Возврат к теории сновидений Фрейда

Побуждаемый своей пылкой дружбой с Флиссом и ок­рыленный открытием психоанализа, Фрейд между 1895 и 1899 г.г. интерпретирует сновидения как иллюзорные ис­полнения желаний. Он распределил выполняемую снови­дением психическую работу по трем уровням, впоследствии составившим для него психический аппарат. Он сделал вы­вод, что бессознательная активность ассоциирует представ­ления и аффекты с инстинктивными импульсами и таким образом делает эти импульсы воспроизводимыми. Предсознательная активность связывает словесные представления и защитные механизмы с предметными и эмоциональными образами, формируя из них символические конфигурации и компромиссные образования. И наконец, система созна­тельного восприятия, переносящая во время сна свою дея­тельность с проградиентного моторного полюса на ретроградиентный полюс перцепции, галлюцинирует эти конфи­гурации столь отчетливо, что они становятся иллюзорной реальностью. Работа сновидения достигает своей цели, когда ей удается преодолеть следующие друг за другом барьеры двух цензур: один — между бессознательным и предсознанием, второй — между предсознательным и сознанием. По­этому ее могут постигнуть два типа неудач. Если маска, под которой скрывается запретное желание, не обманывает вто­рую цензуру, человек просыпается в тревоге. Если бессоз­нательные представления действуют в обход предсознатель-

[206]

ного и попадают сразу в сознание, результатом является pavor noctumus или ночной кошмар.

Когда Фрейд разрабатывал вторую модель психического аппарата, у него не было времени переработать всю теорию сновидений с новой точки зрения, и он удовлетворился пересмотром лишь некоторых моментов. Однако эти изме­нения все же ведут к более полной систематизации.

Сновидение реализует желания ид, при условии, что сюда входит весь диапазон побуждений — сексуальных, аутоэротических, агрессивных и самодеструктивных — расширен­ный Фрейдом при разработке второй модели. Сновидение реализует эти желания в соответствии с принципом удо­вольствия, управляющим психическим функционировани­ем ид и требующим немедленного, безусловного удовлетво­рения инстинктивных требований; оно также подчиняется стремлению подавленного материала вновь вернуться в со­знание. Сон реализует желания суперэго: если некоторые сновидения в большей степени представляют удовлетворе­ние желаний, то другие скорее осуществляют угрозы. Сно­видение выполняет желание эго, то есть желание спать, и делает это как слуга двух господ, предоставляя воображае­мые удовлетворения одновременно ид и суперэго. Снови­дение также реализует желание, относящееся к тому, что некоторые последователи Фрейда назвали идеальным эго: желание восстановить примитивное слияние эго и объекта, вернуть блаженное состояние внутриматочного органичес­кого симбиоза младенца со своей матерью. Если в бодр­ствующем состоянии психический аппарат подчиняется принципу реальности, сохраняя границу между «я» и «не-я», между телом и психикой, принимая ограниченность сво­их возможностей и подтверждая притязания на индивиду­альную автономию, то в сновидениях он претендует на все­могущество и проявляет безграничные стремления. В одном из своих коротких рассказов Борхес, описывая город «Бес­смертных», изображает их проводящими все свое время в сновидениях. В действительности видеть сон — значит от­рицать факт, что человек смертен. Разве можно было бы вынести дневную жизнь без этого ночного убеждения в бес­смертии, хотя бы частичного? Во введении к своей второй

[207]

теории психической топографии Фрейд (1920) обсуждает посттравматические сновидения, в которых сновидец по­вторно переживает обстоятельства, предшествующие несча­стному случаю. Это тревожные сновидения, но они всегда прекращаются непосредственно перед воспроизведением самого несчастного случая, как если бы ретроспективно в последний момент его можно было отсрочить или избежать. По сравнению с вышеописанными, эти сновидения выпол­няют четыре новых функции:

— залечивание нарциссической раны, нанесенной фак­том травматического переживания;

— восстановление психической оболочки, целостность которой нарушена травмой;

— ретроактивный контроль обстоятельств, породивших травму;

— восстановление принципа удовольствия в функцио­нировании психического аппарата, регрессировавшего под воздействием травмы до состояния субъекта компульсивного повторения [ Wiederholungszwang].

