между собой одинаковым взглядом на жизнь, одинаковыми привычками. Они изящны, жадны до наслаждений, эпикурейцы. Драматург применяет в их обрисовке по возможности светлые {104} тона. Но «лакировка» оказывается коварной. Венецианцы — беспечные бездельники, поддерживающие друг друга, красивы, но бессильны, как декоративные растения. Несоответствие между их привлекательным фасадом и фактической убогостью — поразительно… Но подобное изображение социального слоя, переживающего упадок, психологически оправдано и соответствует исторической правде. К тому же современники Шекспира могли бы поставить вопрос: заслуживают ли эти патриции, похожие на аристократическую молодежь двора Елизаветы, лавров победы?

Соперники англичанина, испанцы Лопе де Вега и Педро Кальдерон, пристрастившись к истории, дали любопытнейшие зарисовки. Но они не сумели воссоздать картин подлинной истории. Шиллер был профессором истории в университете Иены, автором исторических трудов, но в исторических драмах историка одолевала абстрактная идея философа-поэта. Идея разъедала историческое содержание и лишала историчности трагедии об исторических личностях (Валленштейн, Мария Стюарт, Лжедимитрий).

Удивительная историческая проницательность Шекспира (словно шестое чувство, не иначе) в конце концов, наперекор предрассудкам его XVI века, наперекор его личным склонностям к общечеловеческим оценкам и порожденным ими эстетическим конструкциям, одерживает победу. В поэтических и, казалось бы, далеких от исторических событий зарисовках просвечивает подлинная жизнь истории. Да, диалектика спора между художественной и исторической правдой сложна…

 

Ноллендорфплац — сердце района деловых контор и предприятий. Там, недалеко от станции метро и окружной железной дороги, находилось большое театральное здание, в котором обосновался Эрвин Пискатор.

Я редко бывал в этом районе, а в театре не был никогда — там до Пискатора играла второразрядная оперетта.

И вот я сижу в зрительном зале, озираясь вокруг. Обыкновенный зал, среднеарифметическая архитектура в прусском духе конца прошлого века. Много публики. В партере и ложах люди в элегантных, дорогих одеждах. Из партера не различить зрителей на галерке, видишь какую-то темную массу. («Там рабочие, — бодро объяснил {105} Пискатор, — цены на билеты очень низкие, гораздо ниже, чем в других театрах. — Затем он вздохнул и добавил: — Эти низкие цены меня разоряют!»)

Поднимается занавес. Устройство сцены непривычно даже для меня, видевшего многие постановки Вс. Мейерхольда и А. Таирова. По бокам и на заднем плане — экраны. Их четыре. Вначале на экранах появляются статистические таблицы, газетные страницы, телеграфные сообщения, выдержки из выступлений государственных деятелей. Потом следуют документальные кадры — берлинские пригородные пейзажи. Поезд прибывает в Берлин. Камера отыскивает в вокзальной толпе человека, резко отличающегося от окружающих. У этого человека, одетого в кафтан, благородное лицо и черная как смоль борода (роль человека в кафтане исполнял актер театра Габима [19], игравшего на древнееврейском языке).

Камера следует за человеком, скитающимся по городу. Внезапно он останавливается и сходит прямо с экрана на сцену. Этот человек — бедняк из еврейского местечка, затерянного где-то в Польше. Он приехал в большой город Берлин попытать счастья — а вдруг ему повезет и он станет богачом? И на самом деле ему везет. Чем только черт не шутит? А с польским евреем «черт» шутит на особый манер: он включает этого провинциала в «Luftgesheft» — деловые махинации, так сказать, с «воздухом», с продажей и покупкой несуществующих товаров. С точки зрения здравого смысла участники сделки — безумцы. Но еще абсурдней то, что на этой фантастической торговле «воздухом» одни богатеют, а другие разоряются.

Это нелепое «самодвижение» экономического механизма капиталистического общества еще за пять лет до Берлинского купца поражало Бертольта Брехта. В пьесе Что тот солдат, что этот есть эпизод, в котором происходит продажа «армейского слона Билла», не существующего в природе.

Распространившаяся в фантастическое время инфляции «торговля воздухом» вызывала изумление Вальтера Меринга и Пискатора, и они использовали этот фактор как гаечный ключ, который приводит в движение фабулу. Еврей становился богатым берлинским купцом, но {106} кончилась инфляция, и он терял свое состояние. Бедняком возвращался он в родное местечко — вот и конец всей истории. А такие истории случались частенько, были самыми что ни на есть обыденными. Но все-таки автор и режиссер ее показали. Потому что история эта наталкивала на вопросы: какова же механика подобных дел? Кто заинтересован в комбинациях «берлинского купца»?

