Глава одиннадцатая. Как меня арестовали.

 

Осенью 1971 года мои коллеги в Дублине провожали меня в Белфаст, как на линию фронта

– Ты, главное, не лезь туда, где стреляют, – советовали они. Потом ненадолго задумывались и добавляли: – Впрочем, никогда ведь не знаешь, где начнут стрелять. – После чего замолкали и советов больше не давали.

На подъезде к Белфасту появились первые признаки того, что Северная Ирландия фактически находится на военном положении. Поверх забора вдоль железнодорожного полотна переплелись ряды колючей проволоки. По шоссе громыхал армейский грузовик, а за ним тянулась цепочка английских солдат. Стены домов испещрены надписями: "Томми (кличка английских солдат), убирайтесь домой!" В грязноватом зале вокзала пустынно, и гулко отдаются шаги редких пассажиров с дублинского поезда. У выхода караулят старомодные такси, похожие на черных жуков, совсем как в Лондоне.

Еду от вокзала к гостинице. Оживленные улицы ничем, кажется, не отличаются от улиц любого другого города мира. И вдруг английский патруль в пятнистой маскировочной форме с оружием наготове. Солдаты крадутся вдоль стен, как воры, сторожко озираясь по сторонам. Возле почтового отделения раздутыми жабами прижались к обочине два броневика с наглухо задраенными люками. А день выдался теплый, и в броневиках, наверное, не сладко. Дальше окна домов и магазинов, изуродованные черными провалами, – стекла выбиты взрывной волной, кирпичи опалены. У развалин сгоревшего здания жадно вгрызается в землю бульдозер.

В городе ощущается атмосфера настороженности и подозрительности. На улице то и дело ловишь косые взгляды прохожих, сторонящихся незнакомца. Напряженность не спадает ни на минуту. В разных районах вспыхивают демонстрации, происходят столкновения с солдатами и полицией, гремят взрывы. Административный центр Северной Ирландии производит впечатление города, захваченного в тяжелых боях иностранной армией. В его окружности расквартировано столько английских батальонов, что временами кажется, будто людей в военной форме здесь больше, чем в штатском.

Солдаты засели с пулеметами на крышах высоких зданий в самом центре и на окраинах. У большого универсального магазина "Лики Келли" днем и ночью дежурит патруль. Из дверей табачной лавки на перекрестке выглядывает дуло автомата. Недалеко от центра – заграждения из колючей проволоки и горы мешков с песком, как в долговременной обороне. Позднее весь центр был перекрыт стальными решетками и стал напоминать уголок зоопарка с особо опасными зверями. Обыскивают при входе в магазин и прямо на улице без лишних разговоров. С портфелями, рюкзаками и хозяйственными сумками на людях лучше не показываться.

На пути двухэтажного городского автобуса возникает бронетранспортер. Автобус останавливается. Солдаты с автоматами входят в салон, допрашивают и обыскивают пассажиров. На уличных перекрестках по-хозяйски устроились броневики "Сарацин", получившие прозвище "свиньи", и не только за внешнее сходство с этими нахальными и прожорливыми животными, не отличающимися чистоплотностью. Многие улицы перегорожены деревянными рогатками, обмотанными колючей проволокой. Везде предупреждающие надписи: "Стой! Полицейский пост", "Стой! Армейский пост". На всех дорогах, ведущих из города, расположены контрольно-пропускные пункты. Только в богатых пригородах ничто не нарушает самодовольного покоя аккуратных домиков, построенных по индивидуальному заказу, в окружении садов, кустов роз и тщательно подстриженных лужаек.

Едва стемнеет, улицы вымирают. В ночных кафе на десятки столиков пять-шесть человек спешат поскорее расправиться с ужином и добраться до дома без приключений. На своей машине в центр не поедешь, потому что стоянка строго ограничена. При малейшем подозрении саперы, не мешкая, взорвут багажник автомобиля, стоящего в неположенном месте, если заподозрят неладное. Водитель такси согласится отвезти пассажира далеко не во всякий район. Многие жалуются, что каждый раз, когда выходят на работу, "фактически рискуют жизнью".

– Никогда не знаешь, кто из пассажиров приставит к затылку пистолет, – объяснил мне по дороге к гостинице пожилой таксист. – Хорошо, если удовлетворятся выручкой, а то и машину уведут. Как видите, даже стекло сзади моей кабины теперь вы не можете отодвинуть по своей воле. Только я могу это сделать. Все безопаснее.

