Нарком НКВД СССР Николай Иванович Ежов очень доверял своему подчиненному Дмитриеву, но последнему это доверие мало помогло.

Репрессии, однако, на рагроме "кабаковцев" и "военного заговора" не остановились. 2 июля появилось решение Политбюро ЦК ВКП(б) №П51/4 "Об антисоветских элементах", положившее начало тому явлению, что ныне принято называть "Большим террором". Согласно требованию этого руководящего документа, в течение 5 суток во всех регионах страны должны были быть подготовлены списки "троек" - внесудебных органов, пользующихся правом вынесения приговоров, в т.ч. и смертных, по упрощённой процедуре - и предложения по количеству репрессированных. Это был подготовительный этап, без которого массовые репрессии были бы просто невозможны из-за неспособности судов выносить потребное число приговоров. Известный приказ НКВД №00447 "Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов", непосредственно запустивший репрессии, появился 30 июля 1937 г.
На каждый регион в Кремле утверждалась квота по репрессиям, которая называлась "лимитом". Первоначально в Свердловской области в рамках "кулацкой операции" предполагалось репрессировать 10 тыс. человек, из них 4 тысячи надлежало расстрелять, а 6 тысяч - отправить в места лишения свободы. Однако новый первый секретарь Свердловского обкома Абрам Яковлевич Столяр добился от Москвы увеличения утвержденного "лимита". Его увеличили на 50%, но даже этот увеличенный план Дмитриев-Плоткин выполнил досрочно. Уже 11 сентября он рапортовал Наркому Ежову об успешном окончании "кулацкой операции", в ходе которой по решению "тройки" областное управление расстреляло 7500 человек, а ещё 7500 осуждены к различным срокАм и отправлены в ГУЛАГ.
Однако на этом "кулацкая операция" не закончилась. 31 января 1938 г. Политбюро приняло решение продолжить её 22 регионах, в т.ч. и Свердловской области. Первоначальный "лимит" предусматривал казнь 2 тыс. человек, а по числу осужденных к лишению свободы "лимит" не назначался. К 1 апреля 1938 г. "лимит" был выбран. Новый первый секретарь обкома партии Константин Валухин, утвержденный в должности 27 апреля, уже в первых числах мая ходатайствовал в Политбюро о разрешении продолжить "кулацкую операцию". 5 мая Политбюро приняло решение выделить области щеё один "лимит" на расстрелы, на этот раз в 1500 человек.
По абсолютному числу репрессированных в рамках "кулацкой операции" Свердловская область занимает 2-е место среди регионов бывшего РСФСР, уступая только Московской области.
Однако, массовый террор, развязанный коммунистической партией против собственного народа, отнюдь не исчерпывался "кулацкой операцией". Её логичным продолжением явились т.н. "национальные операции", во время которых объектами репрессий стали представители наций и народностей, ненадёжных с точки зрения кремлёвских стратегов и палачей с Лубянки (поляки, немцы, латыши, эстонцы, персы, греки, китайцы, корейцы, румыны, болгары, македонцы). По аналогии с "кулацкой" была организована и т.н. "харбинская операция", жертвами которой стали переселенцы из полосы отчуждения Китайско-Восточной железной дороги в Манчьжурии, вернувшиеся в СССР после продажи дороги Японии в начале 1935 г. "Национальные операции" не ограничивались "лимитами".
На территории Свердловской области наиболее массовыми по числу репрессированных оказались "польская" и "немецкая" операции. Подчинённые Дмитриева-Плоткина с середины августа по ноябрь 1937 г. расстреляли 3794 поляка и ещё 2194 отправили в ГУЛАГ. По абсолютному числу репрессированных поляков Свердловская область заняла третье место среди регионов РСФСР, пропустив вперёд только Новосибирскую и Ленинградскую области.

Интересен следующий нюанс: заместитель Наркома внутренних дел Фриновский, настроенный в отношении Дмитриева негативно, затеял проверку национальности арестованных в рамках "польской операции" лиц. Оказалось, что этнических поляков среди них насчитывается всего-то 390 чел.!

Данное обстоятельство Фриновский попытался использовать для дискредитации руководителя свердловского управления НКВД, однако его одёрнул нарком Ежов, распорядившийся не мешать Дмитриеву. В результате пострадали почти 6 тыс.человек, в своей подавляющей массе ни в чём не повинные.
