Глубокая Сибирь и переворот Флайера

 

Был 71 день, 2 июня, когда позвонил Кит. Он сказал, что полностью поддерживает решения, которые принял я и утверждал, что то предложение, что я должен предоставить ему в Номе летательный аппарат для сольного полета в Анкоридж исходит от Колина Эдвардса, фотографа, которого послал Ньюлин, а не от него. Как это дошло до меня, я не сказал. Я не чувствовал себя способным спросить о его реакции, была ли у него нерешительность, что дало Ньюлину возможность вредить. Кит сказал, что не будет превращать меня в шлак, когда вернется в Англию.

“Только когда я смотрел вниз на пейзаж, летя в Анкоридж, подумал: что мог бы увидеть это с мотодельтаплана, а теперь нет. Я хочу домой. Как ты знаешь, кругосветный полет - единственная вещь, которая имеет значение. Я никогда не интересовался съемками или гласностью”.

У меня было два мнения об этом телефонном разговоре. В то время, общее мнение в Англии было, что мне нужен партнер. Для меня считалось очень опасным продолжать полет в одиночку, особенно, как только я высажу Петра Петрова на Аляске. Это не было фактором в решении Кита. Он был огорчен, что не мог лететь вокруг света. Из-за плачевного состояния впоследствии, я не побеспокоился о нем. Также в этот период был, очевидно, катастрофический крах морального состояния в Лондонском офисе, чему не способствовал отъезд Кита.

Кит отверг мои просьбы остаться, говоря, что его не беспокоит реакция дома. Я начал выполнять множество дел, которые он оставил мне, чтобы продолжать дело в одиночку. Буду ли я способен сделать все это?

Петр выполнял бумажную работу, которую обычно делал я, включая заполнение полетного плана и прокладывание маршрута по центру острова. Я был огорчен из-за того, что должен улететь и больше не навязывать себя австралийцам, которые были образцом доброты и манер. Мы вырулили в 10.15 утра и взлетели. Скоро, когда мы взяли курс на север, стало очевидно, что у нас встречный ветер.

Местность была подобно Шотландии, бледно зеленая с торчащими, лишёнными растительности скалами, но жилье и дорожная сеть оставались почти как в Восточной Европе. Мы прибыли на воздушную базу, Сокол, откуда стартовал истребитель, который сбил Корейский воздушный лайнер в 1983 году. Я много раз сфотографировал ее. Полетные условия были спокойными, никакой прогнозированной “умеренной болтанки”. Я успокоился, вспомнив, что это было как с Китом, приводя мои мысли в двойное состояние - тревогу об изменении погоды и в противном случае приятный дрейф. Петр пробормотал сзади и дал мне изменение курса (“держите 14 градусов вправо”), в то время как я видел на 50 миль (80 км) и имел лучший GPS, чем он. Скоро он пришел к заключению, что я не подчиняюсь ему так же строго, как русские пилоты, поэтому он замолчал.

С Китом, я мог болтать, и мы обсуждали бы самые различные события, которые произошли в Южно-Сахалинске. Но английский Петра оставлял желать лучшего, так что было мало разговоров. Мы летели над огромной кривой бухтой, длиной 130 миль (208 км. Это была самая тонкая часть острова Сахалина. Затем пошла широкая плоская равнина между двумя горными районами, где Петр направил меня в сторону от военной базы.

Гладкий полет резко изменился. До этого были спокойные условия, где я мягко подруливал, чтобы преодолеть легкое валение вправо. Теперь пришлось зажать ручку до живота. Флайера бросало по небу. Петр пугался, когда Флайер проваливался и прыгал, но так как я не делал никаких уведомлений об этом, он решил также помалкивать. Он не прекратил звуковой поток своих вычислений с помощью GPS, о том, как он оценивает время прибытия и пересечения границ воздушного пространства.