Регистрация в гостинице заняла несколько минут: нужно просто заполнить карточку, указав имя, фамилию и домашний адрес. Документов, подтверждающих эти сведения, не требуется, верят на слово. Выдали ключ от номера, прикрепленный к массивной деревянной груше, которую потерять трудно, в карман не засунешь и поневоле сдашь портье на выходе. Я поднялся наверх, распаковал чемодан и отправился перекусить. Расположение хозяина паба я сразу завоевал, заказав двойную порцию "Бушмилл", знаменитого североирландского виски, который ценится выше других сортов. Разговорились. Хозяин посетовал, что дела идут из рук вон плохо, и он бы с удовольствием продал свое заведение, но не так просто найти покупателей.

Газеты забиты объявлениями, предлагающими продать дом или бизнес. Закрылась одна из старейших и самых крупных гостиниц Белфаста "Гранд сентрал", в свое время облюбованная журналистами всего мира. Сейчас они селятся в "Европе", самом дорогом и современном отеле, который охраняется, как гарем турецкого султана. За квартал до него встречают стальные рогатки и щиты контрольных постов, а за ними – придирчивые автоматчики, совершающие обряд обыска над каждым прохожим, будь то местный житель, гость издалека или служитель отеля. Солдаты исходят из принципа, что мер предосторожности никогда мало не бывает, а бдительность не может быть слишком высокой.

Распродаются за бесценок десятки пабов и мелких гостиниц, кинотеатры и танцевальные залы. Пустуют ночные клубы, а на последних сеансах в кино виднеются в задних рядах несколько влюбленных парочек, попросту не замечающих происходящего. Даже в городских пабах поубавилось постоянных посетителей, потому что именно пабы чаще всего становятся объектом террористических актов. Как и школы, они строго делятся в Северной Ирландии на католические и протестантские и служат отличной мишенью для тех, кто заинтересован в разжигании межрелигиозной розни.

В разных районах оборудуются подпольные питейные заведения. Они находятся под вооруженной охраной одной из религиозных общин и снабжаются краденым спиртным или из складов и магазинов, пострадавших от очередных взрывов. В витринах попадаются надписи: "Широкая распродажа после взрыва". На стене дома выведена просьба чисто в ирландском стиле: "Последнего, кто покинет Белфаст, просят выключить свет". Ирландцы верны себе, и чувство юмора не покидает их даже в нынешних жутких условиях, когда смерть подстерегает буквально за каждым углом.

В центре Дублина в разгар рабочего дня приходится продираться, как в густом бесхозном лесу, сквозь плотную бестолковую толпу, мучительно решая московскую загадку "Когда же они успевают работать? Не может быть, чтобы вокруг были только приезжие и туристы!" В Белфасте нигде не наблюдается скопление народа, и все куда-то спешат, как будто перебегают от укрытия к укрытию. По ночам из гостиницы слышны резкие удары винтовочных выстрелов и частая дробь автоматов Временами тяжело ухают взрывы самодельных бомб. Наутро газеты приносят известия о новых жертвах миротворческой деятельности английской армии

У подъезда гостиницы рассаживаются в бронетранспортере солдаты сменившегося наряда – молодые, даже очень молодые ребята, попавшиеся на удочку рекламы армейских вербовщиков. После долгих скитаний по биржам труда становится ясно, что надежд на получение приличной работы никаких. А в газетах и журналах регулярно публикуются красочные приглашения в теплые неизведанные края, где темнокожие туземки гроздьями вешаются на горделиво выпяченную широкую грудь мужественного "томми". Романтика, пальмы над головой, золотой песок под ногами, да и подход к делу серьезный: "Нам требуются специалисты разного профиля, и мы сделаем из вас специалистов", – зовет и манит реклама.

Правда, с тех пор, как из Белфаста в Англию стали отправлять все больше гробов, на вербовочных пунктах забили тревогу: число молодых людей, пожелавших добровольно влиться в ряды армии, сократилось почти вдвое. И здесь несомненная вина правительства и парламента, которые не ввели всеобщей воинской повинности как "священного долга" каждого британского поданного, и не догадались присвоить службе в Северной Ирландии звания "интернационального долга". Можно было бы попробовать также "восстановление конституционного порядка", поговорить об "антитеррористической операции". Многое могли бы почерпнуть англичане из советского и российского опыта, но англичане были первыми.

