Школа, в которой учился Винничевский. Здание, кстати, сохранилось, хотя и сильно перестроено. Кто-нибудь из екатеринбуржцев узнает?

Это очень важное с точки зрения криминальной психологии признание, по сути, перед нами описание поведенческой модели преступника самим же преступником.
(...)

Вот правильный ответ. Здание школы Винничевского стало правым крылом сей чудной постройки...

Вот только убийства посредством удушения и нанесения ударов ножом с точки зрения поведенческой модели преступника являются разными типами убийств. И они не совмещаются в одном преступнике, другими словами, он либо душит, либо - кромсает жертву ножиком. Это очень важный нюанс, на который надо сейчас обратить внимание, поскольку в дальнейшем мы к нему вернёмся и проанализируем столь ценное признание самым придирчивым образом.
Нельзя не отметить и следующее утверждение Винничевского, имеющее принципиальный характер: "Половых сношений с женщинами я никогда не имел и желания к этому у меня не имеется. Когда начинаю думать о половых сношениях у меня появляется брезгливое чувство." Эту декларацию он будет повторять в дальнейшем неоднократно на разные лады и не отступит от сказанного ни на йоту. Утверждение это очень странное и для 16-летнего юноши мягко говоря нехарактерное. Во время юношеской гиперсексуальности всё, что связано с половыми отношениями, представляется чрезвычайно интригующим и интересным. Неосведомлённость сверстников и недоступность девушек подобный интерес только разжигает. И вдруг мы видим юношу, испытвающего ко всей этой сфере "брезгливое чувство"... Очень странно!
(...)
Трудно сказать, какие мысли, сомнения и подозрения терзали души милиционеров, проводивших допрос Винничевского вечером 24 октября. И тем более невозможно представить, в какие дебри могло бы забрело следствие, если бы задержанный признал вину лишь за единственный эпизод похищения Славика Волкова и занял твёрдую позицию полного отрицания своей причастности ко всем прочим преступлениям, но... гадать на эту тему незачем, потому что Володя Винничевский повёл себя так, как изложено выше.
Вечером 24 октября начальник 1-го отделения Отдела уголовного розыска Лямин оформил "Постановление об избрании меры пресечения", в котором зафиксировал обвинение Винничевского в похищении и попытке лишить жизни Славу Волкова и сделал любопытную приписку: "Кроме того, Винничевским совершен ряд детоубийств в гор.Свердловске".

23. Billa vera!*

(*Примечание: обвинение верно! в римском праве - формула согласия суда с обвинительным заключением.)

Закончившиеся 28 ноября многодневные допросы Винничевского придали расследованию уголовного розыска тот "канонический" вид, в соответствии с которым следственные материалы надлежало передать областной прокуратуре. Поскольку обвиняемый никаких фортелей не выкидывал, от своих заявлений не отказывался, идиота не симулировал, фекалии из параши в голову не втирал, мыла не ел, булавок не глотал и вроде как добровольно просовывал голову в петлю, то расследование надо было заканчивать в кратчайшие сроки и готовиться встречать новый 1940 год победными рапортАми. Оставались формальности, которым начальник областного уголовного розыска Вершинин и посвятил некоторое время.