Часы текли счастливо. Мне было легко оттого, что был снова в полете. В путешествии подобно этому чувствуется как бесполезно на земле. В воздухе вы заняты, подлинно живы, существуете себя в реальности. Джинн сидел глубоко. Я смотрел на него, но не мог увидеть, и дерзко сгибался в стороны, направо и налево на 2000 футах (660 м), чтобы вызвать его. Чем больше я делал это, тем легче себя чувствовал. Петр, русский, живущий в Сибири, сообщил о холоде.

В 30 милях за Кировским нас встретил друг Петра на изношенном самолете АН-2, который хотел, чтобы я нанял его для того, чтобы везти Петра через Россию. Он мог мягко идти почти так же медленно, как и Флайер, и сделал три прохода для камер, установленных на конце крыла и на киле, прежде чем показал путь на посадку. Поверхность взлетной полосы была усилена покрытием из листового металла, который использовали американцы, чтобы создать временные взлетные полосы в последней войне на Тихом Океане, и по мне она выглядела ужасно. Десятки людей пришли, чтобы встретить нас, и они подошли ближе, пока Петр заполнял полетный план. Я почувствовал на себе оценивающие взгляды женщин, особенно когда они узнали, что мне было 55 и я больше не женат.

“Несомненно, он - дедушка”,- сказала одна.

Петр возвратился, я запоздало сбегал по малой нужде, мы уселись на сидения и снова взлетели, с ветром немного более слабым. Я поднялся на 3000 футов (900 м) и направился на северо-запад, с нетерпением наблюдая за небом. Собирался дождь, который выглядел обильным и тяжелым. Я оставался ниже облаков, направляясь в промежуток между ними и горами, в любой момент ожидая изматывающей болтанки. Петр также бормотал “турбулентность” при каждом небольшом толчке, но пока это не было так тревожно, как ему казалось. Я за 30 минут достиг моря и спокойного воздуха. В дальнейшем продолжался спокойный береговой полет. Мы медленно поднимались на 4000 футов (1300 м), пытаясь определить, могу ли я поддерживать менее 4500 оборотов в минуту и оценив, что теперь, когда мы направлялись на север, потребление топлива уменьшилось.

Мы прибыли в Николаевск-на-Амуре над спокойным темным морем, которое было покрыто льдом в течение девяти месяцев в году, и мягко приземлились на неровной взлетной полосе, полной трещин. Среди тех, кто встречал нас, был Федор Жаков, руководитель местного дельтаклуба, предприниматель. Он помог привязать Флайера, затем отвез нас на свой грязный завод, которым он очевидно гордился. Я почувствовал усталость от девяти часов в воздухе и хотел принять душ и пиво. Но в отеле, в котором мы расположились, был душ только с холодной водой. Когда появилась хозяйка гостиницы, возникла проблема с моей русской визой. В Южно-Сахалинске подумали, что мне будет нужен дополнительный месяц в стране, но Елена Викторовна в действительности дала мне только один дополнительный день, написав 1 июня вместо предполагаемого 1 июля. Я застонал.

Петр и я за обедом пили водку. Я оценил ее вкус. Подобно многим русским женщинам, молодая официантка выражала осуждение.

На 72 день, 3 июня, у меня не было ни завтрака, ни горячего душа, зато был блестящий летный день, ясное синее небо и слабый ветер. Петр стремился идти, но беспокоился о специфическом состоянии моей визы. Пришел Федор, и мы поспешили по дороге в аэропорт, где я занялся подготовкой к полету, а Петр пошел поговорить с властями. Большая толпа наблюдала, но у них было безупречное поведение. Затем я пошел с Федором в местный иммиграционный офис. Был ад в течение двух часов. Два представителя были как алмаз, из-за того, что я не мог получить продленную визу, но в противном случае они не знали, что со мной делать. Тем временем, я должен был отвечать на все вопросы относительно моего полета. Среди них был и такой: “Вы женаты?”