Автор пьесы отвечал: у купца неожиданно оказывалось много партнеров — расисты, архипатриоты из националистов, военные, журналисты, аристократы, лидеры реакционных партий и заурядные шиберы. А двигали ими банки, индустрия.

Счастливый Шекспир! Конструкция тогдашнего экономического механизма была неизмеримо проще. Он мог лишь упомянуть о кораблекрушении и пиратском нападении, чтобы объяснить этими стихийными причинами денежные затруднения Антонио. Но что может значить сегодня какое-то кораблекрушение? Получение страховой суммы спасет хозяина от разорения, но оно в то же время причинит большие убытки владельцам страховой фирмы. Жителей планеты сегодня ошеломляет удручающая сложность причинной связи: какая-то сделка в Америке разоряет тысячи средних немцев, которые никогда и не видели виновника своего несчастья, никогда даже не слыхали его фамилии.

Драматург, пишущий о современных шейлоках, не может не знать, что разбогатеть или обнищать — это не просто эпизод в жизни человека, а целый роман, в котором действуют толпы людей, кто-то из них явно, а кто-то тайно участвовал в том, что принесло счастье или несчастье какому-нибудь анониму. Ныне никто не поверил бы в такого Шейлока, который действует на свой страх и риск и независимо ни от чего добивается цели.

Особый строй спектакля, сам по себе, без всяких комментариев постановщика, указывал на то, что им руководило стремление тщательно исследовать факты в их взаимозависимости, чтобы, опираясь на марксистский метод анализа, художественно осмыслить поведение людей, события и самое время.

Берлинский купец состоит из ряда небольших картин. Смена картин, места действия происходила очень легко на сцене, разделенной на ряд секторов. Режиссер, словно водя нас по кругу, устраивал встречи с людьми различных {107} социальных слоев и профессий, различных убеждений и политических взглядов. Он, как анатом, делал поперечный разрез через все сплетения немецкого общества. Непривычно! Жизненный материал для драмы — неслыханный! Вы его еле переварите!

Но Пискатору не хватало материала, представленного автором. Он хотел дать больше, как мы бы сегодня сказали, информации. И он дает множество сведений через кинокадры, статистику и газетные сообщения на экране. Громадная масса материала разбухает, под ее напором искривляется и местами лопается каркас.

Публика лож и партера, увидевшая на сцене многих знакомых, приятелей, родственников и даже своих двойников, вела себя все время корректно, с демонстративно-враждебным равнодушием.

Но вот наступает развязка — берлинский купец низложен. После развязки эпилог: идет генеральная уборка прошлого. Берлинские метельщики, неторопливо напевая песенку, подбирают то, что оставили господа: стальную каску мертвого солдата и вороха обесцененных денежных знаков. Они сгребают все это в кучу и выбрасывают вон.

Меня поразило сценическое устройство для эпилога. Я впервые увидел знаменитый пискаторовский конвейер — движущуюся ленту, по которой скользили эмблемы прошлого. В роли одного из метельщиков выступил Эрнст Буш. Он, его манера петь — скорбная, горестная, ласковая — неповторимы!

Правые газеты писали, что на премьере «патриоты» вопили: «Оскорбляют мертвых солдат» — и скандалили. Когда мне довелось смотреть этот спектакль, платежеспособная публика лишь молча спешила к выходу.

 

Пискатор пригласил меня к себе. Я сидел в той пресловутой гостиной, которая фотографировалась для любителей шика. Мы выпили традиционную чашку кофе, возле нас хлопотала миловидная жена хозяина. Я поделился моими впечатлениями о спектакле, о публике: она вела себя корректно. На лице Пискатора появилось выражение озабоченности. «Корректно? Это плохо! Люди не пойдут в театр». Он заговорил о финансовых затруднениях театра, и лицо его мгновенно преобразилось. «Не закроем театр! — Глаза его зажглись фосфорическим блеском. — Найдем выход! Будем играть!»

{108} Я рассказывал ему о советском театре, о пьесах, идущих в Москве. Его это очень заинтересовало. «Ничего толком мы не знаем о том, что делается у вас, в Советском Союзе. А почему?»