(...)
2 декабря Начальник областного уг-ро Евгений Вершинин оформил постановление, которым список инкриминируемых Винничевскому эпизодов нападений на детей увеличивался с 13 до 18.
(...)
Легко заметить, что в 4 из 5 новых эпизодов потерпевших и свидетелей, а также улик, доказывающих объективность названных преступных посягательств, отыскать не удалось. О них известно лишь со слов Винничевского. Между тем, первейшая обязаннось любого следователя заключается в том, чтобы в самом начале своей работы убедиться в объективном наличии фактов нарушения Закона или охраняемых Законом интересов. Если таких фактов нет, отсутствует потерпевшая сторона и свидетели, то и расследовать нечего. Голословные утверждения обвиняемого могут делаться по самым разным причинам, самооговор - совершенно обыденное явление для лиц, находящихся под следствием или в местах лишения свободы... Интересно даже, а если бы Владимир заявил, будто в уборной Дворца пионеров он напал, скажем на дочь американского президента или, скажем, панамского, то Вершинин тоже инкриминировал бы это "преступление" Винничевскому или, всё же, понял несуразность своих действий и попытался бы хоть немного подумать?
Вопрос, разумеется, риторический. Просто перед нами очередной яркий образчик самодеятельности советских правоохранителей конца 1930-х гг., который нельзя не прокомментировать.
(...)
По-видимому, в тот же день или ближайшие дни Винничевский был переведён из следственного изолятора Управления милиции в тюрьму Управления ГБ. Причин тому было несколько и все они проистекали из необходимости перевода обвиняемого из отдельной камеры в общую ввиду окончания проводившегося уголовным розыском расследования. Такой перевод грозил самыми неожиданными последствиями, с Винничевским, например, могли расправиться сокамерники, либо напротив, они могли подучить его отказаться от признательных показаний. Учитывая скудность доказательной базы, собранной свердловским пинкертонами, подобный отказ грозил развалом всего расследования. Кроме того, в тюрьме госбезопасности было больше элементарного порядка и пригляда, нежели с СИЗО Рабоче-Крестьянской милиции. Не следует забывать, что следствие было строго секретным, о преступлениях Винничевского знал очень ограниченный круг лиц, а через сокамерников могла произойти утечка информации. В этом отношении тюрьма госбезопасности гораздо лучше обеспечивала нужную строгость режима сохранения тайны. Поэтому с начала декабря Винничевский находился в камере ГБ, хотя формально числился за прокуратурой и госбезопасность к его следствию отношения не имела (Подобная практика, кстати, повторялась с Советское время не раз во время проведения особо резонансных расследований. Так, например, в изоляторе КГБ после ареста содержался Андрей Чикатило в 1990-1991 гг.).

Домовая книга дома №21 по Первомайской улице, в котором проживала семья Винничевских, с данными жильцов и занимаемых ими помещений. Фотография кликабельна. Винничевские идут под номером 8, а их ближайшие родственники - Мелентьевы - под номером 9. Ранее Винничевские проживали в доме №19 по Первомайской улице, в том самом, где жила убитая мальяком Герда Грибанова. Владимир был знаком с девочкой, как впрочем и с другими детьми из этого двора. Некоторые из них жаловались на странное поведение "дяди Вовы", тот иногда начинал "в шутку" их душить. Впрочем, информация эта не представила интереса для уголовного розыска в 1938 г. и об этих рассказах вспомнили только после ареста юного душегуба.

В последующие дни следственные материалы, переданные из ОУР в отдел по спецделам областной прокуратуры, пополнялись некоторыми документами, в частности, полученными из Омского областного УРКМ (там, напомним, безуспешно искали Василия Винничевского), из Ленинградского УРКМ, где был допрошен врач Ратнер, выезжавший для осмотра Ниночки Плещевой в сентябре 1938 г., а также некоторыми другими. Приобщили, кстати, и протокол судебно-медицинского освидетельствования Плещевой, проведенного 2 декабря 1939 г., т.е. спустя 15 месяцев после имевшего места инцидента. Понятно, что освидетельствование явилось чистой воды формальностью. В этой книге достаточно подробно описана работа городского судмедэксперта Горского, поэтому иллюзий насчёт того, что этот специалист мог обнаружить нечто полезное для следствия, питать никто не должен.

Дом, в котором проживала семья Винничевских - №21 по улице Первомайской. Да-да, по соседству с тем самым домом №19, в котором жила Герда Грибанова, первая жертва маньяка. Под окнами Винничевских шагает мужчина в черном пальто и шляпе. Фотография сделана в 1950-х гг. Дом, в котором проживали Грибановы, расположен ближе к левом срезу фотографии. Этот же самый участок Первомайской улице запечатлён под другим ракурсом на фотографии во 2-й главе интернет-очерка. Такие фотографии любопытно рассматривать в высоком разрешении, находя совпадающие детали, получается своеобразная виртуальная экскурсия по местах, которые исчезли многие десятилетия назад...

