Глава 11 Новый взгляд на творчество Амаду. Середина 50-х.

 

В следующем, 1955 году, советские читатели смогли познакомиться с новым

переводом "Земли золотых плодов", сделанным Инной Тыняновой с

португальского, а не с испанского, как предыдущий перевод, а также первым

романом этой трилогии - "Бескрайние земли". Выход книг оказался "в тени"

"Подполья свободы" и не был отмечен критиками. И тем не менее,

"Бескрайние земли", а вернее предисловие к роману Ильи Эренбурга

сыграло решающую роль в восприятии Жоржи Амаду и его творчества в Советском

Союзе.

Эренбург знал Жоржи Амаду еще по работе во Всемирном Совете Мира,

дружил с ним. И он первым оценил Амаду не как политика, видного деятеля

мирового коммунистического движения, а как большого художника, выразителя

духа бразильского народа, и друга, причем не всего СССР, а каждого

конкретного человека, читателя, который держит в руках его книгу. И

происходит это потому, что друзьями для миллионов читателей стали любимые

герои Жоржи Амаду, чьи горести и радости, благодаря выдающемуся таланту

бразильского писателя стали близкими и понятными в далекой России.

Предисловие И. Эренбурга радикально отличается от всего ранее

опубликованного о Ж. Амаду даже по стилю. Оно написано не языком

политической передовицы, а с человеческой заинтересованностью и теплотой: "В

Ресифи я познакомился с бродячим фотографом... Я спросил его, знает ли он

бразильских писателей. Он сразу померк:

Я три раза фотографировал Жоржи Амаду, но только один раз газета купила

его фото.

А вы читали его романы?

Я никогда ничего не читаю, - ответил он возмущенно. - У меня для этого

нет времени.

Можно бы усмехнуться: уроженец тех самых мест, которые описывает Амаду,

человек, встречавший писателя, не раскрыл хотя бы из любопытства его книг.

Но я подумал совсем о другом: откуда я знаю этого фотографа? Да ведь я читал

про него в одном из романов Амаду. Потом я вспомнил: нет, среди героев Амаду

нет фотографа. Может быть, я вспомнил захолустного репортера, или адвоката,

или картежника? Не знаю. Но только тирады фотографа меня не удивили, хотя

были они воистину удивительными. Мне казалось, что я не раз встречал этого

человека. То же самое я почувствовал, увидев карантинного врача,

романтического шулера, старого носильщика негра: меня окружали персонажи

Жоржи Амаду (282, С. 5).

Илья Эренбург понимает, что причина этого ощущения - не экзотика, не

обманчивая точность, не иллюзорное сходство, к которому стремятся все

фотографы мира, а также иные литераторы, плохо понимающие, что такое

литература. "Раскрывая роман, мы отправляемся в путешествие; оно может быть

увлекательным или скучным, надолго запоминающимся или смешивающееся в памяти

с сотнями других, но оно обязательно должно открывать некий мир, хотя бы

крохотный. Романы Жоржи Амаду помогли нам открыть далекую Бразилию, ее

людей, которые близки нам в их горе, в их страстях, в их чаяниях" (там же).

Эренбург подчеркивает, что он имеет в виду вовсе не географию или

историю, описание природы или быта, или протоколирование событий, а нечто

иное, для писателя самое главное - способность раскрыть душу своего народа.

"Мне привелось где-то прочитать, что произведения Амаду знакомят читателя с

историей Бразилии от конца XIX века до наших дней. Я убежден, однако, что не

в этом значение романов Амаду... Жоржи Амаду, как и всякий подлинный

писатель, не описывает события, а раскрывает нам людей, участвующих в этих

событиях. Может быть, о жизни Бразилии мы знали и без него, во всяком

случае, мы могли бы узнать о ней без его романов, но он открыл нам душевный

мир бразильцев; в этом объяснение того успеха, которым пользуются его книги

и в Бразилии и далеко за ее пределами" (282, С.6).

Совершенно очевидно, что это слова не работника идеологического фронта,

а друга и почитателя, и выражают они не точку зрения государства, а личное

мнение автора. Но мнение это совпадает с ощущением многочисленных читателей

и поклонников таланта бразильского прозаика.

