Немецкие принцессы на русском троне

 

Припомнив генеалогию российских императоров, повторим результат вычислений, проделанных кем-то в годы «перестройки», а может быть, и гораздо раньше. Последний наш самодержец Николай II, убиенный в июле 1918-го в Ипатьевском доме, был русским лишь на 1/128 часть…

Впрочем, что такое русский вообще?

Не подумайте, я не собираюсь разводить здесь тары-бары на тему «кто татарин, а кто еврей». Хочу напомнить про арапа Пушкина, который есть самый русский из русских для многих миллионов, причем постулат этот и доказательств не требует. Как ни странно, обрусение происходило со столь многими иностранцами (иностранками), что может вылиться даже в некий закон, сформулировать который хоть и трудно, однако вполне возможно… Впрочем, и с русскими эмигрантами после 1917 года происходит то же самое за границами России, с точностью до наоборот…

Однако вернемся к венценосцам и венценосицам. Начиная с Екатерин (и Первой, и Второй), возникла традиция жениться русским царям или их наследникам на немецких принцессах. Пруссия (Германия) долгое время была неким «питомником», в коем «выращивались» первоклассные невесты для великих князей российского престола (и не только). Девушки и вели себя соответственно: едва ли не с пеленок знали предстоящую судьбу и готовились к ней. То есть были вполне уверены в том, что осчастливят не токмо супруга, но и его державу с ея многомиллионным населением. И осчастливливали! «Матушка…» – пишет в процитированной депеше Алексей Орлов. Вот как! Душил не «батюшку», а «дурака», – а обращается к «матушке» за индульгенцией: уж извиняй, родимая, порешили твово-то…

А «матушка» была северонемецкой принцессой. Звали ее – Софья-Августа-Фредерика Анхальт-Цербстская. Была она дочерью Христиана Августа, князя и прусского (по службе) генерала, позднее сделавшегося фельдмаршалом и комендантом Штеттина (ныне польский Щецин). Там же, в Штеттине, и родилась наша Екатерина Вторая, то бишь Софья-Августа, 21-го апреля 1729 года. Мать ее – княгиня Иоганна-Елизавета Шлезвиг-Голштинская – приходилась теткой нашему Петру III, а по-настоящему Карлу-Петру-Ульриху, сыну Анны Петровны (дочери Петра) и племяннику императрицы Елизаветы Петровны, голштинскому принцу, который по-русски знал не более своей будущей супруги. Елизавета, прежде Екатерины почти так же узурпировав власть, на самом деле билась не за нее, а за дело: после довольно безалаберной Анны Иоанновны по мере сил восстановила «проект» развития России, автором коего был сам Петр Великий, и старалась ему следовать. Убедившись на собственном примере в том, что получать таким образом российский трон – дело непродуктивное и малонадежное, Елизавета Петровна решила упорядочить сам процесс престолонаследия, для чего и вызвала Петра-Ульриха из Голштинии в Петербург, где он сделался великим князем Петром Федоровичем, приняв православие и «приличное» православному наследнику престола имя. Не знавший ни России, ни его народа, ни даже языка, наследник немедленно был погружен в штудирование того, другого и третьего, а тут и невеста подоспела…

 

Самодержица российская Екатерина II

Неизвестный художник круга Рослина-Рокотова. XVIII в.

 

Судя по скорости, с которой вершила эти дела Елизавета Петровна, «скорострельному» Павлу Петровичу, выходит, было в кого иметь подобные качества. Посудите сами: 17 октября 1740 года скончалась императрица Анна Иоанновна, успев завещать российский престол… по женской линии! Правда, на ее счастье у сестры Екатерины Мекленбургской именно в 1740 году родился внук, а то такое наследование было бы еще более впечатляющим историческим нонсенсом, чем все государственные перевороты в России за XVIII век, который и так наречен веком женской власти – веком императриц. Поскольку мальчик (Иоанн Антонович) только что родился, при нем регентом должна была состоять стремительно принявшая православие Анна Леопольдовна, его мать, урожденная Елизавета-Екатерина-Христина, то есть опять «императрица», причем несмотря, может быть, на бóльшие (по брату Петра Первого Иоанну Алексеевичу), чем у потомков Петра, права, Россию-то она должна была получить Петровскую, то есть уже «вздернутую на дыбы»! А на «вздернутую на дыбы» Россию, по рассуждению Елизаветы, наибольшие права, конечно, у них – прямых потомков самого Петра.

