Голоса советского подземелья

Если загонять андеграунд во временные рамки, то до нашего отечества он докатился по-настоящему в 70-х годах ушедшего столетия. И на благодатной ниве уважающей чтение публики андеграунд приобрел совершенно иные очертания. Мы не так много, как на Западе, танцевали и пели. Вернее, не выражали поначалу свой протест в песнях и танцах. Нашим поколениям было чем заняться: пионерия, комсомол, партия. Но среди большого идеологизированного стада поднимались головы, не согласные идти в этом стаде. И поскольку российская культура всегда была литературоцентричной, андеграунд у нас носил преимущественно книжно-журнальный характер. Его уникальным свойством стало то, что он включал в себя разные до противоположности культурные и политические концепции и был массовым. Истоки же нашего андеграунда можно тоже отыскать в предыдущем столетии.

Опубликовав в 1864 году роман «Записки из подполья», Федор Михайлович Достоевский (да простит он нам вышеназванное соседство) и не думал высказываться по поводу альтернативной культуры. Однако при этом герой его «записок», «человек больной и злой», предельно четко объяснил кредо культурного феномена, сформировавшегося сто лет спустя. Человек из подполья говорит тем, кто верит в «навеки нерушимое хрустальное здание» искусства: «Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить». Но прошло время, и нерушимое здание начало крениться, его и бояться не стали, и разрушить пытались, а уж язык-то тем более показывали. Уже старшие современники Достоевского — французские «проклятые» поэты подали пример вполне эффективной борьбы с такими зданиями. Естественно, что в конце XIX века их поэзию никто не называл андеграундом — с этим понятием, как уже отмечалось, вообще много проблем. Если проследить историю и метаморфозы, случившиеся с ним в разных уголках земного шара, можно сказать, что до дна «подполья» не докопаться. И говорить о нем приходится формальным и неформальным языком. Начнем с самиздата.

Никто доподлинно не знает, когда именно появился термин «самиздат» и кто его изобрел. Принято считать, что авторство принадлежит поэту Николаю Глазкову. Как бы то ни было, можно совершенно смело сказать, что советский самиздат стал самым длительным и значительным в политическом отношении примером андеграунда. На одних и тех же пишущих машинках могли перепечатываться книги претендующего на высшую степень серьезности Солженицына и порнографические стишки, приписывавшиеся Баркову.

Еще в 50-е годы в самиздате стали появляться художественные произведения, которые по цензурным соображениям не публиковались в официальной литературе. Сегодня не может не вызвать удивление, что среди «самиздатовских» авторов был, например, позже признанный «прогрессивным писателем» Эрнст Хемингуэй. Его книги публиковались в СССР и до войны, но его описание Гражданской войны в Испании в романе «По ком звонит колокол» вызвало раздражение главы испанских коммунистов Долорес Ибаррури, и этот роман вплоть до 60-х годов распространялся только подпольно. Круг ходившей в самиздате литературы был вообще необыкновенно широк и включал не только запрещенных авторов, но и утаиваемые от широкой публики произведения признанных и даже официозных писателей. В самиздате распространялись «Несвоевременные мысли» Максима Горького, некоторые стихотворные произведения Евгения Евтушенко и Александра Твардовского, глава «Пиры Валтасара» из произведения Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». Опубликованные в провинциальных журналах и немедленно изъятые из обращения повести братьев Стругацких «Улитка на склоне» и «Сказка о Тройке» также стали достоянием самиздата. И что самое удивительное, одним из публикуемых подпольно авторов был непосредственно Владимир Ильич Ленин, чье «Письмо к съезду» не было широко известно.

Вскоре самиздат стал распространять не только отдельные произведения — появилась периодическая печать. Принято считать, что началом самиздатской периодики стал машинописный журнал «Синтаксис», который в 1959—1960 годы издавал Александр Гинзбург. «Синтаксиса» было выпущено три номера, тираж которых достигал 300 экземпляров. В этом журнале публиковались стихи Генриха Сапгира, Игоря Холина, Всеволода Некрасова, Николая Глазкова, Александра Аронова, Булата Окуджавы, Беллы Ахмадулиной, Иосифа Бродского, Анатолия Наймана, Владимира Уфлянда, Глеба Горбовского, Александра Кушнера и других. Гинзбурга арестовали, когда он готовил четвертый номер издания.