Я привел имя Эндрю Фокса, и он был в середине посылки факса, который я должен был получить, когда вернулись Федор с Петром. В течение десяти минут после долгого и сильного крика за закрытыми дверьми и некоторого показа документов, удостоверяющих личность, Петр заработал все деньги, которые я платил ему. Он производил впечатление скромного и дружелюбного человека, но он был руководителем штурманов всего Российского Дальнего Востока. Он отправил меня обратно в аэропорт, где мы оделись, уселись и взлетели. Было 11.55 утра, и мы опаздывали.

В воздухе трясло, мы поднялись на 2,500 футов (800 м) и направились на северо-запад. Петр хотел провести нас вокруг Охотского моря, обычно замерзшей области воды между островом Сахалин и Магаданом, о чем он волновался. Я хотел лететь сразу через море, 351 мили (562 км) в Охотск, но русские правила запрещали такие полеты для самолетов с одним мотором, поэтому Петр запретил это. Все же капли информации, которую я продолжал подавать ему о СЛА и сама экстремальная холодность полета подействовали. Его предлагаемый маршрут в место под названием Аян пролегал через город Чумикан, 400 миль (640 км) вдоль берега. Был выбор - 244 мили (390 км) перехода по прямой через все еще замерзшее море, компромисс между тем, что хотел я и что хотел он. Мне потребовалось время, чтобы увидеть, что теперь и он был так захвачен полетом, что пожелал нарушить такое фундаментальное правило.

Местность была фантастичной, полностью неиспорченный, никаких дорог, только огромная река Амур и тысячи квадратных километров лесов и тундры, озера и реки. В небе были небольшие пушистые облака и резвые термики. Петр теперь уже испытал их и сконцентрировался на навигации и на работе с камерами на крыльях, которыми он восторгался. Мы летели над холмами, которые вырастали в небольшие горы, затем прозвучало замечание, представляющие беспокойство Петра о покрытых снегом пиках впереди.

“Это - горы. Будет много турбулентности”. Я думал, что из-за несильного ветра, единственное турбулентность должна быть термическая, но мое сердце забилось быстрее, когда мы пошли под облаками, образовавшимися в горах. Горная гряда была протяженностью только десять миль, и я подумал, что на дальней стороне болтанка должна закончиться. Я подготовился, чтобы выдержать ее. Когда мы были измотаны первыми сильными термиками, Петр сказал: “Я говорил Вам”. Но это было всего лишь составной частью полета на мотодельтаплане.

На дальней стороне горной области ошеломляющая местность спускалась в море, которое я думал, закрыто низким туманом. Но когда мы подлетели ближе, я увидел, что это разбитый лед, который мертво и спокойно лежит на неподвижной поверхности. Я с дрожью почувствовал, что если двигатель остановится, мы будем мертвыми в течение двух минут. Я был полон глубоких страхов, постоянно сообщая себе, что я здесь для этого и если я не могу сделать это, то не смогу лететь, а двигатель не знает, что находится под ним. Эта бессмыслица работала, и я отправился в путь через 70 миль (112 км) замороженных ледяных глыб к показавшемуся острову, и еще 50 миль (80 км), чтобы достичь северного берега Охотского моря.

Я помню взгляд на мрачную сцену, и подумал о том, что Кит теперь где-нибудь на юге, в большом воздушном лайнере, смотрит с 35000 футов (11000 м), и возвращается к сезону летней подготовки курсантов в Англии. Я подумал, что он не сумасшедший, чтобы ждать меня в Номе.

Холод дошел до нас. У меня были замшевые перчатки и большие электрические перчатки, но последние не были подключены. Реальный холод проникал в мою грудь, и никакие упражнения не помогали совсем освободиться от него. Но мои ноги были в превосходных лунных ботинках, и я был достаточно одет - мы были без наших костюмов выживания. Это резерв на случай, когда станет действительно холодно у Берингова пролива. Петру также было холодно, но я не был способен описать, какая часть его тела замерзла больше. Он часто отвечал на вопросы, которые я не задавал.