"Немецкая" операция тоже обернулась для жителей Свердловска и области большой кровью. За время её проведения были расстреляны 1467 чел. и ещё 2912 отправлены в места лишения свободы. По числу её жертв Свердловская область стала безусловным лидером среди российских регионов, значительно опередив даже Республику Немцев Поволжья, где число этнических немцев было наибольшим на всём пространстве Советского Союза (там были репрессированы 1002 чел., из них расстреляны 567).
Дмитрий Матвеевич Дмитриев настолько хорошо справлялся со своими обязанностями, что 19 декабря 1937 г. был удостоен ордена Ленина с формулировкой в Указе Верховного Совета СССР "за образцовое и самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий".
Сменивший Ивана Кабакова на посту первого секретаря обкома ВКП(б) Абрам Столяр, по-видимому, сильно недооценил начальника областного управления НКВД. Во всяком случае, менее чем через год с момента заступления в должность, Абрам Яковлевич полностью повторил путь своего предшественника. Началось всё с ареста в марте 1938 г. его протеже Дмитрия Самарина, председателя Свердловского Облпотребсоюза. Ещё с начала 1920-х гг. Самарин подвизался на ниве организации работы рабоче-крестьянских потребительских обществ в Нижнем Новгороде, являлся членом биржевого комитета Нижегородской товарной биржи, близко сошёлся со Столяром и в дальнейшем шёл с ним по жизни рука об руку. Вначале 1938 г. он привлёк внимание Дмитриева организацией воровских и разного рода мошеннических схем с материальными и финансовыми ресурсами потребительского союза. После ареста, буквально на первом же допросе, Дмитрий Иванович поспешил заявить о желании сотрудничать со следствием и вывалил такой объём компрометирующей Столяра информации, что Дмитриеву осталось только отправить сообщение в Москву о разоблачении очередного "шпионско-ведительского гнезда".
Судя по всему, новый секретарь обкома действительно хапал без меры и крайне неосторожно, в этой части Самарин вряд ли оговаривал невиновного и ничего не придумывал. 28 марта Дмитриев отправил на Лубянку телеграмму, в которой поименно назвал основных участников преступной группы, в числе которых были действующий председатель Свердловского облисполкома, сестра Столяра, её муж, а также ряд партработников, выдвинутых серетарём обкома. Вместе с телеграммой в Москву полетел протокол допроса Дмитрия Самарина. Ежов, ознакомившись с присланным материалом, доложил его 30 марта Сталину.
И уже 31 марта товарищ Столяр Абрам Яковлевич решением Политбюро был освобожден от должности первого секретаря Обкома партии. Арестовали его в тот же день. Столяр в одночасье превратился из "товарища секретаря" в "гражданина подследственного", его отправили в Москву, для проведения следствия на Лубянке и далее он полностью повторил путь Кабакова к крематорию Донского монастыря. Практически всех, связанных со Столяром, репрессировали, единственным человеком, которому удалось избежать расправы, оказался упомянутый выше зять секретаря обкома Максим Семёнович Лозовский. Замечательного организатора социалистической потребкооперации первоначально приговорили к высшей мере наказания, но впоследствии приговор был отменён, а в январе 1940 г. дело вообще прекратили. Но подобный благоприятный для подследственного исход следует признать, всё же, не нормой того времени, а исключением из правил.
Кстати, не надо удивляться тому, что после ареста главы семьи репрессиям подвергались все его родственники - жёны, братья, сёстры, дети, родители. Сейчас сторонники Сталина любят вспоминать великодушные слова "отца народов", что, мол-де, сын за отца не в ответе, мимоходом обронённые на всесоюзном совещании комбайнёров-стахановцев в 1935 г. Из этой фразы делаются далеко идущие выводы о миролюбии и добродушии "кремлёвского горца", который якобы вовсе не ратовал за чрезмерную жестокость к врагам. Дескать, оговорили либеральные историки мудрейшего Вождя, свалили на него грехи кровожадных опричников.