Нельзя ли происходящее в сновидениях людей, страдаю­щих травматическими неврозами, просто считать особым случаем? Или мы имеем здесь дело — по крайней мере, это мое собственное убеждение — с более общим явлением, лежащим в корне всех сновидений и лишь сильнее выра­женным в случае травмы? Побуждение как простое давле­ние (независимо от его цели и объекта) неоднократно про­никает за психическую оболочку как в часы бодрствова­ния, так и в часы сна. Там оно вызывает микротравмы, которые, перейдя некоторый (качественный и количествен­ный) порог, образуют то, что Масуд Кан (Masud Khan,1974a) назвал «кумулятивной травмой». При этом психический ап­парат вынужден, с одной стороны, искать способы избав­ления от перегрузки, а с другой — пути восстановления це­лостности психической оболочки.

Из всего диапазона возможных средств наиболее скоры­ми и часто действующими сообща являются формирование оболочки вокруг тревоги и пленки сновидения [ пелликулы]. В момент травмы психический аппарат охватывает волна

[208]

внешних возбуждений, прорывающихся через защитный эк­ран не только из-за своей интенсивности, но и по причине неподготовленности психического аппарата, не ожидавше­го такого наплыва; и Фрейд (1920) подчеркивает этот мо­мент. Признаком такого неожиданного прорыва служит боль. Для травмы необходимо выравнивание внутренней и внеш­ней энергии. Конечно же, существуют такие сильные уда­ры, что независимо от позиции субъекта органические на­рушения и разрывы поверхностного эго оказываются не­поправимыми. Однако, как правило, боль меньше, если прорыв происходит не внезапно и если пострадавшему уда­ется быстро найти помощника, способного отчасти заме­нить поверхностное эго своим вниманием и ласковой ре­чью. (Я говорю здесь «пострадавшего», имея в виду как нарциссическую, так и психическую рану.) В работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд описывает защиту от травмы следующим образом: процессы контр-катексиса мобилизуют внутреннюю психическую энергию, количество которой уравнивает то, что было катектировано извне нео­жиданными возбуждениями. Эта операция имеет ряд по­следствий. Первые три из представленного ниже перечня являются экономическими и относятся к типу, интересо­вавшему Фрейда в первую очередь. Четвертое — топологи­ческое и топографическое; Фрейд лишь чувствовал его зна­чимость, которую мы теперь должны здесь раскрыть.

1 Противной стороной этих контр-катексисов выступает оскудение остальной психической активности, в част­ности сексуальной и/или интеллектуальной жизни.

2 Если в результате психической травмы наблюдается ус­тойчивое поражение, то риск травматического невроза уменьшается, так как это собирает нарциссические гиперкатексисы поврежденного органа, связывающие чрез­мерное возбуждение.

3 Чем выше уровень катексиса и чем больше количество связанной (незадействованной) энергии в системе, тем больше ее способность к связыванию и, соответствен­но, способность противостоять травме; отсюда постро­ение того, что я называю оболочкой тревоги, последней линии защиты. Тревога через гиперкатексисы своих

[209]

рецепторных систем подготавливает психику, предуп­реждает ее о возможности травмы и побуждает мобили­зовать количество внутренней энергии, по возможнос­ти равное внешнему возбуждению.

4 С топографической точки зрения, окруженная и изоли­рованная постоянными контр-катексисами боль трав­матического прорыва теперь существует в форме бес­сознательного психического страдания, локализованного и инкапсулированного на периферии «я» (см. явление «склепа», описанное Никласом Абрахамом (Nicolas Abraham, 1978), или понятие «скрытого я» у Винникотта (Winnicott, 1978).