Очевидно также, что подобная статья не могла быть написана ни в 1948,

ни в 1951, ни в 1954 году: ее написал человек другой эпохи, эпохи

"оттепели", которую автор этого термина предчувствовал уже в 1955 году. Как

бы то ни было, Эренбург определил тенденцию восприятия творчества Жоржи

Амаду в Советском Союзе. Достаточно сравнить названия статей об Амаду,

написанных в начале 50-х годов: "Жоржи Амаду - прогрессивный бразильский

писатель", "Отважный борец за мир", "Вдохновенное слово писателя-борца" и

т.п. - с названиями статей 1962 года, когда в СССР отмечалось 50-летие

писателя: "Певец народа", "Далекий и близкий друг", "Наш друг Жоржи Амаду",

"Тепло неутомимого сердца", "Певец Бразилии", "Наш друг Жоржи".

Таким образом, "рейтинг", говоря современным языком, Жоржи Амаду в

Советском Союзе в 1951 - 1955 годах был очень высок: его ценит и всячески

поощряет государство как видного деятеля международного коммунистического

движения, верного друга СССР и основоположника метода соцреализма в

Латинской Америке; его любят миллионы читателей за талант и национальную

самобытность.

От Амаду ждут новых книг. Уже анонсировано продолжение трилогии:

"Подполье свободы" оканчивается 1940 годом, в следующей части - "Народ на

площади" - писатель должен рассказать о борьбе бразильского народа в годы

второй мировой войны. А в третьей части - "Агония ночи" - о борьбе в наши

дни.

Выражая общее мнение, И. Тынянова писала: "Мы будем ждать следующей

книги Амаду, в которой он расскажет о своем народе словами, простыми, как

хлеб, и грозными, как молния". (350, С. 210)

Но в 1956 году состоялся знаменитый ХХ съезд, и трилогия так и не была

закончена. Жоржи Амаду пережил глубокий кризис и в течение 3-х лет ничего не

писал. В 1990 году он так вспоминал об этом периоде: "Для меня этот процесс

был чрезвычайно болезненным и таким ужасным, что я не хочу даже вспоминать.

Потерять веру в то, во что верил раньше, за что боролся всю свою жизнь,

боролся со всем благородством, пылом, страстью и отвагой. И все это рухнуло.

А тот, на кого мы смотрели, как на бога, не был богом, он был всего лишь

диктатором..., восточным деспотом". (272, Р. 141)

Когда в 18 лет я узнала об этом периоде Жоржа Амаду, он казался мне

юным Артуром из "Овода", разбившим распятие: "Я верил в вас, как в бога, а

вы обманывали меня всю жизнь". Однако теперь, когда мне как раз столько,

сколько было Амаду в те годы, я понимаю, что обмануть сорокалетнего человека

можно только, если он сам хочет быть обманутым. Неужели старый лис Эренбург

никогда не намекал своему лучшему другу, как на самом деле обстоят дела в

СССР? Наверняка не только намекал, но и говорил прямо - подтверждение этому

есть [См. статью А.Чернева " Илья Эренбург на Жоржи Амаду вредно влиял (275)

].

Не смогла же советская пропаганда одурачить Гарсиа Маркеса, хотя он был

и на 20 лет моложе Амаду, и приехал первый раз в Москву в самый разгар

"оттепели" в 1957 году на Фестиваль молодежи и студентов. Ни обмануть не

смогли, ни улестить - видел он в нашей стране только плохое, высмеял все,

что можно и чего нельзя.

Да и во всей этой истории Амаду скорее соучастник, чем жертва - в

создании международного имиджа "отца народов" есть и его вклад.

А разве сам Амаду не обманывал миллионы читателей сказкой о Великой,

Единственной в мире Любви? Не буду говорить, сколько дней я рыдала, когда

узнала подробности о его пребывании в Ереване в 1967 году.

В Бразилии и в западном литературоведении бытует мнение, что кризис

конца 50-х закончился отказом Амаду от всех своих прежних убеждений, выходом

из компартии, разрывом отношений с Советским Союзом и переходом на позиции

чистого искусства. В действительности же все обстояло совсем не так. Сам

Амаду неоднократно заявлял, что он никогда не отказывался от идеалов юности,

не пересматривал свое прошлое, никогда не выходил из компартии и не был из

нее исключен (458, Р. 263)

Ж. Амаду отошел от активной политической деятельности в качестве

партийного функционера, но связей с компартией не прервал. Никаких демаршей

против Советского Союза Амаду не предпринимал, поддерживал отношения с

советскими друзьями, отвечал на вопросы "Иностранной литературы", писал

предисловия к русским переводам бразильских авторов. В 1957 году он приезжал

в Москву на фестиваль молодежи студентов.