Запрещенная (или неразрешенная) литература оставалась опасным делом и политическим вызовом даже в «оттепельные» времена. В 1961 году были разогнаны неформальные вечера поэзии у памятника Маяковскому, а их лидеры арестованы, а год спустя посещение Хрущевым выставки в Манеже привело к публичному поношению «абстракционистов», в 1964-м был отправлен в ссылку «тунеядец» Иосиф Бродский, осенью 1965-го арестованы публиковавшие свои произведения на Западе Юлий Даниэль и Андрей Синявский. Но, несмотря ни на что, в это же время в самиздате появился новый жанр. После того как успешный советский журналист Фрида Вигдорова тайно стенографирует суд над Иосифом Бродским, стенограммы судебных заседаний и речи на закрытых собраниях становятся неотъемлемой частью подпольной литературы.

Способов распространения остросоциальной продукции было много. Не проверенные цензорами тексты перепечатывались, перефотографировались и даже передавались устно. Ленинградский поэт Виктор Кривулин писал о «ходячем магнитофоне» Григории Ковалеве, который помнил наизусть огромное количество стихов и был способен воспроизвести не только тексты, но и манеру чтения автора. Огромное количество текстов, которые запомнил Ковалев, было позже опубликовано в самом масштабном издании поэтического самиздата — 9-томной антологии «Голубая лагуна», изданной в США.

В конце 60-х годов у подпольных издателей наступили «более легкие времена»: стали использоваться первые копировальные устройства, стеклографы и мимеографы, прообразы ксерокса под названием «ЭРА». Самиздат стал распространяться на микрофильмах, распечатывался на длинных бумажных лентах, на периферийных печатных устройствах к ЭВМ (слова «компьютер» и «принтер» тогда не использовались). Естественно, что распространение и тиражирование такой продукции карались так же, как и авторство «подрывных» текстов. Многие помнят, как сотрудники КГБ опечатывали все служебные помещения с пишущими машинками на время праздников — самиздат действительно сильно беспокоил власти.

Самым же знаменитым текстом нашего подполья, наверное, можно назвать «Архипелаг ГУЛАГ», переправленный в 1973 году для издания на Запад. Эта книга произвела эффект разорвавшейся бомбы, привлекла внимание к политическим репрессиям в Советском Союзе и заставила многих западных интеллектуалов отказаться от иллюзий по поводу левой идеологии и социализма.

Примечательно, что в рядах нашего андеграунда были и суровые борцы против советской власти и Коммунистической партии, и вовсе внепартийные, аполитичные деятели. Но тоталитарный режим оценивал не столько художественную ценность, сколько соответствие разрешенным правилам игры, и в результате борцами против власти оказывались художники, попросту пытавшиеся предложить новую эстетику. Например, те из них, кто выставил свои картины в сентябре 1974 года на пустыре между московскими улицами Профсоюзной и Островитянова, были встречены бульдозерами.

Сколько же политики было в нашем андеграунде? Много, но воспринимать его только через призму политики не совсем верно. Те же московские художники, участники «бульдозерной» выставки, соц-артисты, московские концептуалисты сами себя чаще всего называют нонконформистами. Например, участники изданного на Западе альманаха «Метрополь» (это уже «тамиздат») преследовали в первую очередь собственно литературные цели. Но поскольку в те времена в нашей стране бытовало твердое убеждение, что поэт в России больше, чем поэт, то меры к ним были приняты соответствующие.

Еще один интересный факт подполья сводится к тому, что значительная часть советской интеллигенции жила тогда двумя жизнями: официальной и неофициальной, неподцензурной. Например, Евгений Евтушенко, хотя и был чрезвычайно успешным советским деятелем культуры, некоторые свои произведения «публиковал» в самиздате, что создавало ему образ оппозиционера.

Однако были и такие, кто старался минимизировать свои контакты с советской реальностью. Этот менее политизированный, но гораздо более радикальный в художественном отношении вариант советского андеграунда является в большей степени ленинградским, нежели московским феноменом. Среда, в которой бытовало питерское «другое искусство», была не столь замкнутой на каком-то одном виде художественного творчества. Поэтому, например, если московские рок-музыканты 70-х не имели ничего общего с другим видом московского альтернативного искусства, то питерские — долгое время оставались его естественной частью. Именно в Ленинграде начала 70-х — конца 80-х советский андеграунд принял законченную форму социального и художественного поведения и оттого воспринимается как цельная эпоха.