Впрочем, Анна Иоанновна успела поступить иначе: приговорив престол младенцу, регентом при нем назначила не Анну Леопольдовну, а герцога Эрнста-Иоганна Бирона, которого привезла с собой из Курляндии еще в 1730-м году! Не доверила Анна Иоанновна племяннице поцарствовать. Мне лично кажется, имея уже подобный опыт, императрица просто убедилась, что все-таки не женское это дело…

Всего год понадобился Елизавете Петровне, чтобы составить и осуществить дворцовый переворот. Режиссерский (скажем: постановочный) ум достался ей от неутомимого батюшки: в ночь на 25 ноября 1741 года, совершив при поддержке гвардии переворот, дочь Петра провозгласила себя императрицей. Заметим еще раз, что, судя по делам ее, не для себя старалась – для России. Ибо одно из первых ее деяний – это и есть приглашение в Санкт-Петербург голштинского племянника, который, что ни говори, все-таки был постарше троюродного братца Иоанна Антоновича.

Участь Иоанна VI Антоновича незавидна: каземат. По слухам, чрезвычайно развит был умом неудавшийся наследник престола, едва не сквозь стены видел и проникал проблемы государства острой мыслью своей… Впрочем, чего не наговорят. То же болтали и про узника в железной маске времен Мазарини, якобы брата-близнеца Людовика XIV, – а на деле представьте: кто бы его в тюрьме собирался образовывать и учить светским манерам? В общем, история в любом случае темна.

Однако прелюбопытные мысли высказывает историк С. М. Соловьев и относительно Иоанна Антоновича, и относительно узурпации Екатериной власти. «Матушка», с энтузиазмом воспринятая и в Сенате, и в народе, с его слов, получается, и не особенно собиралась быть императрицею. Историк вспоминает усиленно циркулировавший в те дни по России слух, что, освободившись от негодного мужа, Екатерина вовсе не желала делаться самовластной самодержицей… Впрочем, оставим это сообщение на потом: в нашем повествовании Екатерина еще не возникла, как таковая.

Петра Федоровича натаскивали по-русски и в православии учителя, избранные на эту роль Елизаветой. Поговаривают, что будущий Петр Третий, добрый малый, все-таки не совсем усвоил катехизис и язык, да ведь и применять их было не особо где: немцев близ российского трона имелось предостаточно, а царские указы писали бы русские грамотеи – ему достаточно лишь продиктовать суть.

В общем, прошло всего два года – и Елизавета уже вызвала из Штеттина Иоганну-Елизавету с дочерью принцессой Софьей Анхальт-Цербстских (мама будущей Екатерины – урожденная принцесса Голштейн-Готторпская). Ту же программу волшебного превращения в российскую великую княгиню, будущую императрицу, Софья-Августа прошла за более короткий срок, с охотой приняла православие, получив имя Екатерина Алексеевна и сделавшись невестой великого князя Петра Федоровича, с которым и обвенчалась в 1745 году.

Слабо зная историю германских княжеств и причины неослабевающего потока немцев в российскую действительность XVIII века, мы, советские люди, в 1980-е годы получив некоторые прежде непопулярные исторические материалы – собственноручные «Записки» Екатерины, тексты Е. Р. Дашковой и др., – удивлялись: как это какая-то «занюханная» провинциалка умудрилась в свои 15 лет в дневнике сделать пророческую запись о том, сколь блестящей русской императрицей она станет? Видно, и впрямь была просвещенной и неглупой наша Екатерина Великая!..

На самом деле ничего-то здесь удивительного ровным счетом не было. Именно в 15 лет, то есть в 1744 году (в феврале), она уже прибыла в Россию и приступила к штудированию языка и православных законов. Именно немецкие принцессы давно уже привыкли, что приходит срок – и они меняют свою лютеранскую веру на русскую православную. Никто из других европейских невест на это не шел (не позволяли ни родители, ни общественное мнение, если говорить, например, об Англии) – иначе родство у русских царей и наследников было бы несколько иное, а соответственно иной была бы и вся наша история.