Все эти бумаги собрались у Небельсена к 20 декабря, тот их рассмотрели и, найдя, что "дело расследовано с достаточной полнотой, не требует производста дополнительных следственых действий", в тот же день формально "принял дело к своему производству". О чём и составил соответствующее "Постановление".
(...)
После этого последовал 4-часовой допрос (начат в 20 час., окончен в 24 час.). Винничевский в самом начале допроса заявил: "Я признаю себя виновным во всём, что написано в постановлении, которое мне сегодня объявлено." С этих слов допрос фактически начался. Обвиняемый подробно рассказал о всех 18 эпизодах, инкриминируемых ему, ничего не добавив к тому, что прежде говорил в кабинете Начальника уголовного розыска. После этого заявил, что других преступлений против малолетних не совершал, никто, кроме него, в них не участвовал, а также заверил, что никто его не подбивал и не подговаривал заниматься подобным.
Винничевский категорически заявил - трижды повторив своё утверждение при ответах на три вопроса - что не занимался с убитыми анальным сексом. Дословно он выразился так: "В передний орган я вводил член не всякий раз - раз пять-шесть - а в задний проход никогда не вводил". Тут мы видим очевидное противоречие данным судебно-медицинских экспертиз.
(...)
Поскольку никаких фокусов от обвиняемого не последовало, далее процесс пошёл по хорошо накатанным рельсам. Уже 25 декабря прокурор Свердловской области Сидоркин подписал обвинительное заключение. В нём утверждалось, что Винничевским "совершены из садистических побуждений 8 убийств и 10 покушений на убийство малолетних детей, связанных с жестоким их истязанием".
(...)
Прокуратура записала в категорию физической улики перочинный нож Винничевского, которым тот якобы наносил ранения некоторым из жертв, проигнорировав очевидное противоречие между заключением экспертизы и результатами предъявления ножа (в своём месте мы разобрали эту "улику" достаточно подробно). Уликой областной прокурор посчитал и записку с зашифрованным текстом, в котором якобы перечислялись жертвы Винничевского. Правда, прокуратура сделала вид, будто не заметила странное расхождение - Винничевского обвиняли по 18 эпизодам, а в записке-"мартирологе" почему-то были указаны только 10 (казалось бы, если для прокуратуры это заслуживающая доверия улика, то тогда пусть прокуратура и обвиняет Винничевского по 10 эпизодам! Ан нет! Прокуратура в одном верит улике, а в другом - нет и считает её неполной. Такое расщепление сознания называется шизофренией.). Разумеется, в "копилку" доказательств пошли все признания Винничевского, в т.ч. и голословные, ничем не подтвержденные.
По подавляющему большинству эпизодов прокуратура никаких реальных улик представить так и смогла. С известными оговорками Винничевского можно было связать лишь с 4 эпизодами (...). И это всё! Причём, как уже отмечалось выше, даже осведомлённость о местах сокрытия трупов можно было логично объяснить, не признаваясь в их убийстве. Из упомянутых четырёх эпизодов единственным, который Винничевский действительно не мог бы "отвести", был связан событиями 24 октября 1939 г., т.е. с похищением Славика Волкова и последующим задержанием при попытке убийства мальчика.
К обвинительному заключению прилагался список свидетелей, которых прокуратура считала необходимым вызвать в суд. Таковых насчитывалось аж 17 человек! Но после предварительного заседания суда из 17 свидетелей осталось только 4 - их-то и вызвали в конечном итоге для дачи показаний суду. И подобное сокращения числа "свидетелей" следует признать совершенно оправданным - дело в том, что вычеркнутым из списка просто нечего было сказать суду по существу обвинения, все эти родственники жертв ничего не видели, не слышали и знать не знали. Что это за свидетель, если он неспособен свидетельствовать по существу разбираемого дела?
(...)
Трудно сказать, с какими мыслями и чувствами встречал Владимир Винничевский Новый 1940 год. Может быть, он следил за событиями на советско-финском фронте, ведь военная тема его всегда живо интересовала... а может быть, он ничего о начавшейся войне и не знал... Но мы можем довольно уверенно предполагать, что начало нового года он встречал внутренне спокойным и даже, по-видимому, довольный собою. Уверенность эта основывается на документах суда, зафиксировавших вопрос о степени заикания обвиняемого и ответ Винничевского, заявившего, что он давно уже заикается "примерно как сейчас, то есть не очень сильно". У заикающихся людей проблемы с речью усиливаются при волнении или внутреннем напряжении, причём реакции эти неконтролируемы. Если Винничевский несильно заикался на суде и задолго до суда, то значит, чувствовал он себя в это время спокойно и довольно комфортно. Автор убеждён, что Винничевский не понимал смысла обвинения по статье 59/3 и твёрдо рассчитывал на тюремный срок лет в 10 или даже меньше. Кто, когда и как "запудрил" ему мозги мы никогда не узнаем, но ничем иным, кроме неосведомлённости, спокойствие обвиняемого объяснить невозможно.