Оболочка тревоги (первая защита, защита посредством аффекта) готовит почву для пленки сновидения (второй за­щиты, защиты представлением). Разрывы в поверхностном эго, вызванные серьезной травмой или накоплением микро­травм, оставшихся от дневного времени, перемещаются ра­ботой представления в места, где затем может сложиться сценарий сновидения. Таким образом, разрывы закрывают­ся пленкой образов, преимущественно зрительных. Перво­начально поверхностное эго является тактильной оболочкой, обшитой звуковым и обонятельно-вкусовым слоем. Мышеч­ная и зрительная оболочка развиваются позднее. Пленка сновидения представляет собой попытку заменить повреж­денную тактильную оболочку зрительной, более тонкой и менее прочной, но вместе с тем более чувствительной: фун­кция защитного экрана восстанавливается минимально, фун­кция фиксации следов и трансформации их в знаки, напро­тив, усиливается. Каждую ночь, чтобы избежать сексуаль­ных притязаний своих поклонников, Пенелопа распускала сотканный за день саван. Ночное сновдение поступает на­оборот: ночью оно вновь связывает те части поверхностного эго, что расплелись днем под воздействием экзогенных и эндогенных раздражителей.

Моя концепция пленки сновидения согласуется с резуль­татами исследования случая крапивницы, опубликованны­ми Саме-Али (Sami-Ali, 1969): наблюдая у одной пациент­ки чередование периодов вспышек проявления крапивни-

[210]

цы и отсутствия сновидений с периодами отсутствия кож­ного зуда и появления сновидений, Саме-Али выдвинул ги­потезу, что сновидения служат для сокрытия неприятного внешнего вида тела. Я бы перефразировал его следующим образом: иллюзорная пленка сновидения маскирует раздра­женное, воспаленное поверхностное эго.

Эти соображения побуждают меня пересмотреть связь между скрытым и явным содержанием сновидений. Как независимо друг от друга отметили Никлас Абрахам (Abraham, 1978) и Анни Анзье (Anzieu,1974), психический аппарат представляет собой структуру, состоящую из не­скольких слоев. Действительно, для содержимого нужны контейнеры, и то, что на одном уровне является контейне­ром, на другом может стать содержимым. Латентное содер­жание сновидения, ассоциируя требования инстинкта с бес­сознательными предметными представлениями, служит кон­тейнером для первых. Явное содержание стремится стать образным контейнером латентного содержания. Пересказ сновидения после пробуждения играет роль вербального контейнера явного содержания. Предоставленная аналити­ком интерпретация, с одной стороны, отделяет различные слои (подобно тому, как слой за слоем снимается кожура с луковицы), а с другой, — восстанавливает функцию рас­щепленного эго как контейнера объектных и аффективных представлений инстинктов и травм.

История болезни: Зенобия

Я дал этой пациентке, старшему ребенку в семье, глубо­ко страдающей от потери своего статуса единственного ре­бенка, псевдоним Зенобия, в память о прекрасной царице древней Пальмиры Зенобии, свергнутой римлянами.

Первый психоанализ, проведенный коллегой, по-види­мому, преимущественно затрагивал Эдиповы чувства, их истерическую организацию, осложнения в любовной жиз­ни и фригидность, уменьшившуюся, но не исчезнувшую.

[211]

Она обратилась ко мне за консультацией, во-первых, в свя­зи с состоянием постоянной псевдо-тревоги, которую не могла подавить со времени первого анализа, и, во-вторых, в связи с устойчивой фригидностью, которую она пыталась сразу и излечить и отрицать, вступая во все более запутан­ные любовные связи.