Сталинисты в этом вопросе демонстрируют присущую им дихотомию и не желают признавать шизофреническую способность коммунистических демагогов говорить и мыслить взаимоисключающими тезисами. Тот же самый Сталин, пафосно провозглашавший "сын за отца не в ответе", всего через два года заявил совершенно иное. Процитируем краткий фрагмент тоста, провозглашенного Сталиным на приёме по случаю 20-летия Великой Октябрьской социалистической революции, записанный дословно Георгием Димитровым в дневнике последнего 7 ноября 1937 г: "И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями и мыслями - да, и мыслями!- покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!"

Кремлёвский Ареопаг. Руки у этих людей в крови не по локоть - по самые ноздри...

Если бы подобной логикой пещерного неандертальца руководствовался Российский Самодержец, то семья Ульяновых сгинула бы в полном составе где-нибудь в Нарымском крае или в казематах Шлиссельбурга ещё в 1887 г., после неудачной попытки покушения старшего брата… Так что, коли уж сам товарищ Сталин сказал, что врагов и их род надо уничтожать до конца, то какие же в этом вопросе могут быть сентенции и колебания начальников региональных управлений НКВД?!
Снятие Столяра было обставлено как настоящая тайная операция. Оглашение совершенно секретного Постановления Политбюро "О Столяре" было синхронизировано с появлением в городе мало кому известного инструктора Отдела руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Ивана Медведева. Он и был назначен исполняющим обязанности первого секретаря обкома, причём членам Бюро обкома сразу же было дано понять, что Иван Михайлович временная фигура. Ему предстояло перехватить власть до появления у высшего государственного руководства единого мнения о новом постоянном руководителе региона. Это состояние неопределенности продлилось ровно 4 недели.
Уже 27 апреля 1938 г. первым секретарём Свердловского обкома ВКП(б) был назначен - точнее, рекомендован Политбюро и после этого избран Пленумом обкома - совершенно новый на Урале человек. Константин Николаевич Валухин попал в Свердловск из Омска, где он возглавлял Управление НКВД по Омской области. Он имел большой чекистский опыт, ещё с начала 1920-х гг. работал в системе особых отделов, участвовал в борьбе с басмачеством в Средней Азии и нациналистическим движением на Северном Кавказе, входил в т.н. "северокавказскую" группу чекистов. Идейным руководителем этой группы был крупный чекист и партийный деятель Ефим Евдокимов, весьма авторитетный и даже популярный в 1930-х гг. Достаточно сказать, что это был единственный из чекистов, награжденный четырьмя орденами Боевого Красного знамени. К этой же группе примыкал и Михаил Фриновский, первый заместитель Наркома внутренних дел Ежова.
Как упоминалось выше, в начале 1938 г. Дмитриев-Плоткин вступил в конфликт с Фриновским и это до известной степени объясняет произошедшее после появления в Свердловске Валухина. Последний, будучи прекрасно осведомлён об истинной роли Дмитриева в репрессиях местной партноменклатуры и его огромных оперативных возможностях, с самого своего появления продемонстрировал нерасположение к начальнику местного УНКВД. Ежов, узнав о трениях между Дмитриевым и новым секретарём обкома, предложил первому перевод в Москву. Собственно, это было вполне ожидаемое перемещение, которое давно было обещано Дмитриеву. Дмитрий Матвеевич, вне всякого сомнения, хотел возвратиться из провинции в столицу. В Наркомате внутренних дел как раз образовалась прекрасная вакансия - должность начальника Главного управления шоссейных дорог. Прежний начальник ГУШОСДОРа старший майор госбезопасности Михаил Волков-Вайнер ушёл на повышение в Наркомат водного транспорта на должность заместителя Наркома. Предложенный Дмитриеву пост по своему статусу был гораздо выше начальника регионального управления. Т.о. Дмитрий Матвеевич не просто возвращался в Москву, а возвращался с повышением по службе.
(...)
Рассмотрение последующей судьбы Дмитриева - арест, обвинение во вредительстве и шпионаже, признание им вины - хотя и любопытно само по себе, всё же выходит за рамки настоящего повествования. Можно лишь упомянуть, что в самом конце жизни его стали использовать в качестве внутрикамерного агента, подсаживая в камеры к самым важным для НКВД арестантам, дабы эрудированный и разговорчивый Дмитриев побуждал сокамерников "разоружиться" и прекратить запирательство.