Таким образом, альтернативное искусство в Советском Союзе играло несвойственную искусству роль: в подполье была создана полноценная параллельная культура. И эта культура оказывала большее влияние на официозную культуру, чем наоборот. Это стало особенно очевидно не столько во время постепенного разрушения государственных запретов, сколько в тот момент, когда рок-музыка приобрела массовую популярность. Хотя вряд ли кто-то из политических лидеров России может повторить слова, сказанные Вацлавом Гавелом Лу Риду, но не будет преувеличением сказать, что нынешнее социально и экономически активное поколение выросло на музыке, которую не передавали по радио.

Здесь можно привести в пример непосредственного родственника американской городской культуры низов — блатную песню. Правда, времена, когда голос Аркадия Северного бытовал только на магнитофонных лентах, кажутся неправдоподобно далекими, ведь сегодня хриплые голоса тоскуют о своем уголовном прошлом на многих радиочастотах. Причем как только этот жанр вошел в шоу-бизнес, он стал крайне неудачно называться «русский шансон», но суть от этого не изменилась. Точно так же теперь доступно творчество вчерашних гуру альтернативных музыки, изобразительного искусства и литературы, а пресловутый нонконформизм стал фактом истории. Борис Гребенщиков пьет чай с Борисом Грызловым. Юрий Лужков собирается вручить премию «Соотечественник года» Илье Кабакову. У каждого музыкального жанра — своя радиостанция, а если такую радиостанцию закрывают по причине отсутствия прибыли, то фанаты, неделю попротестовав, скачивают любимую музыку из Интернета. Можно только догадываться, что происходит на концертах, объявления о которых не передаются по радио, а расклеиваются на маленьких бумажках в метро и на небольших, только специальной публике известных сайтах. Найти андеграунд в сегодняшней жизни трудно. Но значит ли это, что он исчез? Вряд ли. Во-первых, на то он и андеграунд, чтобы не быть очень заметным, во-вторых, современное общество далеко от той социальнополитической гармонии, которая позволяет выражать недовольство исключительно политическими методами. К тому же новое поколение всегда будет нуждаться в новом искусстве, которое бы адекватно отражало юношеский протест против «бессмысленных ценностей» старшего поколения. А городские власти будут продолжать бороться с подростками, раскрашивающими стены и железнодорожные заборы, но при этом они будут все лучше понимать, что безопаснее «иметь под рукой» немного «своего» андеграунда… В эпоху торжества жанров и стандартов любое искусство вне формата, обещающее новизну, будет, конечно, обращать на себя все большее внимание — особенно, если эта эпоха не сопровождается социальными и политическими потрясениями. И, наконец, чем интереснее будет искусство из подполья, тем выгоднее будет массовой коммерческой культуре использовать его: подростковые журналы сегодня дают советы «райтерам», чернокожие рэпперы воспевают «жизнь по понятиям» и т. д. Пафос социального протеста обитателей бедных кварталов, как оказалось, обладает колоссальным коммерческим потенциалом, и хип-хоп победоносно шествует по всем континентам. Это приручение вчерашнего андеграунда прекрасно прижилось и на отечественной почве.

Ну а публика — она вновь собирается на ставшие модными милонги и вряд ли думает о том, что чуть больше века назад танго было танцем буэнос-айресских борделей.

Российские субтропики

«Оранжевые» существуют и в современной России, где они представлены в первую очередь движением «Субтропическая Россия». Эта крохотная партия, официально, впрочем, не зарегистрированная, ставит своей основной целью «улучшение политического климата путем повышения минимальной температуры окружающей среды до +20». Другие политические требования «Субтропической России» включают запрещение прохождения айсбергов через территориальные воды России, повышение градусности водки и назначение лидера КПРФ Геннадия Зюганова обер-прокурором Священного Синода. Хэппенинги «Субтропической России» происходят по определенным датам: 28 мая члены «Субтропической России» ежегодно отмечают День Матиаса Руста, или Торжественное ожидание Второго Пришествия на Васильевском спуске (именно в этот день в 1987 году немецкий летчик приземлился на Красной площади), а 24 сентября — День замачивания террористов (дата произнесения В.В. Путиным, тогда премьер-министром, знаменитой фразы в 1999 году). Этот «праздник» отмечается замачиванием вырезанных из газет фотографий террористов в воде. В эпоху президентства Б.Н. Ельцина «Субтропическая Россия» регулярно отмечала и другой «праздник», впрочем, тоже связанный с водой (28 сентября), — День Чудесного Спасения господина Бориса Николаевича Ельцина из вод неизвестной реки с холщовым мешком на голове, что произошло, напомним, в 1989 году. Во время этого «праздника» в Москве у фонтана на Пушкинской площади проводился обряд ельцинирования — погружения в воду отдельных граждан и предметов (например, Конституции). А 31 августа «Субтропическая Россия» традиционно пикетировала Московскую консерваторию, отмечая таким образом День дирижера — годовщину дирижерского дебюта Б.Н. Ельцина с немецким военным оркестром в Берлине в 1994 году.