Моросит мелкий надоедливый дождичек, рисующий на оконном стекле солдатский гороскоп. По улицам Белфаста, по вывороченным камням мостовой осторожно ступает, прижимаясь к стенам, английский патруль Лица солдат густо измазаны жженой пробкой, чтобы слиться с темнотой. Даже если солдат всего двое, замыкающий пятится задом, скользя взглядом по крышам домов и стриженым кустам за оградой. Автоматы наготове, пальцы на спусковом крючке. Вчера вечером в этом районе подорвался на мине бронетранспортер, и вышел приказ "очистить улицу от террористов". Командиру патруля выдали длинный список подозреваемых лиц с их адресами, в котором упоминается чуть ли не каждый второй дом. Вышибали двери прикладами, врывались в комнаты, где семьи отдыхали перед мерцающим экраном телевизора. Один оставался сторожить хозяев, другие переворачивали дом вверх дном. Взламывали половицы, вспарывали тюфяки и матрацы, рылись в книгах и письмах. Мстили за погибших товарищей, не жалели никого и ничего.

Потом снова враждебная улица с разбитыми уличными фонарями и стенами домов, вымазанными черной краской. Мазали днем сами солдаты, чтобы в темноте их фигуры не выделялись на светлом фоне. Но в полной тишине, нарушаемой лишь шепотом дождя, предательски громко стучат кованые подошвы солдатских ботинок. Хлестнул, как бич пастуха, выстрел, за ним другой. Разорвалась, как плотная бумага, автоматная очередь. Еще не успев залечь, падая, патруль открыл ответный огонь. Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Сержант приказал перебраться в укрытие поближе к домам. В небольшой луже остался лежать безусый парнишка. Не помог защитный пуленепробиваемый жилет. Пуля вошла в горло.

* * *

В Белфаст я приехал освещать съезд коммунистической партии Ирландии, событие, никем не замеченное, кроме московской "Правды". Местная пресса съезд полностью игнорировала. Нет, "заговором молчания продажных буржуазных писак" здесь и не пахло. Мои коллеги были прагматиками. Скандалов и разоблачений не ожидалось, критики в адрес КПСС не предвиделось, а значит, никакой сенсации. Писать о "красной угрозе" – курам на смех. Судя по реакции избирателей на выборах в парламент и местные органы власти, до конца века и в обозримом будущем появление "красных" на выборных должностях в Ирландии исключалось.

Что легко понять. С церковных амвонов, с газетных полос, по радио и телевидению, с экранов кинотеатров и книжных страниц ведется настырная антикоммунистическая пропаганда, а слово "коммунист" преподносится как обвинение в неблагонадежности и отсутствии патриотизма. Не так-то просто устроиться на работу, а женам и детям членов компартии – выстоять под враждебными нападками соседей и товарищей по школе.

Среди ирландских коммунистов я встречал очень достойных людей, вызывающих глубокое уважение. Они вступали в партию по убеждению, прекрасно осознавая, что после этого жить им будет не лучше, а хуже. Такой поступок можно сравнить с проповедью христианства в обществе фанатичных мусульман. В этом отношении ирландцы резко отличались от советских людей, стремившихся получить партбилет ради карьеры, или англичан, для которых марксизм часто был некой интеллектуальной игрой. Британские подданные использовали компартию, как проходной двор, – входили, выходили, снова входили и опять выходили. Компартию Великобритании называли крупнейшей партией страны, с учетом тех, кто там побывал, а потом переметнулся на другую сторону.

На съезде я познакомился с активистами Ассоциации в защиту гражданских прав в Северной Ирландии, и они пригласили меня на Маркус-стрит, два, в свою штаб-квартиру, где я провел с утра до полудня за беседами с разными людьми. Но одно дело – жить в гостинице и по ночам слышать выстрелы и взрывы или сидеть в тесной комнатушке, скупо заставленной ветхой мебелью, и выслушивать рассказы тех, кому случится зайти в Ассоциацию. И совсем другое – выйти на улицу и самому посмотреть, что же все-таки происходит в Белфасте. Хотелось побывать в домах, жители которых не первый год ложатся спать на полу, потому что по ночам в комнату может залететь шальная пуля.

Кратковременные вылазки, которые я предпринимал из гостиницы, – не в счет. Да и не помешает сопровождающий, знаток таинств местной обстановки, обычаев и привычек. В общем, на Фоллз-роуд мы вышли с Джоном Хоббсом, мужем секретаря Ассоциации Мадж Дэвидсон, напоминавшей некрасовские строки о коне на скаку и горящей избе. Думаю, если бы нашлась вторая женщина, подобная Мадж, проблема гражданских прав в Северной Ирландии нашла бы свое решение незамедлительно.