 

Великий князь Петр Федорович и великая княгиня Екатерина Алексеевна

 

Столь же легко принимали немецкие невесты и католичество, расставаясь с протестантством не задумываясь: статус того требовал. Знать бы простому советскому обывателю, что родство захудалой принцессы Анхальт-Цербстской и без российского трона было не абы какое: дедушка принцессы Фридрих-Карл был женат на родной сестре Карла XII (того самого, с которым долго сражался Петр I и которого все же победил под Полтавой), правда, в Северной войне пришлось деду сложить голову; а дядя Адольф Фридрих стал и вовсе шведским королем. Не один русский двор, но и многие европейские дворы жаждали заполучить в родню таких невест.

По историческим меркам все произошло молниеносно: февраль 1744-го – приезд, 28 июня – Софья перекрестилась из лютеранки в православие, а 29 июня, то есть на другой же день, обручилась с Петром Федоровичем. Правда, венчание состоялось лишь 21 августа 1745 года… Но тому были причины. Петр был старше Екатерины всего на год (родился 21 февраля 1728 г.) и, как это бывает с подростками, вовсе был не готов создать немедленно семью. К тому же и невеста ему не очень понравилась.

Елизавета не унывала: ей ли, дочери Петра Великого, не знать, что в монархии монархи лично не вольны выбирать ни любовь, ни дружбу? Стерпится – слюбится. Да не желал Петруша слюбливаться с Екатериной: глаз его всегда косил на сторону, хотя, конечно, супружеские обязанности он иногда через силу исполнял. Что бы там ни говорить и что бы ни думать, а семьи, как таковой, между наследником и его супругой фактически не было. Тому причиной и столь долгая затяжка с рождением первенца Павла: через девять лет брака – в 1754-м. Екатерина к тому времени успела сменить не одного любовника… Правда, видимо, стоит отмести досужие сплетни о том, что будто бы Павел Первый не есть Романов, что истинным его отцом являлся С. В. Салтыков. Нет, и Павел, и Анна, прожившая всего два года, – дети Петра Федоровича. А вот родившийся в 1862 году Алексей – и впрямь сын Г. Г. Орлова, бастард, из-за чего и получил отдельную фамилию Бобринский. А последняя дщерь – Елизавета Григорьевна Темкина, в чьем имени превосходно угадывается отцовство Григория Потемкина, светлейшего князя Таврического.

Впрочем, то произошло лишь после смерти Елизаветы Петровны, а пока что, видя нелады в семье племянника (и собственную его инфантильность, бросавшуюся в глаза), а возможно, уважая «традиции» европейских дворов, где донельзя развился фаворитизм, то есть считая поведение Петра и Екатерины нормальным, но беспокоясь за нравственность наследника «второго эшелона» Павла, императрица отобрала ребенка у родителей и приставила к нему своих мамок и нянек. Павел до самой смерти бабки, постигшей царскую семью в 1761 году, практически не знал ни матери Екатерины, ни отца Петра. Как, собственно, и в более поздние времена, когда его воспитанием занимались «дядька» граф Никита Иванович Панин и просвещенный воспитатель Семен Андреевич Порошин, который, впрочем, на свою голову завел привычку все свои мысли по поводу воспитанника и его венценосной родительницы записывать в некий дневник. Как следовало бы догадаться читателю при одном лишь упоминании слова «дневник», именно этот дневник и попал не в те руки, и в результате с Порошиным расстались в 1765-м. Кажется, даже без скандала.