Подход к Аяну был волнующим после того, как я взглянул вниз на косую взлетную полосу, покрытую лужами воды, пригодную для АН-2, но которая представляла много опасностей для моего небольшого Флайера. Я тщательно выбрал точку посадку между лужами воды - кто знает, какой глубины она - и благополучно пошел вниз. Петр колотил меня по плечу и кричал, “хорошо, хорошо”. Он сразу поспешил на вышку, предоставив меня вниманию нескольких любезных крепко сложенных мужчин. Мы дозаправились и выехали на старт для второго полета за этот день, продолжая двигаться вдоль береговых гор. Я углубился в море на десять миль (16 км), слишком далеко, чтобы сесть, если двигатель остановится, но достаточно, чтобы совсем избежать любой турбулентности. Над берегом я видел появление гроз и черных столбов падающего дождя.

В оставшиеся 30 миль Петр, раздраженно кричал по радио “Охотск, Охотск, Охотск”, и между нами разгорелась дискуссия о том, где на моей американской карте расположен аэропорт, и где он был по уверению Петра. Американцы оказались правы.

После посадки нас окружили дети, некоторые из них замечательные имитаторы. Я продолжал слышать преувеличенное повторение моих английских слов всякий раз, когда я что-нибудь говорил. Я привязал Флайера, поспешил в сортир и затем Сергей Кривоборский, местный пилот и Лана, его жена пригласили нас на обед. Пища была наилучшая из того, что я ел в России. Все приготовленные птицы на столе были подстрелены Сергеем, а копченая лосось поймана им. Мы пили водку, русский стиль. Я больше не просил апельсиновых напитков, чтобы смешать. Я устал, но смог все постирать и высушить.

День 83 снова начался красивым утром, безветренное синее небо, длинный горизонт, и возрастающая бодрая толпа, людей болтающих вокруг Флайера. Три молоденькие девушки, Аня, Олеся и Кристина были особенно очаровательны. Они говорили между собой, пытаясь сойтись во мнениях по поводу английской фразы, которую они узнали в школе, затем одна торжественно предложила ее мне.

Мы взлетели в 10.35 утра, проехав через тяжелую основную взлетную полосу, покрытую металлическими листами на гравий. Я достиг берега вокруг мыса, и повернул на восток вдоль бледной страны, коричневой и темно-зеленой, полной медленных рек и сотен ледниковых озер на фоне гор с белыми верхушками. Я обдумывал, дозаправиться ли в Магадане и следовать в Чибугу, или может остаться на сутки в Магадане, самом большом городе в Сибири, в котором, несомненно, есть пункт обмена иностранной валюты, телефон и сообщить в Лондон что происходит? Они не получали известий от меня в течение трех дней. Энди Вебб сообщил, что Магадан был ключевым фактором для него, чтобы ехать на Аляску.

Петр продолжал направлять меня вглубь страны, где развивалась облачность и была сильная болтанка. Я хотел остаться над морем, хотя это и было более длинным путем вокруг. Мы пошли на компромисс, направляясь на гору около 100 миль (160 км) по берегу, и вместо того, чтобы продолжать двигаться вправо вместе с ним, повернули налево в долину.

“Это - маршрут на Магадан”, сказал он, означая, что это был официальный путь туда, и мы должны пойти по нему.

Я ждал термиков, которые должны были швырять нас вокруг, и был доволен, когда мы получили умеренную болтанку. Это было причиной подразнить Петра, что он выбрал такой ухабистый маршрут. Ничего трудного не случилось в течение четырех часов.

Я наблюдал облака и развитие дождя над горами слева от нас сквозь воздушное пространство. Я был рад, что нас там не было. Наша путевая скорость показала очень легкий попутный ветер с облаками, перемещающимися на юг через наш маршрут, и я постепенно стал беспокоиться. Облака неумолимо превращались в дождевые и затем грозовые, со стрелами молний и раскатами грома. Центр УВД Магадана сообщил о дожде и местном шторме. Петр стал возбужденным и начал вздыхать.