У него разыгрался аппетит на советскую драматургию. Условились, что зимой я приеду и буду ставить в его театре Шторм В. Билль-Белоцерковского. А до этого я должен выслать ему пьесу А. Глебова Инга и комедию Билль-Белоцерковского Луна слева.

Прощаясь, он сказал: «Разумеется, если не закроют театр».

Театр закрыли…

В то время я ценил в искусстве только идейность, оценивая художественный труд по его политической пользе. Реалистическое изображение, полагал я, является наиболее эффективным способом изображения. И принимал «похожесть» изображения за реализм. Я научился тогда смотреть на эксперименты и приверженность форме с недоверием.

Ни рапповцы в СССР, ни немецкие догматики от реализма не любили Пискатора. Все, что я слышал о театре Пискатора, не согласовывалось с моей тогдашней доктриной. В сознании образовалась предвзятая настороженность. Спектакль Берлинский купец вряд ли можно было счесть вершиной революционной режиссуры. Тем не менее он демонстрировал исключительную мощь дарования, самостоятельное и смелое мышление Пискатора. Я не совсем разучился радоваться талантливой работе и не мог сказать: «Нет!» Многое я нашел интересным и близким моим мыслям о революционном искусстве, многому я сказал: «Да».

Режиссеры живут после смерти только в том случае, если были новаторами и создали свою модель театра: Станиславский, Рейнхардт, Вахтангов, Мейерхольд, Таиров. Таков и Пискатор.

Свою модель Пискатор называл — «политический театр». Не иначе. Это было новое, непривычное в эстетике слово.

В начале века большинство деятелей искусства категорично отвергало даже самую мысль о возможности поддерживать своим творчеством какую-либо политическую партию. Оскар Канель был членом Коммунистической партии Германии, а работал заведующим литературной частью и заместителем директора одного из театров {109} театрального треста братьев Роттеров — циничных капитанов развлекательной промышленности, которых театр интересовал исключительно как средство, с помощью которого можно делать деньги.

Случалось, что Канель ставил пьесы о жизни высшего света, не лишенные некоторой порнографии. Он приспосабливал такие спектакли к грубым вкусам воинствующих обывателей. Профессия (добывание средств к существованию) и гражданские убеждения были у него разделены. В Веймарской республике подобное разделение было нормальным.

Но член Германской компартии Эрвин Пискатор уже в период окончания войны стал в искусстве коммунистом. Своим созданием пролетарских театров он публично заявил, что он с пролетариатом, который победил в Киле и в Руре и истекал кровью в Гамбурге и Берлине. Пискатор шел в ногу с эпохой, и она выдвигала перед ним политические задачи.

Коммунистическая партия Германии решила воспользоваться в своей предвыборной борьбе таким средством, как театр, и Пискатору было поручено поставить огромные предвыборные агитационные спектакли. Многое для создания политических обозрений он черпал из прошлого немецкой литературы (Ганс Сакс и его предшественники, прозаик сатирик Себастьян Брант и другие), но заходил, вероятно, и в залы рабочих столовых, в трактиры, где посетителям к сосискам и пиву подавались также шуточные фарсовые представления.

Начинания Синих блуз и передвижных агиттеатров дополняют пеструю родословную пискаторовских обозрений. Бывает, что невзрачные предки завещают потомкам богатое наследство. Так и эти обозрения, считавшиеся политическими театрализованными мероприятиями, но остававшиеся вне искусства, сослужили свою службу театру Пискатора.

В свое время Наполеон в Эрфурте дал Гете полезный урок эстетики: политика — это судьба, олицетворяющая в современности рок античной трагедии. Однако люди искусства воспринимали эту мысль знаменитого корсиканца как анекдотическую шутку. Политика — в человеческом отношении, утверждали они, тощая почва; в ней погибают зерна художественной мысли.

Советский театр, и прежде всего Мейерхольд, продемонстрировал искателю Пискатору совсем иное: политика — {110} континент с богатейшими залежами элемента, воскрешающего искусство и создающего эстетические ценности.

Пискатор не видел мейерхольдовских спектаклей, но слышал, что не только коллективы малоформистов, которых не причисляют к театрам, но и известные профессиональные театры ставят политические (даже на злобу дня) спектакли, прямо пропагандирующие политические идеи Советского государства.

Без колебания Пискатор поселился на вновь открытом континенте и испробовал новые средства, новые пути, наиболее полезные для дела, названного им политическим театром.