В какой-то момент (примерно через 10 дней после ареста) подследственный Винничевский почувствовал себя очень спокойно и принялся распевать непристойные песни. А сотруднику уголовного розыска, общавшемуся с ним под видом обычного ДОПР-овского контролёра, он даже написал и подарил несколько матерных стишат. Разумеется, не собственного сочинения, а типа "народных". В положении человека, сознающегося с тягчайших убийствах, которому грозит наказание весьма жестокого Советского Правосудия, столь низкий порог тревожности представляется весьма странным и даже неожиданным. В этом необычном поведенческом "вывихе" по мнению автора содержится указание на скрытую игру, затеянную Винничевским со следствием. Арестованному казалось, что он весьма успешно реализует выбранную линию защиты, но в конечном итоге самонадеянность и недостаток жизненного опыта сыграли с ним очень и очень злую шутку. Изображения кликабельны, все, кому это интересно, могут прочесть любовные вирши, вышедшие из-под карандаша убийцы-педофила...

4 января 1940 г. Судебная коллегия по уголовным делам Свердловского областного суда собралась на подготовительное судебное заседание. Такие предварительные заседания в те времена также называли "распорядительными". Они были призваны решить несколько задач, важнейшей из которых, согласно статье 240 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР 1922 г., являлось рассмотрение вопроса об обоснованности предъявленного обвинения данными, приведенными в описательной части обвинительного заключения.
(...)
Председательствовал зампред облсуда Герасимович, членами коллегии являлись судьи Бусыгина и Холкин. Герасимович сделал краткий доклад о предстоящих слушаниях по делу. Представитель обвинения - а им являлся Начальник отдела областной прокуратуры по спецделам Кабаков - на заседание не явился. Что понятно, мероприятие было сугубо протокольным. Из сообщения докладчика можно было узнать, что "в голове убитой девочки (...) был найден осколок перочинного ножа, а нож был обнаружен у Винничевского, у него же был обнаружен блокнот с записями совершенных им преступлений". Тот, кто внимательно прочитал эту книгу, знает, что осколок из тела убитой девочки никак не подходил к перочинному ножу Винничевского, а пресловутого блокнота с записями вообще никогда не существовало, но... эта мелочь лишь показывает степень понимания деталей судьёй Герасимовичем. Тот хотя бы дело видел - нет, не читал, конечно же! - но видел! Остальные члены коллегии вообще об этом расследовании ничего не знали и воспринимали информацию на слух.
Ныне у нас в стране находятся демагоги - любители поговорить о сталинском правосудии и социальной справедливости в позитивном, так сказать, ключе. Дескать, такой был мудрый Вождь и всё под его чутким и заботливым руководством работало как швейцарские часики, разве что не тикало. Читаешь такие рассуждизмы и диву даёшься - то ли люди истории не знают, то ли знают, но врут сознательно... Не хочется желать плохого даже плохому человеку, но честное слово, было бы, наверное, справедливо отдать таких вот любителей "сталинского правосудия" в руки самого этого правосудия. Чтобы они вручили свою будущность в руки такому вот зампреду облсуда Герасимовичу. Получился бы очень любопытный социальный эксперимент...
Решение судебной коллегии оказалось лаконичным и, наверняка, продуманным заблаговременно. Процитируем: "Дело принять к своем упроизводству, назначить слушания в закрытом судебном заседании в гор.Свердловске с участием сторон, с вызовом свидетелей Аксёновой, Горского, Плещевой и Гусинской, вызвать эксперта-психиатра тов.Малкина".
(...)
Забавно, что в определении суда, оформленном на отдельном бланке, перепутаны падежные окончания фамилий свидетелей, отчего Аксёнова и Плещеева (или всё-таки, Плещева?) вдруг сделались мужского рода и пола. Милая такая советская небрежность, кому какая нахрен разница, мужчиной или женщиной является свидетель? Фамилияи инициалы указаны - вот пусть приходит в суд и даёт показания.