Под нами были деревни и дороги, контраст с прежде необитаемой местностью, над которой мы летели. Я упомянул Петру, что если он беспокоится, мы могли бы, поскольку летим на мотодельтаплане, приземлиться на дороге и переждать шторм. Он, как обычно в России, сказал, что это невозможно. Но он наблюдал большое развитие облачности и все больше молний и после разговора с Магаданским Центром изменил свое решение.

“Садитесь здесь”, сказал он, указывая на дорогу внизу. Мы спустились и обнаружили, что по краям дороги росли деревья, которые должны поломать крылья Флайера. Мы обследовали на малой высоте много дорог, но все имели деревья с какой-нибудь стороны. Все время я следил за приближающимся штормом. Я бросал взор на него и видел промежутки, рассчитывая, где мог бы благополучно пролететь. Моя проблема была попытаться объяснить это Петру. Он знал, что за штормом были горы, и не хотел лететь туда в такие условия. Я попытался объяснить, что мы должны ожидать, кружа, прежде чем грозе приблизится и мы найдем промежуток, чтобы продолжить полет на восток. Но между ним и мной была проблема языка и я решил приземляться.

Место, которое я выбрал, выглядело грубым, но там были дорожки, что означало, что там было твердо. Грязные ямы не были видны с воздуха. Я один раз сделал круг и умеренно быстро подошел, всегда готовый открыть дроссель и подняться прочь. Все выглядело нормальным, так что я пошел вниз. Мы бежали недолго, все время замедляясь, когда вдруг резко остановились. Не чувствовалось, что было какое-то повреждение, хотя прежде такие инциденты разбивали носовое колесо. Я вышел, чтобы проверить и обнаружил, что один из двух фонарей, которые установил Кит, был отломан и жалко качался.

Мы были счастливы. Мое носовое колесо было в яме с водой. Случись это на скорости, мы бы перевернулись. Петр прыгнул и отпраздновал посадку, наблюдая приближение грозы. Мы сразу не вытащили Флайера из ямы.

Петр захотел сделать фотографии, и когда он снимал, порыв ветра ударил сзади и со скрипом и хрустом положил Флайера на правую боковую консоль.

Я оказался на правой стороне, когда аппарат наклонился надо мной и повсюду вокруг меня лился бензин из основного бака. Я заткнул пальцем дренажную дыру бака и закричал Петру, чтобы он выталкивал. Я хотел поднять Флайера, теперь лежащего на боку и на правой боковой консоли крыла, и дать ему снова прямое положение. Но ветер был сильным и угрожал перевернуть Флайера полностью вверх дном. Мы с проклятьями боролись и толкали его и после почти двух минут борьбы, подняли крыло. Я повернул его так, чтобы крыло с моей стороны было обращено вниз, на ветер. За все это время я не сделал ни одной фотографии, по которым Ньюлин тосковал в Лондоне. Мы имели фото до и фото после, но ни одного, где аппарат был вверх дном.

Казалось, не было никаких повреждений. Я проверил боковую трубу через карман крыла, не было видно никаких изгибов.

Мы держали крылья Флайера во время порывов, которые были не очень сильными. Я уже подумывал о взлете снова, но у Петра был более консервативный взгляд на эксплуатацию крыла после того, как оно было опрокинуто. Он думал, что его нужно демонтировать и чтобы эксперты осмотрели его прежде, чем оно сможет летать снова. Это был не мой метод. Посреди русских степей, мы могли проводить там испытания в течение недель. Я походил по полю, ища возможную взлетную полосу, и пришел к выводу, что все я должен буду делать один.