Попадая в профессиональный театр, Пискатор ставил спектакли на политическом материале, насыщая их политической информацией и призывами к действию. Он ввел в театральную эстетику новое понятие — политический театр.

Рейнхардт создал модель театрального спектакля (в разных вариантах) и подгонял под нее самые различные пьесы, даже те, которые этой модели вовсе не соответствовали. Он зажигал огнем своего таланта любое произведение. Он, поклонник высокой драмы, восхищался метерлинковской или чеховской камерной драмой, изображением судеб тонких душ.

Пискатор разработал свою модель театральной драматургии. Это была не просто драматургия хорошей пьесы. Пискаторовская драматургия отличалась от привычных и хорошо знакомых пьес и по своей структуре. Он решительно не желал считаться со многими «обязательными», специфическими для драматургии правилами.

Пискатор сообразил, как мало может быть пользы, если театр лишь провозглашает революционные призывы, и только. Долг театра — научно, с помощью революционной, то есть марксистской логики, обосновать неизбежность революции. Драматургическая и театральная модель Эрвина Пискатора — это модель марксистского театра, театра, применяющего марксистский анализ для исследования конфликтов, их возникновения, становления и разрешения, для понимания характеров людей и их взаимодействия в общественном процессе.

Дело смелое и огромное! Как не восхищаться самостоятельностью и масштабностью ума человека, который первым говорил: «Постараюсь создать художественные {111} произведения нового вида, одухотворенные революционной логикой». Я говорю «первым», несмотря на то, что он был лишь одним среди первых. Но на след гениальных идей нападают одновременно не один, а несколько талантов. Такие идеи носятся в воздухе, иначе они не были бы гениальными. История иной раз бывает несправедлива, но всегда мыслит логично. Случается, она отметит как первооткрывателя того, кто вовсе не был первооткрывателем в буквальном смысле этого слова, но был новатором, опыты которого повлекли за собой важные последствия.

Автор модели политического театра не признавал специфической для драмы боевой диспозиции. Он не говорил о решающей роли личности в истории; по его убеждению, драматург должен показывать группы людей, связанные между собой общими интересами. Ведь люди, так или иначе, протестуя или охотно подчиняя свои интересы этим общим интересам, борясь с другими группами, имеющими свои интересы, стремятся решить собственные задачи в практической деятельности. Партии, классы, лагери борются — таково было одно из основных положений новой драматургии.

Обнаружение законов, двигающих механизм экономической и общественной жизни, обязывает драматургов художественно исследовать целый комплекс взаимодействующих друг с другом явлений. Дело даже не в том, чтобы точно, согласно конкретной реальности изображать близкие и далекие, зримые или скрытые формы этой зависимости лишь ради верного их воспроизведения. Нет, это необходимо для правильного ведения боя, для того, чтобы расшифровывать тайнопись приготовлений к кровопролитным бойням, ведения трестами своих бескровных, но смертоносных войн. Надо показать фронты и тылы, игроков, действующих на сцене жизни, и их хозяев — инспираторов, суфлеров, остающихся за кулисами, показать далекий радиус действия анонимных биржевых авантюр и сделок. В беседах со мной Пискатор делился этими соображениями о художественном долге драматурга. Он прямо и косвенно писал об этом в книге Политический театр.

Марксисту, стремящемуся познать факт, вменяется в обязанность знать его истоки, обстановку возникновения, равно как и знать, что из этого факта возникло или возникает, то есть знать исторические перспективы и исторические {112} последствия факта. «Показывай это, а если скажут, что так не положено, что это противоречит специфике драматургии, смело перескакивай через преграды, как делали это в свое время “елизаветинцы”». Примерно так рассуждал Пискатор.

О Клаусе Стёртенбекере из пьесы Буря над Готландом — средневековом морском разбойнике (он же вождь плебейского восстания) — Пискатор знал, что не только мудрый Асмус, но и этот грубый, необузданный, путавшийся в трех соснах бунтарь, предшественник современных вождей революции, гениев сердца и мысли. Знать… но как рассказать, показать историческую перспективу? Англичанин XVI века все-таки рискнул и в наивных тонах написал короткую сцену-пантомиму, в которой на сцене появляются потомки Банко — вереница будущих королей. Пискатор же велел оператору крутить киноленту, и на экране появлялись те, кто громил патрициев. Последним из них был Владимир Ильич Ленин.