Свою стратегию выживания Дмитрий Матвеевич, по-видимому, строил на том, что в какой-то момент его сотрудничество будет оценено должным образом и он получит шанс если не на полное оправдание, то хотя бы на смягчение приговора. План был отнюдь не плох, из ставших ныне известными документов видно, что активной провокаторской деятельностью многие осужденные на смертную казань не раз отводили от себя смерть. Яркий тому пример - судьба Михаила Ивановича Баранова, начальника Санитарного управления РККА в период с октября 1928 по август 1937 г. После ареста и скоротечного следствия, его пять раз включали в расстрельные списки, утверждавшиеся членами Политбюро, но Баранов оставался жив, поскольку оказался весьма результативным внутрикамерным осведомителем (лишь после того, как его в пятый раз приговорили в марте 1938 г. к высшей мере наказания, Баранов был, наконец-таки, расстрелян). Дмитриев, занимая пост Начальника УНКВД по Свердловской области, лично дважды сохранял жизнь приговорённому к расстрелу ценному агенту Ельковичу, редактору областной газеты "Колхозный путь", выдавшему более 140 человек. Несмотря на двукратное осуждение к смертной казни, Дмитриев спасал Ельковичу жизнь и даже распорядился выплачивать ценному агенту деньги, дабы тот мог покупать вещи и продукты питания на воле. По иронии судьбы Елькович пережил своего благодетеля Дмитриева, дождался замены высшей меры наказания тюремным заключением и в конечном итоге дожил до реабилитации.

Несмотря на готовность к всемерному сотрудничеству, интерес следователей к Дмитрию Матвеевичу довольно скоро пропал и уже 7 марта 1939 г. Дмитриев предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР, чей приговор к высшей мере наказания был очевиден и неизбежен. В тот же день Дмитриев был расстрелян.
Хотя в июле 1938 г. Дмитрий Матвеевич уже находился в тюремной камере, газеты уральского региона продолжали публиковать заметки, в которых сообщалось, что в Москве работает его общественная приёмная, в которой он, как депутата Верховного Совета 1-го созыва, принимает своих избирателей. Так что жители Свердловска могли при острой необходимости приехать в Москву и попытаться встретиться со своим избранником… Такой вот казус!
Отдел уголовного розыска (ОУР) входил в состав управления Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ), которое в свою очередь входило в состав Управления НКВД по Свердловской области. Поэтому полное наименование этого подразделения, учитывая иррациональную тягу коммунистических руководителей ко всякого рода аббревиатурам, выглядело на редкость зубодробительно и непроизносимо: ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области. Госбезопасность и милиция действовали максимально автономно - эти службы имели разные служебные помещения, недоступные для чужих сотрудников, разные архивы, подразделения материально-технического обеспечения, подследственные госбезопасности и милиции содержались в различных тюрьмах, сотрудники этих управлений проживали в различных общежитиях и обучались в различных школах. Даже продуктовые распределители и колхозы, поставлявшие в них продукты, были различными. Руководитель областного управления НКВД всегда являлся сотрудником госбезопасности и начальник УРКМ являся его заместителем, точнее одним из заместителей (не первым!). Милиция до известной степени являлась нелюбимой падчерицей Управления НКВД, что не отменяет, однако факта широкой вовлеченности милиционеров в репрессивную политику во времена "Большого террора". Сотрудники милиции привлекались к проведению массовых казней, более того, известны даже случаи, когда с целью скорейшего сокрытия следов массовых расправ в помощь сотрудникам госбезопасности и милиции привлекали пожарных.
Речь, впрочем, сейчас идёт не о массовых казнях и не о "Большом терроре". Данные темы, безусловно, чрезвычайно интересны сами по себе, но в формате настоящей книги это всего лишь исторический фон. Для правильного понимания последующих перипетий сюжета гораздо важнее разобраться в том, как работала следственная "кухня" советского НКВД и почему совершенно адекватные и разумные люди, попав в руки мастеров допросных дел, вдруг начинали оговаривать как самих себя, так и своих друзей, причём, зачастую это делали не только на допросах, но и в залах судов и трибуналов.