Как уже говорилось, история имеет свойство повторяться. Причем с Павлом она повторилась сначала наполовину: скончавшаяся при родах первая его жена Наталья Алексеевна (тоже православное имя, данное при крещении немецкой принцессе Вильгельмине-Луизе Гессен-Дармштадтской) вовсю развлекалась с юным сердцеедом графом Разумовским и легкомысленно хранила в своей шкатулке его послания, которые, конечно же, не имела возможности уничтожить перед скоропостижной смертью… Павел ее искренне любил, даже ноги целовал! В том и отличие его от отца, Петра Третьего, легкомысленного весельчака, поначалу вполне равнодушного к своей супруге, а к 1762 году испытывавшему к Екатерине уже нечто вроде неприязни, а то и ненависти…

На другую половину история повторится тогда, когда уже сама Екатерина отберет у Павла его первого ребенка Александра и второго Константина. Других детей отберут тоже, но не с той строгостью и безапелляционностью, как этих. Дело в том, что «матушка» решила воспитать наследника сама, причем воспитать в тех традициях, каким была сама привержена. Если читателю интересно, в чем состоят эти «традиции», сообщаю, что мы наверняка поговорим об этом позже.

Ну хорошо, будущего императора она собралась воспитать сама. А на что ей второй внук Константин?..

Вот это весьма и весьма интересно. Несколько раз воюя с Турцией по разным поводам, самодержица пришла к твердому убеждению, что на Россию возложена миссия по освобождению Царьграда-Стамбула от турецкого владычества, а следовательно, Константинополю рано или поздно понадобится православный император. Кто ж это может еще быть, как не ее внук Константин Павлович?! То есть Константина с ранних лет готовили к занятию константинопольского престола. И имя ему дали соответствующее – в честь Константина Великого.

Традиционным стал и второй брак Павла. Убивавшийся по утраченной любви Наталье наследник на сей раз сам отправился выбирать в жены немецкую принцессу. Делал он это с неохотой, которая, впрочем, довольно скоро улетучилась: Екатерина показала сыну любовные письма Разумовского к великой княгине Наталье Алексеевне (придержала их как раз для сего случая) – и Павел Петрович отправился в Пруссию почти окрыленный. Впрочем, к обстоятельствам смерти Натальи Алексеевны по ходу повествования мы еще вернемся…

Новая невеста родилась, как и сама Екатерина, в Штеттине, а по происхождению была дочерью принца Вюртембергского Фридриха-Евгения II, состоявшего в прусской службе. Герцогом Вюртембергским он стал лишь в преклонные годы после смерти брата Людвига-Евгения, а за 40 лет до того, в 1750-м году женился на Софии-Доротее Бранденбург-Шведтской, дочери Фридриха-Вильгельма Бранденбург-Шведтского и Софии-Доротеи Прусской. Принцесса София-Доротея-Августа-Луиза Вюртембергская, дочь Фридриха-Евгения, и есть главная героиня нашего повествования великая княгиня Мария Федоровна Романова, родившая Павлу всех его многочисленных детей (впрочем, последнее под вопросом), ставшая императрицей, но через короткое время (всего четыре года) прибавившая к этому титулу официальную приставку «вдовствующая» и неофициальное прозвище «чугунная».

 

Юная принцесса София-Доротея-Августа-Луиза Вюртембергская

 

Подобно Екатерине Мария Федоровна, ее невестка, испытала все муки, связанные с отнятием у матери ее детей, все «прелести» жизни в качестве великой княгини русского престола, всю боль за детей и поначалу тревогу за мужа, а позже досаду на него – кто знает, не испытала ли она и ненависти, как испытала ее Екатерина Вторая к мужу Петру Третьему?..

Правда, Екатерина, чьи годы императорской власти протянулись почти до конца XVIII века, не дала Марии Федоровне самой выбрать невест для старших сыновей: все было под контролем самодержицы, и возражать ей никто не смел. Зато с первых дней пребывания в России великой княгини, позднее императрицы, Елизаветы Алексеевны новая немецкая невеста, предназначенная в жены любимцу Екатерины Александру Павловичу, будущему Александру Первому, испытала всю силу неприятия ее Марией Федоровной, если опять же не сказать большего и не уточнить размера упомянутой силы упомянутого неприятия.