Первые недели второго анализа характеризуются силь­ной трансферентной любовью, или, более точно, перено­сом на процесс лечения ее первичных заигрываний с муж­чинами старшего возраста. Я увидел, что в основе всех этих слишком очевидных попыток обольщения лежит истери­ческая уловка, однако не сказал пациентке об этом. Она пыталась вызвать к себе интерес и привлечь внимание по­тенциального партнера, предлагая ему сексуальное наслаж­дение, тогда как в действительности хотела удовлетворять потребности своего эго, игнорируемые близкими в раннем детстве. Шаг за шагом я показывал Зенобии, что истери­ческие механизмы защищают ее — безуспешно — от дефек­тов в базисном нарциссическом чувстве безопасности, де­фектов, связанных с сильной тревогой по поводу возмож­ной потери материнской любви и с множеством ранних фрустраций. На Зенобию сильно повлиял квази-травматический контраст между этими фрустрациями и великоду­шием и удовольствием, с которыми мать удовлетворяла ее телесные потребности до рождения соперника-брата.

Обольщающий трансфер исчез, как только Зенобия убе­дилась, что психоаналитик готов заниматься потребностя­ми ее эго, не требуя взамен награды в виде эротического удовольствия. Одновременно изменилось качество тревоги: депрессивная тревога, связанная с ощущением или страхом потери материнской любви, уступила место тревоге пресле­дования, еще более ранней и страшной.

Возвратившись после проведенных за границей каникул, она рассказала мне о своих очень приятных впечатлениях: о том, что она жила в более просторной, светлой и лучше расположенной квартире, чем та, в которой она живет в Париже. Я понял, что все эти детали отражают развитие ее образа тела и поверхностного эго, но ничего ей об этом не сказал. В целом пациентка стала чувствовать себя в своей

[212]

оболочке более непринужденно и испытывала глубокую потребность в общении, но формирующееся поверхностное эго на данный момент не обеспечивало ее ни достаточным защитным экраном, ни фильтром, позволяющим распозна­вать происхождение и характер возбуждений. Фактически то, что днем было квартирой мечты, ночью становилось не­сомненным кошмаром. Там ей не только не снились снови­дения, там она даже не могла заснуть; она представляла себе, что в квартиру могут проникнуть грабители. После возвра­щения в Париж тревога осталась: ей не удавалось как следу­ет выспаться.

Я интерпретировал ее страх перед проникновением гра­бителей как двусторонний: она боится вторжения извне, вторжения неизвестного мужчины в интимные части тела (страх изнасилования), но боится и проникновения анали­тика в сокровенные области психики; ей страшен также прорыв изнутри, прорыв собственных тайных побуждений, главное из которых — бурный протест против фрустраций со стороны окружающих, как в раннем детстве, так и сей­час. Я объяснил Зенобии, что сила ее тревоги представляет собой кумулятивный эффект смешения внешнего вторже­ния и внутреннего прорыва, а также страха сексуальной и психической агрессии. Эта интерпретация должна была ук­репить поверхностное эго в качестве границы, отделяющей внешнее возбуждение от внутреннего, а также связующего звена в рамках одного «я», соединяющего оболочки психи­ческого и телесного эго. Результат был немедленным и до­вольно продолжительным: ее сон вновь стал нормальным. Но тревога, прежде испытываемая в жизни, начала перехо­дить в анализ.

Последующие сеансы характеризовались зеркальным трансфером. Зенобия постоянно требовала, чтобы я гово­рил, рассказывал о том, что думаю, поддакивал ей и изла­гал свое мнение о сказанном ею. Это было бесконечное, упорное, почти физическое давление на мой контр-трансфер. Я не мог молчать, ибо она принимала это за агрессив­ное неприятие, угрожающее уничтожением ее поверхностно­го эго. Нельзя было и вступать в истерическую игру с пере­меной ролей, где я становился пациентом, а она —

[213]