Первое и самое очевидное, что приходит на ум в этой связи - подобного рода оговоры вырывались из уст невиновных жесточайшими побоями. Отчасти эта догадка верна, Политрюро ЦК ВКП(б) в 1937 г. официально допустило - хотя и негласно - применение мер физического воздействия к арестованным. Причём, пытку не следует понимать как брутальное избиение; лишение сна, пищи, содержание узника в неотапливаемой камере способны причинять страдания ничуть не меньшие, чем побои. Товарищ Дмитриев, разумеется, знал все тонкости своего непростого и специфичного ремесла, вникал во все детали оперативной, следственной и кадровой работы. Ответственного отношения к делу требовал и от подчинённых.
Насколько можно судить по известным ныне материалам, Дмитриев предпочитал действовать по заветам товарища Дзержинского, т.е. в большей степени запугиванием и уговорами, нежели откровенным мордобоем. Нет, в Свердловске в конце 1930-х гг. тоже, разумеется, били на допросах - тогда наркомвнудельцы били по всей стране!- но далеко не в тех масштабах, как это было принято в других управлениях. В "Большом доме" управления НКВД по Ленинграду, например, арестантов избивали прямо в кабинетах. Хорошо известен случай. когда начальник управления Леонид Заковский (он же Генрих Штубис), войдя в кабинет, в котором разговаривали два сотрудника управления, без долгих предисловий ударил одного из них кулаком в ухо и со словами "вот так надо допрашивать!" вышел вон. Комизм ситуации заключался в том, что в кабинете в тот момент арестованного не было вообще и от рукоприкладства начальника пострадал действующий сотрудник. Это вовсе не исторический анекдот и не шутка, петербургский историк отечественных спецслужб Василий Бережков, рассказывая об этом инциденте, подчёркивал, что лично беседовал со свидетелем этой дикой во всех смыслах сцены.
Для Дмитриева-Плоткина такого рода выходки были немыслимы. Дмитрий Матвеевич руководствовался принципом "работать головой, а не кулаками", сам не бил, да и другим сотрудникам не рекомендовал. О пыточной практике, заведенной тогда в стенах Управления, известно из первых уст - из коллективного письма, переданного осенью 1938 г. арестованными сотрудниками НКВД в Москву. Если арестанта требовалось подвергнуть пытке, то для этого его приводили в подвал областного управления, в заблаговременно оборудованное для этого помещение. В кабинетах надземной части здания избиения не разрешались. Избивали резиновыми шлангами, что здоровью не угрожало, но субъективновоспринималось как очень болезненная процедура. Лишь одного из пяти упомянутых в письме сотрудников избивали 6 раз, остальные прошли через эту процедуру единожды. Одного из арестантов поместили в камеру смертников и устроили имитацию расстрела, всех лишали сна и устраивали допросы, растягивавшиеся на десятик часов. Все арестованные сотрудники госбезопасности содержались в холодных сырых камерах. Вот, в общем-то, и весь набор методов воздействия. Конечно, перечисленное совсем негуманно, но никаких поджогов волос на голове, закладываний пальцев в створки дверей, ничего похожего на затушивания папирос о лицо, что можно в избытке встречать в описаниях пыток, принятых в то же самое время других управлениях НКВД и даже в Москве, на Лубянке, мы в Свердловске не видим.
Дмитриев учил, что основная работа с арестантом должна проводиться отнюдь не в пыточной камере. Побои выполняли роль сугубо прикладную - с их помощью следователь давал понять арестанту, что прав у того нет ни малейших и с ним можно сделать всё, что угодно - надзорный прокурор не вмешается, а адвокаты согласно принятому большевиками Уголовно-процессуальному кодексу на этапе дознания и следствия вообще не допускались к обвиняемому. Т.е. у бедолаги, попавшего в чекистский застенок, правовой защиты не существовало в принципе и избиение выражало его полное бесправие в наиболее доходчивой и конкретной форме. Тем не менее, унижение арестанта являлось не самоцелью следствия, а лишь инструментом; задача же заключалась в том, чтобы обвиняемый оговорил сам себя и своих товарищей, сделал это максимально убедительно и придерживался оговора на всем протяжении своего пребывания в изоляторе. Так сказать, топил сам себя не за страх, а за совесть.