Миновали ряды колючей проволоки, рогатки и заграждения в переулках, горы мешков с песком у полицейских участков. По дороге Джон слегка нервничал. Явно не за себя. Его смущала моя профессиональная ретивость. Несколько раз я пытался сделать снимки, но мой проводник меня неизменно останавливал.

– Ты что, хочешь схлопотать пулю? – Спрашивал с издевкой и терпеливо объяснял, как несмышленому ребенку: Нас здесь видят впервые. Местные жители могут принять за шпионов или провокаторов. С соседней Шэнкилл-роуд, где наверняка засели стрелки протестантских ультра, вполне могут открыть огонь, решив, что мы разведчики ИРА. И не забывай о полиции и армии. Те стреляют по всему, что покажется подозрительным. На то у них есть соответствующие инструкции, и даже специальный закон, одобренный палатой общин.

– На прошлой неделе, – продолжал Джон, – недалеко отсюда убили двух сестер. Они ехали в автомобиле, скорость которого была, возможно, выше, чем у других. Ну, спешили куда-то девушки, не заметили сигнала остановиться. Вот солдаты их и обстреляли. А ты со своим фотоаппаратом путаешься. Думаешь, солдат будет позировать с приветливой улыбкой, когда ты на него нацелишься объективом? Нажмет на спусковой крючок – и одним корреспондентом ТАСС станет меньше. Руки по швам и никаких резких движений! Понял?

Чего уж тут не понять! Получаса на Фоллз-роуд было достаточно, чтобы согласиться с вескими доводами моего провожатого и поздравить себя со здравым решением не соваться в пекло в одиночку. В тот день и в тот час, спасибо, не стреляли, но никак нельзя было отделаться от впечатления, что вот-вот начнут палить из всех видов оружия.

Пустынные улицы, выбитые окна домов, следы пуль на стенах, сгоревшие и взорванные здания, попадавшиеся на каждом шагу солдаты с автоматами наперевес, огневые точки и наблюдательные пункты на крышах, тревожные взгляды редких прохожих. Все это не оставляло сомнений: Джон знает, что говорит, и лучше с ним не спорить. Народную мудрость о чужом монастыре и своем уставе я усвоил еще в Африке.

Это убеждение подкрепила мимолетная встреча с двумя агентами секретной полиции. Они устроили засаду в автомобиле с непомерно высокой антенной на противоположной от больницы стороне улицы. Предшествовавшим вечером в этом районе произошла очередная стычка с английскими солдатами, и детективы высматривали, не доставят ли в госпиталь больных с огнестрельными ранами. Как на грех, я подвернул ногу и слегка прихрамывал, что сразу привлекло внимание блюстителей законности и порядка. После краткого, но основательного допроса, тщательного обыска и проверки документов нам, однако, разрешили следовать своим путем. Памятуя свидание с английским патрулем у ирландской границы, на этот раз я встретил представителей власти во всеоружии – предъявил и паспорт, и корреспондентскую карточку.

Пешком, на автобусе и снова пешком мы добрались до Терф-лодж, района, неоднократно фигурировавшего в сводках новостей и населенного исключительно католиками. Там познакомились с председателем комитета гражданской обороны Десмондом Фордсом, который вызвался проводить нас по улицам и домам. Мы проходили мимо аккуратных двухэтажных строений на одну семью, нас приветствовали женщины, хлопотавшие по хозяйству, возле крыльца возилась кучка ребятишек школьного возраста. Картину мирной жизни портили зиявшие местами в окнах пулевые пробоины.

– Вон в лондонских газетах пишут, что солдаты ведут только прицельный огонь и только по террористам, – горько усмехнулся Фордс, будто прочитав мои мысли. – Сейчас я вам покажу, куда они целят, – и он провел нас к пятиэтажному зданию рядом с основной магистралью. Обычная бетонная коробка, отпугивающая холодом безликости. На серых стенах, обращенных к дороге, буквально нет живого места от ударов пуль. Мы прошли по этажам и скоро поняли, что большая часть квартир оставлена жильцами, и это при острейшем жилищном кризисе в Белфасте. Попадались двери, расколотые в щепки прикладами автоматических винтовок или сбитые с петель.

– Солдаты вышибали двери, будто не замечая кнопки звонка, – рассказывал Фордс, приглашая нас в пустую квартиру. – Вон то окно они высадили вместе с рамой, чтобы вести огонь по улице. Люди выехали отсюда. Они ищут безопасное место, откуда их не выгонят среди ночи. Но в нашем городе, по-моему, сейчас нет таких мест.