Луиза-Мария-Августа, дочь маркграфа Карла-Людвига Баден-Дурлахского и принцессы Амалии Гессен-Дармштадтской, старшей сестры покойной великой княгини Натальи Алексеевны, не могла не «вычислить» такого к себе отношения со стороны Марии Федоровны: ведь та, по ее же признаниям, безумно любила своего Павла и наверняка ревновала его к прошлому. Тем более что невесту сыну Александру выбирала не сама. К тому же слухами в то время полнилась земля, а особенно в мелких графствах и княжествах родины Елизаветы Алексеевны: ведь история с первой женитьбой Павла, скорее всего, рассказывалась и пересказывалась не единожды. А Амалия – как раз одна из трех сестер-принцесс Гессен-Дармштадтских, приезжавших в Россию на смотрины, когда Павел выбрал Вильгельмину-Луизу, так что ей было о чем поведать дочери «из первых уст». Да и не могло быть, чтобы Марию Федоровну знали в семье Карла-Людвига только понаслышке. Худо-бедно, а германские дворяне между собой как-то общались и до, и после описываемых событий.

Короче, всеобщей любимице, которой впору бы присвоить звание «народной», жилось под присмотром и опекой свекрови очень и очень несладко. Об этом речь тоже впереди.

Наконец, очередная немецкая невеста – это Александра Федоровна, супруга великого князя Николая Павловича, впоследствии императора Николая Первого. По рождению она Фредерика-Шарлотта-Вильгельмина принцесса Прусская. Брак состоялся в 1817 году, так что на сей раз Мария Федоровна принимала в событии участие. Тоже, впрочем, не на первых ролях: Николай путешествовал с братом-императором по Европе в процессе наполеоновских кампаний и успел узнать свою Шарлотту самостоятельно.

 

Фредерика-Шарлотта-Вильгельмина принцесса Прусская,

в православии великая княгиня, позже императрица Александра Федоровна

 

Николай Павлович был любимым сыном Марии Федоровны. Отчасти потому, что родился менее чем за полгода до смерти Екатерины и почти не успел «насладиться» воспитанием великой бабки. А Александра Федоровна считалась и провозглашалась свекровью любимой невесткой.

Надо сказать, на сем поток «провинциалок» не иссяк, и традиция XVIII века перекинулась в век XIX. Кажется, кроме Александра Третьего, все наши венценосцы были женаты на немках. Достаточно припомнить, что и последняя императрица России Александра Федоровна, Алиса, супруга императора Николая Второго, из того же «инкубатора» немецких принцесс, коих «выращивали» для занятия русского трона.

Ну вот, кажется, всех более-менее необходимых нам принцесс, связанных с темой, мы перечислили, так что на этом можно и завершить первую главу. В целом русская история, особенно конца XVIII – начала XIX века, настолько обросла легендами и анекдотами, что у меня вряд ли получится отрешиться от них и отфильтровать чистый продукт от наносного и привнесенного, а также внедренного намеренно. Поэтому перед вами – просто мой вариант событий прошлого, причем не со всяким, даже доказанным, фактом или его интерпретацией сам я согласен.

 

 

Глава 2

«БЕДНЫЙ» ПАВЕЛ, ВЛЮБЛЕННЫЙ В НАТАЛЬЮ АЛЕКСЕЕВНУ

Мамки и няньки, в чьи совкие да ловкие руки попал младенец-наследник Павел Петрович, семь лет (с 1754-го по 1761-й) составляли его окружение. Во главе стояла императрица-бабка – Елизавета Петровна. Может быть, по неведению, а может, и в какой-то степени нарочно ребенок получил к сознательному возрасту чисто женское воспитание. Если верить тому, что рассказывают про неврастению Павла, она легко объяснима этим самым бабским окружением и бабским воспитанием, зафиксировавшим в ребенке женские реакции.

Елизавета считала, что внук находится под неусыпным надзором днем и ночью, однако, как ни странно, сохранились свидетельства, что ребенок неоднократно при пробуждении оказывался спящим на полу, то есть вываливался из кроватки и не был своевременно водружен в нее обратно. Конечно, можно позлорадствовать и предположить, что поговорка «У семи нянек дитя без глазу» родилась именно в эти дни, но одно важное обстоятельство может все объяснить: по тем же воспоминаниям, в детских апартаментах было столь жарко, а Павла так укутывали, что наиболее вероятным можно считать то, что от этой жары и духоты маленький Павел спасался на более-менее холодном полу, то есть не падал туда, а перебирался нарочно и самостоятельно.