В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура - величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её воспреемников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счёт неизвестна, но трудно отделаться от интуитивного ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений - реальных и вымышленных - чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений.
На практике работа внутрикамерных "стукачей" выглядела примерно так. В камеру с объектом "разработки" помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении "разрабатываемого". Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой - честного и справедливого, третий - был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в процессе которых "разрабатываемого" могли "подставить", т.е. свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво "простить". Заготовок разной степени достоверности и изощрённости существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них втёрся в доверие к ничего не подозревавшему объекту "разработки", после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы.
Советы, кстати, не всегда были вредными, скорее напротив, большинство из них были вполне здравы - как вести себя с сокамерниками, как добиваться встречи с родными, как правильно построить общение с тюремным врачом и т.п. Пребывание в следственном изоляторе - это целая наука и там есть масса нюансов, о которых рядовой обыватель даже не догадывается. Но после того, как устанавливалась нужная степень доверия и взаимопонимания - обычно на это уходило не более двух-трёх дней - агент-провокатор приступал к своей основной миссии. Доходчиво, со ссылками на свой собственный опыт и опыт товарищей он доказывал "разрабатываемому", что дела его - швах! - у "следаков" доказательного материала очень много, коли его, бедолагу, маринуют в изоляторе, а потому тупое запирательство в его деле не поможет. Дескать, защиту свою надо строить тоньше, а то и до суда не доживёшь, бедняга! Главное, дожить до суда, а во время процесса заявишь о незаконных способах ведения следствия, дело отправят на дорасследование и - вуаля!- новый следователь во всём разберётся. И даже если будет обвинительный приговор, то ничего страшного в этом нет, надо будет написать апелляцию, а её рассмотрение растянется на год минимум. Опять-таки, будет новый следователь и он-то точно внимательно изучит все материалы дела, коли ты невиновен, так ничего тебе не грозит. Не надо бояться расстрела, в Советском Союзе так просто не расстреливают!
Хорошенько избитый к тому времени подследственный, слушал эти россказни, разинув рот. Полностью дезориентированный, запуганный, щокированный тяжестью обвинений, несчастный арестант воспринимал советы внутрикамерного агента, как изреченную истину в последней инстанции. И когда провокатор ему советовал придумать достоверный рассказ, такой, чтобы следователь поверил, то объект "разработки" действительно начинал такой рассказ сочинять.
Бытует представление, согласно которому в сталинское время существовали две специализации следователей - одни назывались "кольщиками", потому что "кололи" арестантов во время интенсивных допросов посредством пыток и унижений, а другие - "писатели", поскольку владея хорошим литературным языком и имея живое воображение они могли придумывать правдоподобные сюжеты выдуманных преступлений. Это деление на "кольщиков" и "писателей" очень сильно смахивает на домыслы литераторов, весьма далёких от реальной следственной кухни советского НКВД. В региональных управлениях (краевых, областных, автономных республик) никаких следователей-"писателей" не существовало. Ни одного, от слова вообще… Просто потому, что следственной части как таковой в этих управдениях не существовало - следствие вели оперативные сотрудники.
Ужас террора 1930-х годов заключается в том, что люди, попавшие в лапы НКВД, не просто становились жервами некоей абстарктной неведомой и неуправляемой силы, а целенаправленно оговаривали себя сами. Они выдумывали правдоподобные обвинения и если эти выдумки не устраивали следователя, то они изобретали другие, более правдоподобные и так продолжалось до тех пор, пока следователь не приходил к выводу, что придумано достаточно. Этот нравственный аспект массового террора в отличие от экономического или политического, пока ещё не изучена должным образом историками и психологами. Пусть только читатель вдумается на секунду в чудовищность сценария - перед разумными, адекватными, весьма неглупыми людьми ставилась задача: "оговори себя так, чтобы я поверил" - и эти люди истово, со всей готовностью и фантазией принимались выдумывать повстанческие организации, диверсионные ячейки, теракты на транспорте и промышленных объектах, планы биологической войны… Вся эта фантасмагорическая ересь заносилась в протоколы и обвиняемые подписывались под каждой страницей… Такое поведение жертвы кажется фантасмагоричной, невероятной, абсурдной, это даже не мотылёк, летящий на свет свечи - это нечто совсем иное! Но именно так технология самооговоров и последующих убийств и работала!