– Возможно, вы удивляетесь, как это я хожу с вами в рабочее время, вроде бездельник какой-то. Так здесь нет ничего странного. В нашем районе половина мужчин – без работы и есть кадровые безработные второго и третьего поколения. Перебиваемся пособием по безработице и случайными заработками. Детских садов и яслей нет, так что и женщины вынуждены сидеть дома. Хотя им несколько легче устроиться, поскольку женский труд ценится дешевле. Особенно остра проблема с молодежью. Окончил школу, а потом некуда приткнуться. Иногда норовят сбиться в шайки, без толку бродят по улицам, задирают прохожих, бывало, магазин обчистят. Но сейчас это в прошлом. Народ живет, как на войне, и баловства не позволяет. Люди почувствовали свою силу. Нас не запугать броневиками и солдатами.

Его слова красноречиво подтверждали надписи: "Свободу интернированным!" и "Здесь не платят налогов!", расклеенные на всех домах, на стенах и окнах, исковерканных пулями. Надписи, выведенные людьми, всю жизнь считавшими себя чуждыми всякой политике, а теперь принимавшими участие в кампании гражданского неповиновения с требованием свободы политическим заключенным.

Над головами натужно загудел армейский вертолет.

– Ну, это "наш", – заулыбался, как давнему знакомому, Фордс – Каждый божий день прилетает, висит над крышами. Английской армии очень интересно, как мы живем и чем дышим. Если чего углядят, появятся бронетранспортеры, набитые солдатами. А вот и наше оружие, – добавил он, указывая на булыжники мостовой. – Мы внакладе не остаемся. А уж когда приходится очень туго, находятся не только камни.

На клочке пустыря с чахлой травой у главной дороги скособочился черный остов сожженного грузовика, вокруг разбросаны резиновые пули – следы недавних столкновений жителей Терф-лодж с солдатами.

– Раньше иностранные туристы везли из Ольстера магазинные сувениры, а сейчас на память о Белфасте люди берут вот это, – Фордс поднял резиновую пулю и протянул мне. – Берите. Вы хоть и не турист, но все равно иностранец.

На обратном пути предложили подбросить меня к гостинице на машине, за руль которой уселся разбитной парень по имени Чарли. По возрасту и внешнему виду ему бы больше подошел мотоцикл. Впрочем, и автомобиль он водил, как мотоцикл, полностью игнорируя любые препятствия, встречный и попутный транспорт, правила дорожного движения и чувства пассажиров. Тормозами пользовался, да и то не своей воле, только проезжая мимо полицейских участков, где на подъезде и на выезде асфальт вспучился высокими наплывами, не позволявшими держать скорость. Для того их и нарастили, чтобы не бросали с ходу гранаты в полицейских, как не раз случалось в прошлом.

Едва выехали на шоссе, за поворотом, как предсказывал бывалый Фордс, действительно показались два бронетранспортера. Я хотел их сфотографировать, что усиленно советовал Чарли и даже изъявлял готовность притормозить ради хорошего снимка, но вмешался осторожный и предусмотрительный Джон Хоббс, мой ангел-хранитель.

– Из машины снимать нельзя, как и с улицы, – пояснил он, положив руку на мой фотоаппарат. – Могут подумать, что у тебя оружие, и откроют огонь без предупреждения. Пожалуйста, без резких телодвижений, и никакого геройства во славу журналистской профессии. Говори спокойно, внятно и рассудительно, поворачивайся медленно и руки держи на виду, чтобы все видели, что они пустые. И вообще веди себя так, будто ты только что проснулся и еще плохо соображаешь. Я обязан вернуть тебя в гостиницу целым и невредимым, а то мне жена голову оторвет. Это тебе не Дублин. У нас женщины такие боевые, что мужикам впору дома сидеть да обед варить.

По пути заехали в католический район Ардойн, походивший на кладбище жилых зданий. По обе стороны улицы стояли ржавые скелеты дотла сгоревших домов – результат хозяйничанья банд "оранжистов". Среди развалин потерянно бродили люди, выискивая уцелевшие обломки домашнего скарба. Проехали протестантские кварталы. На стенах домов размашисто выведено: "Смерть черным и католикам!". Районы, населенные католиками, отличались убогостью жалких домишек, тесно прижавшихся друг к другу, как бы в поисках опоры, и обилием вооруженных людей в форме.

На одной из улиц впереди показалась вереница автомобилей. То ли что-то произошло, то ли очередная облава. Идущая перед нами машина резко затормозила, и Чарли с трудом избежал столкновения. Посреди улицы орудовал армейский патруль. Когда мы с ним поравнялись, нам было велено остановиться и прижаться к бровке тротуара. Последовал сухой приказ "Аут!". Под дулами направленных на нас автоматов все вышли.