аналитиком. Путем проб и ошибок я разработал интерпрета­ционную технику, преследующую двойную цель. С одной стороны, я напоминал или объяснял интерпретацию, пред­ложенную ранее, частично отвечающую притязаниям ко мне, показывая, что я, как аналитик, думаю и как отношусь к тому, что она говорит. С другой стороны, я пытался прояс­нить значение ее требования; иногда я объяснял, что жела­ние чувствовать отклик на свои слова является выражением потребности увидеть свое отражение в другом, чтобы су­меть сформировать свой собственный образ. Я пояснял так­же, что знание о том, что думает ее мать, на что похожа ее жизнь с мужем, каковы ее отношения с двоюродным бра­том, предполагаемым любовником и т.д. напоминает ей, Зенобии, ряд болезненных вопросов, в детстве оставшихся без ответов. Иногда я говорил о том, что, засыпая меня градом вопросов, она воспроизводит ситуацию из раннего детства, в которой маленькая девочка не может справиться с градом сыпавшихся на нее вопросов и проблем.

Длительная аналитическая работа позволила ей до неко­торой степени выпутаться из страха преследования. Со мной она вновь открывала чувство безопасности, характерное для первого отношения с хорошей материнской грудью, чув­ство безопасности, разрушенное разочарованием, пережи­тым, когда эта грудь родила других детей.

Длинные каникулы прошли без осложнений и без како­го-либо разрушительного промаха. Когда мы возобновили работу, у нее наступила серьезная регрессия. В течение трех четвертей часа нашего сеанса она опробовала состояние сильного страдания. Она оживляла в памяти всю боль от того, что ее покинула мать. Количество вспоминаемых и перечисляемых ею деталей этого страдания говорит о том, что развитие поверхностного эго продвинулось вперед: она приобрела оболочку, позволяющую удерживать свои пси­хические состояния, а дублирование сознающего эго дало возможность наблюдать за собой и символизировать боль­ные части своей личности. Зенобия сообщала мне различ­ные подробности, в интерпретации я каждый раз сводил их вместе. Во-первых, я объяснял ей, что нужно пережить (а не только понять), какую сильную боль причинила ей утра-

[214]

та материнского внимания после рождения других детей; интеллектуально мы это уже знали, но ей необходимо было заново пережить этот отстраняемый, но глубоко болезнен­ный аффект. Во-вторых, я выдвинул гипотезу, возникшую в ранний период зеркального трансфера: даже когда она была единственным ребенком, общение с матерью было несовершенным; мать не скупилась на еду и физическое внимание, но мало реагировала на внутренние чувства ре­бенка. В ответ на это Зенобия рассказала мне, что ее мать кричала по малейшему поводу (я предполагаю здесь связь с боязнью шума); на тот момент Зенобия не могла с уверен­ностью распознать, что исходит от матери, а что зароди­лось в ней самой; шум выражал ярость, но она не знала, чью. В-третьих, я предположил, что неспособность принять во внимание свои первичные чувства/аффекты/фантазии, несомненно, усугубилась ее отцом, чей ревнивый и вспыль­чивый характер моя пациентка с этого момента могла об­суждать открыто.

Этот сеанс отличался затянувшейся интенсивной эмо­циональностью. Зенобия рыдала и находилась на грани сры­ва. Я заранее предупредил о приближении конца сеанса, чтобы она могла внутренне подготовиться к этому. Я ска­зал, что приветствую ее страдания, что она находится, воз­можно впервые, в процессе переживания эмоции, настоль­ко страшной, что до сих пор она не позволяла себе испыты­вать ее, отгораживалась, загоняла внутрь и инкапсулировала на периферии своего «я». Она перестала плакать, хотя, ухо­дя, заметно пошатывалась. Ее эго нашло в этой боли, кото­рую наконец-то она сделала своей собственной, оболочку, усиливающую ощущение целостности и неразрывность сво­его собственного «я».