Для тех, кто возможно не всё понял в написанном выше - арестанты наговаривали на себя сами просто в силу того, что их умело ломали на первых допросах, а внутрикамерная агентура умело развивала первоначальный успех следователя. Описанная технология реально работала и работает, кстати, до сих пор! Если кто-то всерьёз думает, что с ним такая проделка не удастся, то… не надо зарекаться от сумы и от тюрьмы! Народные мудрости воплотили в себе мудрость многих поколений далеко неглупых людей.

Чтобы дать читателю наглядное представление о том, как работала описанная выше технология, можно привести замечтательный пример, сославшись на следствие по делу Михаила Андреевича Павлова, начальника Пермского отделения железной дороги имени Лазаря Кагановича. Подопечные Дмитрия Дмитриева арестовали его в начале 1938 г. (Пермь тогда входила в состав Свердловской области) и Павлов очень скоро оговорил самого себя и некоторых из своих товарищей, кстати, без всяких пыток и побоев! Но случилось чудо - после ареста Дмитриева в конце июня 1938 г. в Москве, следователь, работавший с Павловым, сам отправился под суд. Дело Павлова было пересмотрено и в конечном итоге расстрельный приговор был отменён. Приведём всего две цитаты, в которых одно и то же следствие описано с разных точек зрения - следователя и обвиняемого. Они настолько красноречивы, что комментировать их попросту незачем.
Итак, показания следователя после ареста: "Для того, чтобы Павлов дал показания, мы поместили его в камеру №13 (…) к Корчагину и Тихонову, которые Павлова быстро обработали. При приходе на допрос Павлов советовался со мной, как начинать давать показания, что, собственно говоря, нужно писать и просил моей помощи. В процессе ведения следствия (…) я уговорил Павлова дать дополнительные показания. На что Павлов согласился, сказав "раз следствию нужно, я не возражаю". (…) Я вызвал Павлова и предложил ему дать нужные Габову показания и чтобы он подтвердил свои показания на очной ставке с Суетиным. Павлов согласился, сказав, "Раз сказал "А", нужно сказать "Б"."
Теперь рассказ о том же самом обвиняемого: "Корчагин и Тихонов мне доказывали, что у меня другого пути нет, как только давать показания, хотя и выдуманные, указав вербовщика и якобы завербованных мною лиц (…). Кроме того, Тихонов, учившийся в школе красной профессуры, политически развитый, доказывал, что сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа и что наши показания в деле борьбы с действительными врагами будут играть решающее значение, а нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать." (Обе приведенные цитаты взяты из замечательной книги "Сталинизм в советской провинции: 1937-1938 гг. Массовая операция на основе приказа №00447", сборник статей, М., Российская политическая энциклопедия; Германский исторический институт в Москве, 2009 г., стр.192-193. Автор считает необходимым пояснить, что указанная книга представляет собой обширный труд, объёмом более 900 стр., насыщенный уникальными архивными материалами и статистикой, который надлежит внимательно изучить любому, желающему разобраться в истинных природе и формах сталински хрепрессий).
Кстати, внутрикамерная агентура очень часто использовалась для физического воздействия на особо несговорчивого "разрабатываемого". Тогда избиения и разнообразные издевательства могли продолжаться часами без всяких попыток контролёров изолятора остановить бесчинства арестантов. Так что самим следователям вовсе не было нужды лично марать руки и тратить силы на истязания арестантов - с этим прекрасно могли справиться - не за страх, а за совесть! - казематные сидельцы. Во всех следственных изоляторах Советского Союза с ведома местных органов внутренних дел существовали особые "пресс-хаты", в которых доводились до крайнего изнурения даже самые упорные и непримиримые подследственные. Система "пресс-хат" надолго пережила времена "Большого террора" и в почти неизменном виде просуществовала вплоть до распада Советского Союза. (Кстати, одна из основных целей реформы системы ИТК в послесоветское время заключалась именно в том, чтобы вывести следственные изоляторы и места лишения свободы из подчинения МВД и КГБ и передать их Министерству юстиции, дабы исключить беззакония следственных работников, творимые руками внтрикамерной агентуры.)