На поле рядом с грязной дорогой было так много ям с водой, что я решил, использовать дорогу. Я походил вдоль нее, вычисляя расстояние между молодыми деревьями со всех сторон. Они отстояли на 30 футов (10 м) друг от друга, и были 12 - 14 футов (5 м) высоту. Размах крыльев Флайера был 33 фута (11 м), так что законцовки крыла должны задевать за деревья. Будет это фатальным? Я подумал, что Флайер или взлетит, или нет, но не смог найти лучшего места для взлета. Я возвратился и убедил Петра найти автомобиль, чтобы он доехал до Магадана. Он был лишен энтузиазма, но, во всяком случае, ушел. Начал лить дождь. Он возвратился через десять минут и сказал, что я должен взлетать, а он будет следовать за мной по дороге, но автомобиля он не нашел.

Я вылил на землю четыре галлона (18.2 л) бензина, и упаковал все лишнее в зеленый мешок, предполагая, что Петр возьмет его с собой, плюс ялик, из-за того, что я не хотел брать с собой дополнительный вес. Но Петр не захотел тащить мешок, так что я установил его на месте пассажира. Мы протащили Флайера 200 ярдов (219 м) по грязной дороге, несколько раз проваливаясь в мокрые ямы, и сильно вспотев.

Я начал петь с каждым рывком как заклинание: “ что есть некоторый угол (рывок) иностранного поля (рывок), который навсегда (рывок) Англия (рывок)”. Я знал, что пропустил первую строку (было это обдуманно?) “Если мне суждено умереть, думай только это обо мне”, но я только жестко рассмеялся, когда представил, что сказал.

Петр так сильно прижался к втулке винта, чтобы вытолкнуть Флайера на твердую почву, что в последующие дни, он смог эффектно разорвать свою рубашку перед камерами и показать темные синяки и ушиб на своем плече.

Я дал Петру видео камеру, чтобы заснять мой старт, который вызывал волнение от того, смогу я это сделать или нет. Мое настроение отделялось и определялось. Я не был испуган. Я даже об этом не думал. Я должен взлететь. Я запустил двигатель и поехал вниз по ветру вдоль грязной дороги, изучая деревья, чувствуя каждое, за которое цеплялся крылом. Одна помеха была особенно большая, так что я всерьез задумался, начинать ли разбег. Было около пятидесяти ярдов (45 м) полезной поверхности перед болотистым местом. За тридцать ярдов (27 м) за большим деревом я остановил аппарат и тащил и толкал, чтобы развернуть его против ветра. Петр оставил свое место съемки и выражал недовольство, что камера не работала. Я нетерпеливо подозвал его и нажал все кнопки, чтобы она заработала. Я сказал ему, чтобы он возвратился к перекрестку и низко лег, так как я должен буду фактически пролететь над ним. Но как большинство дилетантов, он подумал, что выбрал лучшее место и долгие минуты возился с камерой, пока я ожидал его, чтобы стартовать и, приходя в ярость от того, что он выбрал точку съемки с узким полем зрения.

Я не мог больше стоять и сердито крикнул. Он повернулся, я махнул, он махнул, и я начал разгон. При большей скорости, помеха от каждого дерева на концах крыльев была во много раз более сильной, чем я ожидал. Меня кидало и переваливало из стороны в сторону, сбивая темп, пока я проскочил то самое большое дерево.

Затем я вжал дроссель, мы гоним над землей. Помеха справа. Удар! Удар! Исправить его, очень много! Помеха слева! Боже, мы собираемся наскочить на следующее дерево! Удар! Удар! Достаточно скорости? Нет! Не отдавать ручку! Удар! Удар! Отдать ручку! Несусь, едва касаясь поверхности, другая помеха справа, затем слева, скольжу юзом! Скольжу юзом! Теперь выше земли, сохраняю скорость, держу эту еще низкую скорость! Удар! Теперь вытолкнуть для отрыва! Достаточно ли скорости, чтобы не упасть в воду в болотистое поле? Я лечу. Но с Флайером что-то не ладно!