Командир патруля – у него не было знаков различия, но на боку болтался пистолет в кобуре – тщательно осмотрел наш автомобиль. Облазил его внутри и со всех сторон, поднял капот, не поленился протиснуться под брюхо. Мои спутники стояли в стороне с безучастными лицами, равнодушно наблюдая за действиями офицера, как если бы все происходящее не имело к ним никакого отношения или они уже успели к этому привыкнуть.

* * *

Мы предъявили паспорта и удостоверения личности, у кого что было. Ничего предосудительного, казалось, не было обнаружено, если не считать вороха листовок, воззваний и прочей пропагандистской макулатуры, которую я подобрал во время похода по Терф-лодж. Никакой информационной ценности бумаги не представляли, но для меня они были образцами печатной и рукописной продукции времени. Однако мои представления о дозволенной литературе, по-видимому, расходились с мнением офицера. Он полюбопытствовал, кому принадлежат бумаги, аккуратно сложил их в стопочку и засунул под мышку, окинув меня взглядом, под которым мне стало неуютно, и противно засосало под ложечкой.

Нам было приказано загрузиться в армейский "джип", крытый брезентом. Мы расположились на железных скамейках по двое у каждого борта. Вместе с нами у входа разместились двое солдат, отрезав путь к бегству. Автоматы бесцеремонно уставили в наши животы, чтобы исключить глупые мысли. Офицер залез в кабину водителя, любовно прижимая к груди крамольную литературу, а еще двое солдат уселись сзади, выставив оружие наружу. Ничего не скажешь, профессионалы! Тронулись с места. Джон Хоббс елейным голосом вежливо спросил у ближайшего к нему солдата, не забыл ли он поставить свой автомат на предохранитель, но тот не удостоил задержанного ответом.

Так и ехали в полном неведении, удастся ли дожить до конца пути. Попадись ухаб или рытвина – и готов "несчастный случай при доставке арестованных на допрос". Такое случалось уже не раз с тех пор, как армия взяла на себя полицейские функции. Опять же в голове мелькали опубликованные в дублинских газетах заявления ИРА, что "каждый, кого мы увидим в обществе британских солдат для нас – законная мишень". Это делалось для устрашения шпионов и доносчиков, но на нас-то ничего не написано.

В конце концов, нас привезли к полицейскому участку, что было меньшим из двух зол. Избиения арестованных и пытки в армейских казармах приняли такие масштабы, что стали достоянием общественности и вызвали публичные протесты. Когда первые сообщения о пытках в застенках Северной Ирландии появились в дублинской печати, Лондон и Белфаст категорически все отрицали. Тотчас же вышел приказ производить тщательные обыски родственников после свиданий с заключенными, чтобы предотвратить утечку информации. Но в конечном итоге английское правительство было вынуждено назначить специальную комиссию Комптона для расследования ситуации. Комиссия, как и следовало ожидать, пришла к выводам, не имеющим прямого отношения к фактам.

Позднее Европейский суд защиты прав человека рассмотрел жалобу Ирландии против Англии по обвинению в грубом нарушении прав человека, массовых репрессиях, пытках и других актах произвола в шести графствах Ольстера. Суд признал английские силы безопасности виновными в нарушении Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, ставящей под запрет бесчеловечное и унизительное обращение с заключенными.

Перед входом в полицейский участок, куда нас доставили, высились сплошные ряды колючей проволоки. У калитки наподобие деревенского лаза стоял хмурый часовой в черной форме полицейского. Повсюду вооруженные встревоженные люди, как если бы с минуты на минуту ожидали нападения. Окна наглухо забраны стальными щитами, а с внутренней стороны проделан "глазок", как в тюремной камере. Время от времени один из полицейских проверяет, что же происходит на улице. Нас провели в небольшую узкую, как щель, комнату с неудобными деревянными скамейками – чтобы не рассиживались, не расслаблялись и осознавали, где находятся. Не забыли приставить охрану. Курить запретили. Попросил стакан воды и получил в ответ: "Воды не держим", после чего пить захотелось еще больше.