В описываемое нами время - т.е. второй половине 1930-х гг. - Управление Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ) входило в состав Управления НКВД по Свердловской области и его сотрудники в своей работе использовало те же самые оперативные приёмы и методы ведения следствия, что и их коллеги из Управления государственной безопасности (УГБ). Комиссар госбезопасности третьего ранга Дмитриев умел организовать работу своих подчинённых,независимо оттого, чем они занимались - контрразведкой, борьбой с хищениями соцсобственности или же уголовным розыском - все они работали по единым правилам и равно эффективно. Ведь не зря же красный Нарком Ежов, карающий меч Партии, ставил Свердловское Управление в пример прочим и любил повторять: "У Дмитриева стопроцентная раскрываемость!"

Боря Титов несмотря на малый возраст - один годик и восемь месяцев - уже хорошо разговаривал и даже дразнился. Старшему братику Натану, пяти лет, доставалось от склонного пошалить малыша и эта деталь до известной степени объясняет события, последовавшие вечером 10 февраля 1939 г. в районе улицы Луначарского и площади Народной мести.

Боря Титов.

Мама ребятишек, Фаина Михайловна Гусинская, отправилась с ними на прогулку около 19 часов. Проживали они в доме №109 по улице Луначарского - это был деревянный одноэтажный дом, разделенный на несколько коммунальных квартир, во всём похожий на те, в которых жили семьи грибановых-кузнецовых-барановых и прочих участников описанных выше событий.

Вообще, весь район улиц Первомайская, Мамина-Сибиряка, Луначарского в те времена были застроены такого типа домами, с дворами, сараями, конюшнями и даже огородами. Фаина с детьми от своего дома далеко не отходила, прогуливаясь вдоль квартала. Было не только холодно, но и темно, уличного освещения не существовало и источником света являлись лишь освещенные окна да неполная Луна. Хотя район был хорошо обжит и в этот час многолюден, гулять, всё же, было не очень комфортно, так что от дома Фаина с сыновьями далеко не отходила. Натан катал санки, а Боря гулял с лопаткой в руках. Мамаша с детишками на прогулке - сцена милая, пасторальная, трудно даже вообразить нечто более мирное и спокойное. По оценке Фаины Михайловны, прогулка с детьми продолжалась около часа, хотя в этом вопросе субъективное восприятие её сильно подвело, поскольку основные события стали разворачиваться примерно в 19:15 или чуть позже.
К этому времени Фаина с детьми вернулась к дому и оставила сынишек прямо у крыльца, строго-настрого наказав никуда не отходить. Она зашла в дом буквально на минуту с единственной целью посмотреть время, т.к. наручных часов не имела. Отсутствовала она минуты две, вряд ли больше, не раздевалась и не снимала обуви. Стряхнула в сенях снег, прошла в коридор, открыла ключом комнату, включила свет, посмотрела на часы... потом, проделала то же самое в обратном порядке и вышла на улицу. Все эти простейшие действия не требовали более полутора-двух минут.
У крыльца женщина увидела Натана, старшего сына. Младший отсутствовал. Не было и санок. На вопрос, где Боря? старший из братьев ответил неопределенно, дескать, тот кидается снегом и он не хочет с ним гулять. Ответ можно было истолковать так, что Натан не следил за младшим братом, но это не объясняло, куда тот исчез. Фаина бросилась по улице Луначарского в сторону Шарташской, на бегу выкрикивая имя сына. Выбор направления движения был случаен, совершенно интуитивен, но это предопределило дальнейшее развитие событий. Если бы Фаина побежала в другую сторону, то и результат оказался бы совсем иным.
Трудно сказать, как долго пришлось бы бежать женщине, но совершенно случайное событие подсказало ей, что следует делать далее. На пересечении улиц Луначарского и Шарташской поворачивала легковая автомашина и во время манёвра свет её фар выхватил из темноты мужчину, бегущего с санками, в которых сидел ребёнок. Мужчина двигался по проезжей части и автомашина его едва не сбила, но это никак не повлияло на скорость его движения. Он лишь заскочил на тротуар и помчался далее. В эти самые мгновения Фаина услышала детский плач - теперь она не сомневалась, что в санках находится её сын, а бегущий мужчина - это... это похититель!
Неизвестный, достигнув