Совок во всей своей красе... Формализм и безграмотность как норма жизни.
Судебный процесс начался 15 января 1940 г., председательствовал Чепёлкин, Председатель Свердловского областного суда, народными заседятелями являлись Зладостев и Самойлов, обвинителем выступал Кабаков, Начальник специального отдела областной прокуратуры, заместитель облпрокурора по спецделам, защитниокм являся Мокроусов, член ОКЗ (областной коллегии защитников).
Думается, ведение процесса неслучайно досталось Председателю облсуда. Михаил Андреевич Чепёлкин считался очень компетентным. Родившийся в 1907 г. он в возрасте 23 лет закончил ленинградский Институт совстроительства и права, после чего на протяжении почти 6 лет трудился на различных судейских должностях районного, городского и краевого уровней в северных областях СССР. В марте 1936 г. возглавил правовую школу в Архангельске. В сентябре 1939 г. последовал перевод в Свердловск на должность председателя областного суда, присутпил к исполнению обязанностей с 1 октября 1939 г.

Михаил Андреевич Чепёлкин.

В этой должности пробыл вплоть до февраля 1948 г., за свою работу был удостоен ордена "Знак Почёта". Затем последовал перевод на Ставрополье, где Чепёлкин возглавил краевой суд и два с половиной года оставался в этой должности. В августе 1950 г. Михаил Андреевич был назначен председателем Ленинградского городского суда, перевод был связан с зачисткой города в рамках известного "ленинградского дела". На новом месте Чепёлкин проработал немногим более 2 лет и скоропостижно скончался осенью 1952 г. в возрасте 45 лет, т.е. будучи ещё сравнительно молодым мужчиной.
Впрочем, вернёмся к событиям января 1940 г. Судебное заседание по обвинению Владимира Винничевского в 18 эпизодах похищений и нападений на малолетних детей открылось 15 января в 18:35. После решения процедурных вопросов - удостоверения самоличности обвиняемого, предупреждения свидетелей об ответственности за дачу ложных показания, получения их подписок в этом и удаления из зала - сторонам были заданы вопросы о наличии ходатайств. Винничевский ходатайств не заявил, а вот прокурор попросил допустить в качестве эксперта профессора Устинова. Адвокат не стал возражать и суд постановил удовлетворить ходатайство обвинения. Далее последовало разъяснение прав сторон - возможност задавать вопросы, давать объяснения, заявлять отвод составу суда - после которого началось рассмотрение дела по существу.
После оглашения прокурором Кабаковым обвинительного заключения, председательствующий обратился к Винничевскому с вопросом, понимает ли тот сущность выдвинутых обвинений и признаёт ли себя виновным? Винничевский ответил интересно (стилистика оригинала сохранена): "Предъявленное обвинение считаю правильным и виновным себя признаю. Только в обвинительном заключении записано 6 случаев, где потерпевшие не установлены, а я говорил 4 случая". Т.е. Винничевский фактически обвинил прокуратуру в приписке ему двух эпизодов, но на каком этапе следствия эта приписка произошла и о каких конкретно случаях идёт речь из судебного протокола понять невозможно. Из дальнейшего хода судебного процесса понять невозможно какие же именно эпизоды были "приписаны" Винничевскому - то ли вопрос этот вообще не поднимался в ходе заседаний, то ли его обсуждение в силу неких причин не попало в стенограмму. Автор не считает себя вправе навязывать собственное понимание этого инцидента и предлагает читателю самостоятельно обдумать эту странную историю.
После того, как Винничевскому было предложено рассказать о преступлениях в свободной форме, тот перечислил все те эпизоды, что не раз уже описывались и упоминались в этой книге. В конце своего рассказа сам ж обвиняемый и подвёл итог: "Я совершил 8 убийств, 10 покушений на убийство.(...) я сознательно душил ребят, это мне было приятно, я чувствовал, что делаю преступление. При удовлетворении половой потребности я чувствовал себя нормально и всё прекрасно помню". Т.е. с какими случаями, упомянутыми в обвинительном заключении, он не был согласен при открытии судебного процесса, неясно.