Нельзя не отметить мудрость Советской власти по отношению к Жоржи

Амаду: в его адрес не было высказано ни одного упрека; о переживаемом

писателем кризисе не упоминается вообще, так что советский читатель и

понятия не имел о каком-то охлаждении Амаду к Советскому Союзу. В течение

3-х лет в советской печати не появляется ни одной статьи об Амаду, вероятно,

чтобы не касаться болезненной темы. А после 1960-го года, когда Амаду с

энтузиазмом приветствовал кубинскую революцию и наши успехи в космосе, о нем

опять стали писать с тем же восторгом и восхищением, что и до 1956 года.

Более того, если ранее в адрес Амаду иногда высказывались отдельные

критические замечания, касающиеся в основном идеологической зрелости автора,

то после 1956 года всякая критика, даже относительно художественных

достоинств произведений Амаду, прекратилась. Литературоведы и критики 40-х -

начала 50-х годов упрекали писателя в "натурализме", но говорилось об этом

бегло и кратко: "в романах этих лет кое-где еще появляются натуралистические

описания (в особенности при описании пороков представителей правящих

классов), в образах коммунистов многое схематично, едва намечено". (253, С.

170)

Эти отдельные "натуралистические описания" понимаются как "невольная

уступка буржуазной литературной моде" (28, С. 213), которую автор преодолел

"со свойственной ему последовательностью и целеустремленностью" (261).

В статьях, посвященных произведениям, написанным после 1956 года, о

недостатках, ошибках или недочетах не говорится ничего, хотя "натурализма" в

этих романах Амаду гораздо больше, чем в его ранних произведениях, однако к

этому явлению теперь относятся по-другому: чувственная, "опоэтизированная и

романтизированная" любовь, которая пронизывает все произведения Амаду, -

теперь явление положительное. Раскованность в любви воспринимается теперь,

как своего рода протест против человеческого отчуждения и морали, зиждущейся

на неравноправии и эксплуатации. При этом чувственность в творчестве

латиноамериканских писателей никогда не является самоцелью, а как

фольклоризм и романтическое изображение различного рода языческих обрядов,

носит характер функциональный" (255, С. 100).

Теперь советские литературоведы уверяют читателей, что сексуальное

поведение героев латиноамериканских романов находится в глубокой связи с их

поведением во всех других сферах жизни. "Все эти сцены, все то, что у нас

принято называть эротикой, в латиноамериканском романе связано с сюжетом,

притом отнюдь не элементарным образом, так что выкинуть их (как это делается

нередко в нашей издательской практике) безболезненно нельзя: теряются

какие-то важные звенья - и характерологические, и особенно аксиологические.

Относясь к эротике в латиноамериканском романе как к уступке мещанскому

вкусу или как к "тропической экзотике", мы рискуем упустить из виду

своеобразие всей художественной структуры" (30, С. 55).

Создается впечатление, что советская власть, потеряв после разоблачений

ХХ съезда значительную часть своих друзей за рубежом, боится оттолкнуть

оставшихся критическими замечаниями в их адрес. Более того, если в нашей

печати появлялись перепечатки из бразильских и других зарубежных изданий, то

лишь те, что носили такой же комплиментарный характер (например, "Амаду" -

значит "любимый" из "Дойче фолькцайтунг"). Советские почитатели творчества

Амаду не имели представления о том, какой разнузданной, злобной и

несправедливой критике подвергался Амаду у себя на родине: правые клеймили

его как "агента Кремля", левые - как ренегата, и одни и те же люди обвиняли

его сначала в ангажированности, а затем в псевдонародности (в Бразилии это

называется "макумба для туристов") и примитивном популизме. С другой

стороны, критические замечания Амаду о нашей стране (например, протест

против введения советских войск в Чехословакию) также не пропускались на

страницы советской печати.