 

Кто был этот младенец? Чей был он сын? До сих пор никто этого не знает. Сам он был убежден, что Петр III, бывший герцог Голштейн-Готторпский, злополучный император, год кривлявшийся на русском троне и потом задушенный одним из деятелей 1762 года, был действительно его отцом. Другие сомневались в этом, предполагая, что отцом Павла был Салтыков, любовник Екатерины. Иные уверяли, что от красивого Салтыкова не мог родиться курносый мальчик и что Екатерина родила мертвого ребенка, которого заменили новорожденным чухонцем из деревни Котлы, расположенной недалеко от Ораниенбаума, – пишет Г.И. Чулков в книге «Императоры: Психологические портреты».

 

Судя по тому, что, практически не зная своего отца, Павел все же проявил позднее неподдельную страсть к прусской военной атрибутике, причем от формы до содержания, – происхождение его восходит к официальной династической линии, то есть он сын именно Петра III, а никакого не «красивого гвардейца С.В. Салтыкова». Тому подтверждением и кардинальные решения, которые он склонен был принимать как во внутренней, так и во внешней политике: Петру так же точно было свойственно парадоксальное мышление, а мозги все-таки в большей степени наследуются, нежели «воспитываются». Врожденный характер Павла Петровича – наверняка отцовский, а от воспитания в нем – та нервическая струна, давшая повод многим и многим называть Павла I сумасшедшим.

Отца он, конечно, помнил, хотя и смутно. И наверняка любил, причем не потому что видел от него что-то хорошее, а просто по голосу крови. Петр появлялся перед сыном редко и краткосрочно – насколько позволялось Елизаветой и его собственными интересами (как уже говорилось, «пионерская зорька» играла у Петра в одном месте до самой, пожалуй, трагической гибели). Петр так и не научился сносно говорить по-русски, чем невыгодно (хотя как раз запоминаемо) отличался от русского женского окружения маленького Павла. По меньшей мере, прусский отцов мундир Павел запомнил навсегда. Может быть, еще и этим объясняется то, что дороже для него мундира не было, а потому при императоре Павле Петровиче вся русская армия носила прусскую форму – настолько неудобную, что споткнувшегося солдата приходилось частенько поднимать с земли его не менее измученным одеждой товарищам. От бабского воспитания в Павле застряла еще одна странная черта: все эскизы армейского обмундирования он не только утверждал, но и разрабатывал сам лично. Так что Павел, кроме остальных его странностей, обладал еще и странностями первого российского «кутюрье».

Родную мать он видел не чаще, чем отца. Судя по воспоминаниям об этих свиданиях, скорее всего, Елизавета Петровна, дабы не распыляться и лишний раз не отвлекаться от государственных дел, позволяла им видеться с ребенком обоим сразу, на пару, в определенный срок и под присмотром. Вероятно, недостаточно хорошо изъяснявшаяся по-русски Екатерина производила на ребенка впечатление еще более странное, чем отец: тот хоть был мужчина, – а здесь женщину, не умеющую столь же виртуозно щебетать, как мамки и няньки, к коим он привык, ему приходилось называть матерью и стараться полюбить ее… Хотя, конечно, он любил ее и так: зов крови чувствительный Павел наверняка распознал. И все же вид бабки Елизаветы был как-то привычнее.

Вот что пишет Г.И. Чулков:

 

Та, которую он считал впоследствии своей матерью, редко появлялась у его колыбели. Зато императрица Елизавета навещала младенца раза два в сутки, иногда вставала с постели ночью и приходила смотреть будущего императора. Подрастая, он привык к женщинам – к фрейлинам, к нянькам – и боялся мужчин. В 1760 году, когда Павлу не было и шести лет, Елизавета Петровна назначила камергера Никиту Ивановича Панина обер-гофмейстером при Павле. Панину было тогда сорок два года. Он почему-то казался маленькому цесаревичу угрюмым и страшным стариком. Его парик и голубой кафтан с желтыми бархатными обшлагами внушали ребенку непонятное отвращение. Он встретил своего воспитателя слезами, полагая, что теперь у него отнимут мамушек и все «веселости». Впрочем, он скоро должен был получить новые впечатления, которые заинтересовали его не менее, чем игры с няньками. Он присутствовал на спектакле, где французские актеры декламировали пышные монологи и где юные девицы танцевали прелестно, восхищая зрителей. Когда ему минуло шесть лет, иностранные посланники представлялись ему торжественно. Это было немного страшно, но он уже чувствовал, что его судьба необычайна, что он предназначен быть повелителем.