Далее последовали вопросы председательствующего и заседателей. Винничевский отвечал предельно откровенно. По-видимому, он оставался совершенно спокоен. Приведём несколько цитат, дабы читатель мог получить представление об ответах обвиняемого суду: "Мне было приятно, когда я душил, когда мучился ребёнок. (...) Когда я душил Герду, я на неё ложился, но не раздевался, при убийстве мне её не жаль было, а вот когда её нашли убитую и я смотреть ходил на неё - было жиль, не потому жаль, что знакомая, а как ребёнка.(...) После убийства детей у меня было нормальное состояние, никто не замечал, чтобы я волновался. (...) в пьяном виде я ребят не убивал, единственно, когда я убил Герду Грибанову, я был выпивши.(...) Вообще от природы я ровный, не нервный и не горячий.(...) Я ведь грамотный, развитый, я безусловно понимал, что моё преступление наказуемо, я понимал, что моё поведение необычно, не так, как у всех, но я не боролся с этим.(...) Я чувствую себя здоровым, аппетит хороший у меня, сон тоже нормальный, голова не болит. Даже тогда, когда я душил свою жертву, я отдавал себе отчёт в том, что я делаю, [но] ненормальным себя не считал." Эти выступления в суде производят странное впечатление, кажется, что Винничевский то ли откровенный дурак, то ли явно неадекватен, другими словами, не ориентируется в обстановке и не понимает, где находится. Даже самые закоренелые и дерзкие преступники в суде сникают и начинают искать оправдания своим деяниям, вспоминают или придумывают разного рода смягчающие обстоятельства - тяжёлое детство, обман друзей, алкогольное опьянение, травма головы... Годится всё, потому как получить пулю в тюремном подвале и быть закопанным в безымянной могиле, как бездомная собака - это настолько безрадостаная перспектива, что перед ней робеют даже самые отмороженные. А тут обвиняемый не в пример более развитый ведёт себя совершенно неблагоразумно и делает хуже самому же себе!
Но как кажется дело тут вовсе не в глупости Винничевского и не в его неадекватности. Причина столь неразумному, мягко говоря, поведению кроется по мнению автора в ином - он не верил в возможность вынесения смертного приговора, либо считал, что такой приговор невозможен в принципе. Поэтому Винничевский видел свою задачу на суде в том, чтобы не дать оснований заподозрить существование неразоблачённого сообщника, поскольку наличие такового сразу привело бы к ужесточению наказания. В советском уголовном праве действия группы лиц традиционно квалифицировались как более тяжкие по сравнению с действиями одиночки. На снисхождение Винничевский не рассчитывал, понимая, что большое число эпизодов делает таковое невозможным, поэтому изображать раскаяние и искать оправдания он даже не пытался. Вопрос о том, кто внушил обвиняемому подобное понимание встающей перед ним перспективы остаётся открытым - по этому поводу можно гадать, но точного ответа мы не узнаем.
(...)
Вопросы, задававшиеся обвиняемому членами суда, поражают своей профессиональной беспомощностью. В зале суда не раздалось ни одного вопроса, действительно значимого для понимания механизма совершения преступлений. Никто не поинтересовался, почему в одних случаях обвиняемый детей душил, в других - наносил глубокие и длинные порезы, а в третьих ограничивался многочисленными колотыми ранами? Никому в голову не пришло спросить, как это обвиняемый, скажем прямо, далеко не богатырского телосложения, умудрялся переносить на руках на большие расстояния детей весом 14-15 кг.? При собственном весе 55-60 кг. - а Винничевский вряд ли весил больше - взять на руки и долго нести ребёнка весом 25% от собственной массы весьма сложно. Очень бы хотелось посмотреть, как 15- или 16-летний школьник пробежит с такой нагрузкой метров 700 или 800, а Винничевский в некоторых эпизодах должен был преодолевать примерно такие расстояния (если не больше), причём не на стадионе, а по пересеченноё местности. Подобные мысли советским судьям в голову не пришли, видимо, они сами детей никогда на руках не носили... Если же серьёзно, то весь допрос обвиняемого совершенно чепухового содержания, на уровне не самого толкового классного часа в школе.
(...)