Прозаик располагает триединым временем (настоящее, прошедшее и будущее). Он может влезть по уши в шкуру эпохи. Но оно есть и в распоряжении драматурга, полагал Пискатор. Однако потребность драматурга свободно распоряжаться временем не могла не порождать потребности в привлечении обширного жизненного материала.

И снова творческая совесть, требующая глубокого, правдивого изображения, вступает в борьбу со специфической для драматургии скупой концентрацией материала… И снова маячит перед первооткрывателем царственная тень Шекспира.

Шекспир, с одной стороны, не считается с относительным, по сравнению с романом, ограничением материала. Почти каждая его пьеса — это соединение под одной крышей двух или трех пьес. Безусловно, поэту, который воскликнул: «Мы знаем, каковы мы есть, а кем мы станем, этого не знаем!» — по душе показывать поразительно неожиданные предыстории и варианты человеческих судеб, которыми так увлекательно богата жизнь. Но Шекспир все-таки обуздал поток своего жизненного опыта и вымысла. Но не шекспировское подчинение времени, а шекспировская ломка закона ограниченного времени вдохновила Пискатора.

Творческая мысль Пискатора была нацелена на изображение всемирно-исторических, социальных явлений. {113} Американская трагедия Драйзера — трагически-роковое развращение нормально развитого молодого человека — клерка. «Где истоки этого развращения?» — спрашивает создатель политического театра, И отвечает: перед ним все время, с одной стороны, соблазнительная картина концентрации богатств, с другой — отталкивающая картина обнищания широких масс. Эту морально разлагающую альтернативу режиссер-драматург демонстрировал весьма обстоятельно, подкрепляя действие на сцене экономической статистикой, информацией о стачках, о политических событиях современной истории, лозунгами, в которых отражались и комментировались эти процессы.

Пискатор решил переделать Заговор императрицы А. Толстого и П. Щеголева — эту, по существу, интимную пьесу, в которой лишь дается исторический фон, в историческую драму Распутин. Он раздвинул исторические рамки этой пьесы, введя в нее ряд заново написанных сцен. И личная судьба Распутина становилась теперь лишь эпизодом в зловещем спектакле о первой мировой войне.

Эрвина необычайно увлекала «хитрая» и задорная игра различных материальных и социальных факторов, их взаимодействие. Его «драматургия» ослепляла калейдоскопом бесчисленных, быстро перемещающихся фрагментов. В его постановках на сцену выбрасывались группы людей, конструкции и кинопроекции. Непрерывно менялись световые решения, и все, что было на сцене, пересекаясь друг с другом, исчезало, освобождая место для новых групп и новых конструкций. Часто чрезмерность сценической образности затрудняла восприятие содержания исполнявшихся сцен.

Недолго взвешивая все «за» и «против» своей модели драматургии и театра, которая позволяла крутить время вперед и назад, наполняя спектакль громадной массой материала, Эрвин Пискатор выдвинул идею «эпического театра». Приоритет этого терминологического обозначения Брехт уступил Пискатору, однако Брехт вкладывал в это понятие гораздо более глубокое содержание. Поэтому эпический театр — это все-таки театр Брехта, а не Пискатора.

Среди современников Пискатор не смог найти своего драматурга. Некоторое время он работал вместе с Брехтом. Но Брехту Пискатор казался слишком громоздким и слишком «техничным», а того раздражали интеллектуализм {114} и психологизм Брехта. Пискатор попытался внушить свои драматургические идеи второстепенным литераторам, но они были слишком мелки для таких задач.

Драматургические произведения, которые ставил Пискатор, не отвечали модели. Почему же он выбрал такие? Да потому, что других, отвечавших его драматической концепции, тогда просто не существовало. Он выбирал пьесы не потому, что они казались талантливыми, а потому, что на их полезном жизненном материале можно было построить нужное идейно-политическое здание. А уж это он целиком брал на себя.

Он обращался с пьесами как драматург, переделывающий старую вещь. В этом смысле Шекспир, по сравнению с Пискатором, был робким литератором, почтительно относящимся к оригиналу. Пискатор ломал кости, растягивал мышцы, вводил в живое тело чужеродные сферы, увеличивал количество действующих лиц и переставлял, переворачивал тексты.

О работе Пискатора с авторами ходили легенды и анекдоты.

В процессе репетиций пьесы Тай Яне пробуждается Пискатор жестоко расправился с текстом Ф. Вольфа. Он изменял каждое предложение и чуть ли не каждое слово. Терп