«Субтропическая Россия» всегда высказывается по поводу судьбоносных политических событий. Например, когда в 1997 году было принято решение о расширении НАТО, «Субтропическая Россия» и другая «оранжевая» российская партия, «Броуновское движение», напомнили, что согласно закону Гей-Люссака все объекты при расширении охлаждаются.

Удивительно, но крохотная «Субтропическая Россия» является уникальным примером. В России, где всегда были сильны и левые идеи, и подпольное искусство, политики почти не используют в своих целях радикальные художественные практики, конечно, если речь не идет о грязных избирательных технологиях.

Оранжевые идеи

В социалистических странах проникновение андеграундных художественных методов в политику было нечастым. Самый яркий пример такой практики — польская «Оранжевая альтернатива», давшая название разнообразным, хотя и малочисленным «оранжевым» партиям и движениям. Оговоримся сразу — ассоциации с недавними президентскими выборами на Украине будут неуместны. Хотя сторонники Виктора Ющенко и выбрали оранжевый цвет, они не стали приверженцами «оранжевого движения», для идеологии которого главное — превратить политику в иронический хэппенинг. Основатель польской «Оранжевой альтернативы» искусствовед Вальдемар Фридрих, более известный как Майор, в середине 80-х годов, когда в Польше было введено военное положение, начал проводить во Вроцлаве абсурдистские акции, которые начались с демонстрации гномов 1 июня 1987 года. Перед демонстрацией «оранжевые» распространяли листовки, в которых говорилось, что «социализм высоко ценит идею гномов, и не только за красный цвет их шляп». Идея оказалась плодотворной и заразительной. Как говорил Фридрих, «ты не можешь серьезно относиться к полицейскому офицеру, который во время допроса спрашивает: «Почему вы приняли участие в незаконном митинге гномов?» Затем последовала акция «Кто боится туалетной бумаги?», участники которой раздавали прохожим небольшое, но равное ее количество. В «День шпиона» на стенах вроцлавских домов появились подписанные «генералом Пумперникелем» листовки с лозунгом «Шпионы всех стран, объединяйтесь!» Одетые в черное люди в темных очках со значками «КГБ» и «ЦРУ» и со слуховыми трубками в руках спрашивали прохожих, есть ли у них секретные документы. В день Польской народной армии по приказу все того же генерала Пумперникеля «Оранжевая альтернатива» провела военные маневры под кодовым названием «Дыня под майонезом» и под лозунгом «Организация Варшавского Договора — оплот мира». 7 ноября «оранжевые», оседлав деревянных лошадок, инсценировали сражение армии Буденного. Наконец, 8 марта 1988 года Майор и его единомышленники раздали вроцлавским женщинам тампоны. Акция проходила под лозунгом «Першинги» — нет, гигиенические тампоны — да!», и вскоре после этого Майор был арестован, но оправдан, проведя в тюрьме три недели. Очевидцы вспоминали, как проходил неудавшийся властям суд над Фридрихом: «Свидетели — друзья Майора, все одетые в оранжевое, и его подруга, которая везла за собой пластмассового льва на колесах, давали такие абсурдные показания, что суд несколько раз объявлял перерыв. После шестичасового заседания суд решил, что действия Вальдемара Фридриха, а именно раздачу тампонов «согласно польским законам нельзя квалифицировать как преступление».

Позже Фридрих сказал: «Западный мир поймет гораздо больше о ситуации в Польше, когда узнает, что меня сажали в тюрьму не за чтение оппозиционных книг или статей, а за то, что я раздавал тампоны». Постепенно «Оранжевая альтернатива» приобретала массовый характер и проходила под лозунгами «Гномы всех стран, соединяйтесь!» Естественно, что польский опыт был с воодушевлением воспринят и в других странах социалистического лагеря, и на тогда еще советском пространстве появились Партия дураков Латвийской республики, киевская организация «Лучи Чучхе», партия роялистов Эстонии и другие, постепенно исчезнувшие в 90-е годы.