На следующей неделе Зенобия вернулась к своим усто­явшимся защитным механизмам: она говорила, что больше не хочет испытывать столь болезненных переживаний в анализе. Затем она упомянула, что с момента возвращения домой каждую ночь, практически постоянно, ей снится очень много снов. Но она не собиралась мне их пересказы­вать. На следующем сеансе она объявила, что решила рас­сказать мне о своих сновидениях, но из-за того, что их слиш-

[215]

ком много, она разделила их на три категории: типа «коро­лева красоты», типа «boules (шарики)»,а третью категорию я забыл, так как не смог в то время все записать, будучи оше­ломлен изобилием материала. Сеанс за сеансом она под­робно пересказывала свои сновидения по мере того, как они приходили ей на ум. Я был ошеломлен и, отказавшись от попытки все запомнить, понять и интерпретировать, позволил этому потоку захватить себя и увлечь за собой.

В сновидениях первой категории она либо остается со­бой, либо видит красивую девушку, которую какие-то муж­чины собираются раздеть донага под предлогом оценить ее красоту.

Сновидения boules она сама интерпретирует как связан­ные с грудью или яичками. Вернувшись к ним позднее, она делает вывод, что шарик — это грудь/яичко/голова. Кроме того, здесь она обращается к сленговому выражению «perdre la boule» * (вместо «perdre la tete» **).

Сновидения Зенобии сплетали новую психическую обо­лочку, способную заменить ее недостаточный защитный экран. Она начала воссоздавать свое поверхностное эго с того момента, как я интерпретировал «акустический страх», подчеркивая допускаемое ею смешение шума, приходяще­го извне, и шума «изнутри», вызванного отщепившимся, фрагментированным и спроецированным внутренним гневом. Она пересказывала сновидения одно за другим, не останав­ливаясь и не давая ни времени, ни материала для возмож­ной интерпретации. Она предлагала мне обзор. Если более точно, то у меня сложилось впечатление, что сновидения парили где-то над ней, окружая ее ореолом образов. Обо­лочка страдания уступила место пленке сновидений, благо­даря которой упрочилось поверхностное эго. Ее психичес­кий аппарат сумел даже символизировать возрождающую­ся активность формирования символов посредством метафоры шарик. Это конденсировало несколько представ­лений: психическую оболочку в процессе завершения и объединения; голову — или, выражаясь словами Биона, ап­парат, ведающий мыслями человека; представление о все-

* Эквивалент русского: «зашли шарики за ролики». — Прим. ред.

** Потерять голову, сойти с ума (φρ.). — Прим. ред.

[216]

могущей материнской груди, затерявшись внутри которой, пациентка до сих пор продолжала регрессивно жить в фан­тазии; образ мужского полового органа, отсутствие которо­го причиняло боль после рождения брата, вытеснившего ее с места привилегированного объекта материнской любви. Таким образом, пересеклись два измерения ее психопато­логии: нарциссическое и объектное, создав прообраз пере­секающихся интерпретаций, чередующихся между внима­нием к ее прегенитальным и Эдиповым сексуальным иллю­зиям и беспокойством о дефектах и гиперкатексисах (например, обольщающего характера) ее нарциссической оболочки. В сущности, чтобы субъект обрел сексуальную идентичность, должны быть выполнены два условия. Пер­вое является непременным: он должен иметь свою собствен­ную оболочку, в пределах которой действительно может чувствовать себя субъектом, обладающим этой идентично­стью. Другое условие подразумевает хорошее узнавание полимофно-перверсных и Эдиповых фантазий, эрогенных зон, спроецированных на этой оболочке и удовольствий,связан­ных с ними.

Спустя несколько сеансов наконец-то появляется сно­видение, над которым можно работать:

Она выходит из дома, и тротуар проваливается у нее под ногами. Виден фундамент дома. Приходит брат со всей сво­ей семьей. Она лежит на матраце. Все спокойно смотрят на нее. Она же, со своей стороны, чувствует отвращение. Ей хочется кричать. Ее подвергают страшной пытке: она дол­жна заняться любовью со своим братом на виду у всех ос­тальных.

Она проснулась, чувствуя себя измученной.

В своих ассоциациях она вернулась к недавнему снови­дению о содомии. Тогда она сильно разволновалась и гово­рила об отталкивающем характере сексуальности в детских впечатлениях и в первых гетеросексуальных взаимоотно­шениях юности как об отвратительной пытке. «Занимаясь любовью, мои родители походили на животных...». (Пауза.) «Я очень боюсь потерять Ваше доверие».