На звучавшую из уст Винничевского явную чушь никто внимания не обращал. Никто из судей материалов дела не знал и знать не хотел, в детали погружаться считал излишним и потому ответы обвиняемого были сугубо формальны. Нет даже уверенности в том, что его кто-то действительно слушал. Вместо ответа, Винничевский с тем же самым успехом мог повернуться к стене и похрюкать - на процессе познания судом истины это никак не отразилось бы.
Действительно интересной темой, затронутой в процессе допроса обвиняемого в суде, следует признать вопрос о его заикании, заданный адвокатом ближе к концу заседания. Винничевский ответил следующим образом: "Меня считают заикой, но я говорю всегда так, как сейчас, заикаюсь не особенно, выделения слюны не замечаю". Признание очень примечательное, поскольку свидетельств о нарушениях речи у Винничевского очень мало. Отмеченное выше утверждение обвиняемого противоречит словам Марии Мелентьевой, жены его дяди Петра, произнесённым во время допроса 16 ноября 1939 г., т.е. всего двумя месяцами ранее: "Он (Владимир Винничевский - прим. А.Р.) заикался и до поездки в Атиг [летом 1938 г.], но это было не так заметно. После же приезда его из Атига он заикаться стал сильно, почти при каждом слове". В марте 1939 г. для лечения заикания мать повезла Владимира в Кушву, на гору Благодатная, к бабкам-знахаркам, но лечение не помогло... Т.е., вроде бы, всё это время Винничевский должен был сильно заикаться. Но вот начинается суд и - странное дело! - мы видим, что заикание его почти незаметно. Отсутствие заикания, как уже отмечатлось выше, является объективным свидетельством спокойствия обвиняемого, отсутствия стресса.
(...)
В общем, назвать эту комедию судом довольно сложно. О какой-либо состязательности сторон говорить вряд ли не приходится, такое ощущение, что адвокат вообще не находился в зале. Гражданин защитник дважды задавал своему клиенту какие-то совершенно беспомощные и бесполезные вопросы о силе полового влечения и перенесённых операциях, получил никчёмные ответы и на этом успокоился. Говорить о сравнении этой дурной комедии с современными ей судами с участием присяжных, что мы видим в странах Европы и Северной Америки, просто не приходится. Удручающая картина.
(...)
После этого маловразумительного обмена репликами был объявлен перерыв на 10 минут и второе заседание началось с вызова и заслушивания свидетелей.
(...)
Никаких вопросов свидетелям обвиняемый не задал.
На этом 15 января 1940 г. судебное заседание было остановлено.
На следующий день, в 11 часов утра судебное заседание началось с "заслушивания заключения экспертизы". Раз в ход пошли эксперты, значит, суд считает, что фактологическая база, собранная обвинением, выявлена полностью и объективно подтверждена уликами. Эта деталь заслуживает быть отмеченной особо - изучение обстоятельств совершения 18 (!) преступлений советский суд умудрился вместить в 5,5 часов максимум, с учётом 10-минутного перерыва. Это наверное рекорд в общемировой истории судебных процессов со времён Цицерона, даже две тысячи лет назад при отсутствии криминалистики как науки и психиатрии, как раздела медицины, римские суды подходили к суждению о виновности обвиняемого намного ответственнее, чем товарищи из свердловского облсуда в январе 1940 г.
(...)
По мнению Малкина показаниям обвиняемого можно было доверять и его следовало признать ответственным за свои действия.
О психиатрической экспертизе в своём месте было сказано достаточно подробно, поэтому вновь останавливаться на ней вряд ли нужно. Единственным интересным дополнением к ней можно считать суждение профессора о возможном исправлении Винничевского в условиях исправительно-трудовой колонии. Психиатру был задан такой вопрос одним из заседателей и Малкин ответил: "Я не могу ответственно заявить, можно ли устранить действия Винничевского в исправительно-трудовых учреждениях, т.к. это скорее компетенция социального, а не психического плана". После Малкина выступил профессор Устинов, заявив, что он "в основном согласен с мнением коллеги" и что Винничевский "является личностью, ответственной за свои действия."
Адвокат заявил ходатайство о вызове в суд родителей обвиняемого для их допроса о поведении сына в быту. Мотивировал свою просьбу защитник тем, что Винничевский является несовершеннолетним. Прокурор выступил против, объяснив, что Винничевскому уже 17 лет и его родители от него отреклись, потребовав через газету расстрела. Демарш прокурора Кабакова выходит за рамки его полномочий и дело тут даже не в том, что Винничевскому на самом деле в тот момент ещё не исполнилось 17 лет, а в том, что протестуя против вызова родителей гражданин прокурор по спецделам покусился на исключительную прерогативу судьи. Согласно статьям 257 и 258 Уголовно-процессуального кодекса 1922 года решение о вызове свидетелей в суд принимает исключительно судья и он не вправе отклонить ходатайство лишь на основании того, что дело уже достаточно выяснено. Другими словами, адвокат Мокроусов, заявляя ходатайство, был, что называется, в своём праве, а вот прокурор явно вышел за рамки отведённых ему Законом полномочий.

v