Трудно представить большую разницу с английскими нравами. Полицейский в Лондоне – сама предупредительность и любезность, готовность помочь словом и делом. Дорогу подскажет, старушку через улицу переведет, кошку с дерева достанет, пьяного мужа утихомирит. Даже когда разгораются страсти на уличной демонстрации, "бобби" сохраняют выдержку и хладнокровие, действуют вежливо, спокойно, без ругани и рукоприкладства. Коллега в Белфасте неулыбчив, груб и подозрителен. Английская полиция не имеет оружия и борется с уголовниками, королевская полиция Ольстера вооружена до зубов и противостоит людям, выдвигающим политические и социальные требования. Одни добиваются цели уговорами, другие – силой. Среди английских полицейских немало темнокожих, полиция Ольстера состоит почти исключительно из протестантов.

Мои грустные размышления прервал визит троицы в штатском, скорее всего из секретной полиции или военной разведки, в пиджаках особого покроя, скрывавших бугры пистолетов под мышками. Как меня учили в консульстве, я попросил разрешения связаться с посольством СССР в Лондоне, поскольку в Дублине советских дипломатов тогда еще не было. Конечно, у меня и в мыслях не было, что кто-то и моих приятелей по работе в Англии отложить срочные дела (партию в шахматы, спевку хора художественной самодеятельности, поход в магазин, объявивший распродажу) и бросится меня выручать. Но и сидеть сложа руки казалось глупо. Худосочный представитель власти пресек мои поползновения, сухо отрезав: "По законам Северной Ирландии, арестованные могут пребывать в заключении двое суток без связи с внешним миром, пока продолжается дознание".

– А там видно будет, – язвительно заметил он. – Может, вы здесь приживетесь, и вам так все понравится, что появится желание остаться у нас в гостях навсегда.

Нарисовал, так сказать, перспективу, а пока рекомендовал "сидеть и не рыпаться", если перевести с английского на русский не дословно, а по смыслу. Во всяком случае, грубое обращение полицейских не оставляло сомнений, что лучше в самом деле помолчать, если не спрашивают. То же мне посоветовал и Джон Хоббс, обломавший бока о местные порядки.

– Тебя, естественно, еще не били в полицейском участке, – прошептал он углом рта (разговаривать между собой тоже запретили). – Так что ты уж, пожалуйста, на качай права, не нарывайся на неприятности и нас не подводи. Здесь народ тертый – изобьют до полусмерти, а следов не оставят. Иди потом жалуйся, если нет доказательств. Да и убить могут запросто.

На предварительный допрос вызывали по одному. Интересовались, кто да что, зачем нас занесло в тот район, где мы были задержаны патрулем. Наши паспорта и удостоверения личности как бы не существовали или не вызывали доверия. Я начал рассказывать, как туда попал и почему, но мою историю выслушали в пол-уха.

– Вы можете подтвердить, что из вашей машины был сделан неприличный жест в сторону похоронной процессии? – неожиданно спросил следователь.

Я вспомнил, как на одной из улиц в протестантском квартале наша машина оказалась в хвосте людского потока, перегородившего дорогу, и была вынуждена прижаться к кромке тротуара. Возле нас стали останавливаться те, кто спешил догнать процессию, заглядывали в окна машины, о чем-то возбужденно переговаривались, размахивая руками. Через пару минут образовалась группа, настроенная явно враждебно.

– Пора уносить ноги! – скомандовал Джон Хоббс.

Чарли сидел за рулем, стиснув зубы, и играл желваками. Он упивался конфронтацией.

– Ноги! – повторил Джон. – Иначе нам не сдобровать.

Чарли вздохнул, лихо развернул машину в обратную сторону, но на развороте не удержался и, высунув руку из окна, продемонстрировал свое презрение, оттопырив средний палец. Ну и что я мог сказать следователю? Оставалось валять ваньку.

– Что вы имеете в виду, когда говорите о неприличном жесте? – спросил я с интересом.

– Не понял! – угрожающе проревел следователь.

– Видите ли, – терпеливо пояснил я, – в разных странах по-разному. У вас какой-то жест считается непристойным, а у нас он ровно ничего не значит.

Следователь испепелил меня гневным взглядом и молча показал, что он имеет в виду.

– Что это значит? – невинно поинтересовался я.

– Можете идти, – устало проговорил следователь. У него были все основания меня ненавидеть. Как выяснилось позже, люди, которых походя оскорбил Чарли, шли за гробом полицейского из того самого участка, где меня допрашивали.

Между делом проверили наши руки на пороховую реакцию, которая показывает, не стрелял ли человек недавно из винтовки и не держал ли взрывчатку. Когда тесты не принесли полиции обнадеживающих результатов, подали микроавтобус, и под конвоем все тех же немногословных лиц в штатском нас сопроводили в другой полицейский участок. В пути стражи многозначительно расстегнули пиджаки и подвинули кобуру с пистолетом так, чтобы ее хорошо было видно, исключив появление у нас глупых мыслей.