[217]

Я: «Это тротуар, оседающий под Вами — нависшая над основами угроза. Психоанализ все больше и больше вы­нуждает Вас осознать избыток сексуального возбуждения, присутствующего с детства, и Вы хотите, чтобы я помог вам сдержать его». Слово «сексуальность» впервые прозвучало в анализе, и употребил его именно я.

Она объяснила, что прожила свое детство и юность в неприятном состоянии странного, постоянного возбужде­ния, от которого не могла избавиться.

Я: «То было сексуальное возбуждение, но Вы не могли этого понять, потому что никто из окружающих не просве­тил Вас на этот счет. Кроме того, Вы не могли определить, где Вы чувствуете возбуждение, потому что плохо знали, как устроено женское тело». Она успокоилась и ушла.

На следующем сеансе Зенобия снова представила обиль­ный материал, буквально засыпав меня сновидениями: они лились нескончаемым потоком, было страшно, что я с ним не справлюсь.

Я: «Вы настолько ошеломляете меня своими сновидени­ями, насколько сами переполнены сексуальным возбужде­нием».

Наконец Зенобия смогла сформулировать вопрос, кото­рый сдерживала с самого начала сеанса: что я думаю о ее сновидениях?

Я объявил, что готов говорить о ее сновидениях здесь и сейчас, ибо люди, окружавшие ее в юности, не ответили на ее вопросы о сексуальности, и с тех пор она ощущает силь­ную потребность знать, что чувствуют и думают о ее ощу­щениях другие. Однако я ясно дал понять, что не буду су­дить ни сновидения ее, ни действия. Ибо не мне решать, например, хорошим или дурным является инцест или содо­мия. После чего я предложил две интерпретации. Первая пыталась разделить объект привязанности и объект совра­щения. Собака, которую она обнимала в одном из предше­ствующих сновидений, была объектом, с которым можно общаться на примитивном, но важном уровне через так­тильный контакт, нежность меха, тепла тела, ласки лижу­щего языка. Эти ощущения благополучия, в которые мож­но погрузиться, представляют для Зенобии возможность

[218]

чувствовать себя в собственном теле достаточно комфортно для того, чтобы испытать характерное сексуальное женс­кое, хотя и тревожное желание, чтобы в нее вошли. В пос­леднем сновидении с братом животный характер сексуаль­ности имеет иной смысл: она грубая. Зенобия ненавидела брата с рождения, и он отомстит, овладев ею. Это будет чудовищный, животный инцест. Кроме того, он — опыт­ный любовник, который сможет научить ее сексу, как ма­ленькую девочку.

Во-вторых, я подчеркнул Зенобии столкновение сексу­альной потребности ее тела, еще полностью не созревшего, с психической потребностью быть понятой. Она отдается грубому сексуальному желанию мужчины как жертва и счи­тает, что это необходимо для привлечения внимания и удов­летворения партнера. Цена удовлетворения собственных эго-потребностей есть его физическое удовольствие, времена­ми гипотетическое, временами невозможное (намек на два типа переживаний, сменяющих друг друга в истории ее сек­суальной жизни). Отсюда обольщение, столь очевидное в ее отношениях с мужчинами, игра, в которой она ловит в ловушку только себя. Я напомнил, что первые месяцы пси­хоанализа были посвящены проигрыванию и сведению на нет этой игры.

Психологическая работа, начавшаяся рядом таких се­ансов, продолжалась несколько месяцев. После ряда по­трясений (в соответствии с типичной для этой пациентки схемой развития посредством ломок и внезапных реорга­низаций) она принесла значительные перемены в ее про­фессиональной и любовной жизни. И лишь позже появи­лась возможность проанализировать специфический в ее случае прямой прыжок от оральности к гениталъности, минуя анальность.

[219]