На новом месте довелось провести еще шесть часов без перерыва на обед, потому что кормить арестованных в Белфасте, видимо, не принято. Скорее всего, чтоб не возомнили о себе невесть что. Да и на пустой желудок языки быстрее развязываются. Комната, где нас держали под стражей, была несколько больше, чем в первом участке. Разрешили курить, разговаривать с охранниками, не увлекаясь беседой между собой, и, наконец, не отказали в стакане воды. Вот где я по-настоящему прочувствовал выражение "пересохло во рту".

На столах напротив (стульев почему-то не хватало, или со стола было удобнее за нами наблюдать, не знаю) постоянно восседали двое вооруженных полицейских в форме. Я снова попытался выяснить, в чем, собственно говоря, нас обвиняют, держат под стражей и почему нельзя связаться с посольством. В более спокойных тонах, чем раньше, снова разъяснили, что по существующим в Северной Ирландии законам всех арестованных могут содержать за решеткой двое суток без предъявления каких бы то ни было обвинений.

– Раз уж задержали, значит, есть тому веская причина, – уговаривал молодой, но, очевидно, из ранних охранник.

– А потом видно будет, не правда ли? – закончил я за него несложную мысль, въевшуюся с прошлого полицейского участка.

– Это верно, – согласно кивнул головой знаток североирландской юриспруденции. – Но есть другой закон – об интернировании. А по этому закону вас могут просто отправить в тюрьму или сослать в Лонг Кеш, отсюда до него рукой подать. И снова без предъявления обвинений и в бессрочное заключение. У вас будет масса времени, чтобы всласть поговорить с посольством.

Не могу сказать, что меня прельщала перспектива оказаться первым советским журналистом, угодившим в Лонг Кеш помимо своей воли и без согласования с редакцией. Тем более что это место не пользовалось хорошей репутацией. Время от времени заключенные объявляли голодовки протеста, некоторые погибали, но тогда у власти в Лондоне стояла "железная леди" Маргарет Тэтчер, не боявшаяся чужой смерти, и власти не шли на уступки. Многие политические и общественные деятели, посетившие Лонг Кеш, сравнивали его с концлагерями, созданными гитлеровцами. Успокаивало только отсутствие газовых камер и крематория, хотя все другие атрибуты были налицо.

Втайне я возлагал надежды на министерство иностранных дел Великобритании. В соответствии с правилами пребывания советских журналистов на британской территории, перед отъездом в Белфаст я направил в министерство желтую казенную бумагу с указанием маршрута следования, мест ночевок, дат приезда и отбытия. Как раз на следующий день мне надлежало, согласно бумаге, выехать в Дублин. Министерские чиновники, любящие во всем порядок, не могли допустить отклонений от программы моей поездки. Они должны были сказать свое слово и выселить меня из Белфаста в обозначенный срок, чего бы это им ни стоило. Порядок есть порядок, как говорят немцы, ставя на ноги гимнаста, вознамерившегося пройтись по улице на руках.

Пока я предавался раздумьям над ходом английской бюрократической машины, допрашивать нас никто не спешил. За окном, выходившим во двор, мелькали солдаты с оружием. Видимо, там было караульное помещение. Сторожившие нас полицейские вначале хранили сугубо официальный вид, но ирландская натура взяла свое и завязался разговор. Они явно оживились, узнав, что среди арестованных – советский журналист. Никому из них прежде не случалось видеть "живого русского", а уж небылиц о нас они наслушались вдоволь. Спросили, как же мы все-таки живем в Советском Союзе.

Но дослушать лекцию на заданную тему им было не суждено. Сидя у открытой двери, я краем глаза подметил, что к ней кто-то подходил и задерживался, прислушиваясь. Потом человек в штатском просунул к нам голову, отдал приказ, и наша стража пошла на повышение – на этот раз охрану доверили сержантам. Три нашивки на рукаве им присваивают, по-видимому, за особое усердие по службе, не предусматривающее бесед на вольные темы с арестованными. Сержанты не позволяли себе и нам раскрыть рот.

Прошло часа три гнетущего молчания, что далось моим товарищам по несчастью нелегко и причинило почти физическую боль, отразившуюся на измученных лицах. Затем сторожа снова сменились, и появились рядовые. Молодой парень с франтоватыми усиками с самого начала дал понять, что мы для него живые люди. Его полноватый напарник был настроен по-иному, как бы стараясь опровергнуть ши<