 

Примерно лет в восемь Павел поверил в это окончательно. Правда, учитывая его богатое воображение, можно предположить, что преувеличенное внимание к его персоне породит в его сознании некоторое гипертрофированное понимание себя в этом мире… Что, вероятно, в конце концов и произошло и впоследствии нанесло непоправимый ущерб его душевному здоровью, когда в известное время ожидаемого вхождения во власть не состоялось. Более того: он вдруг обнаружил, что родная мать, которая давно должна была уступить ему трон по его несомненному праву, вдруг пытается надуть сына и передать власть внуку Александру Павловичу! Когда он понял это, можно себе представить, что творилось в душе засидевшегося наследника. Никому не пожелаешь прожить до 42 лет униженным и оскорбленным. Впрочем, и здесь все относительно, ибо у каждого свои беды: одному жрать нечего, а у другого жемчуг мелок…

Впрочем, до этого было еще далеко. Пока что Павел стал обучаться грамоте. Кстати сказать, наукам его начали учить очень рано – с четырех–пяти лет.

А странностями будущий император отличался всегда. Опять дадим слово Г. И. Чулкову:

 

Странный страх всегда сопутствовал Павлу с младенческих лет. Ему постоянно мерещилась какая-то опасность. Хлопнет где-нибудь дверь – он лезет под стол, дрожа; войдет неожиданно Панин – надо спрятаться в угол; за обедом то и дело слезы, потому что дежурные кавалеры не очень-то с ним нежны, а мамушек и нянюшек нет: их удалили, ибо они рассказывают сказки, поют старинные песни и вообще суеверны, а цесаревич должен воспитываться разумно. Ведь то был век Вольтера и Фридриха Великого. Тогда еще Павел не увлекался коронованным прусским вольнодумцем, и ему были милы сказки про бабу-ягу. Впрочем, это не мешало мальчику обнаруживать способности к наукам и остроумие. Однажды после урока истории, когда преподаватель перечислил до тридцати дурных государей, Павел крепко задумался. В это время от императрицы принесли пять арбузов. Из них только один оказался хорошим. Тогда цесаревич сказал: «Вот из пяти арбузов хоть один оказался хорошим, а из тридцати государей – ни одного!»

Императрица Елизавета умерла в 1761 году, когда Павлу было семь лет. Петр Федорович по своему легкомыслию не мог заняться воспитанием маленького Павла. Впрочем, однажды голштинские родственники принудили его посетить какой-то урок цесаревича. Уходя, он сказал громко: «Я вижу, этот плутишка знает предметы лучше нас». В знак своего благоволения он тут же пожаловал Павла званием капрала гвардии.

То, что случилось летом 1762 года, осталось в памяти Павла на всю жизнь. 28 июня, утром, когда Павел не успел еще сделать свой туалет, в его апартаменты в Летнем дворце в Петербурге вошел взволнованный Никита Иванович Панин и приказал дежурному камер-лакею одеть цесаревича поскорее. Впопыхах напялили на него первый попавшийся под руки камзол и потащили в коляску, запряженную парой. Лошади помчали Панина и его воспитанника к Зимнему дворцу. Маленький Павел дрожал, как в лихорадке, и, пожалуй, на этот раз для его испуга были немалые причины. В эту ночь Екатерина была провозглашена императрицей. Павла вывели на балкон и показали народу. На площади толпились простолюдины, купцы и дворяне. Проходившие гвардейцы, расстраивая ряды, буйно кричали «ура». Эти крики пугали мальчика, и он почему-то думал о том, которого считал своим отцом. В Зимнем дворце был беспорядок. Придворные и офицеры толпились в шляпах, и Павлу послышалось, что кто-то говорит «наш кривляка», «наш дурачок», и какой-то камергер, заметив Павла, дернул болтуна за рукав. О ком они говорили? О каком кривляке? О каком дурачке?

 

Понятно, о том, которого придушили в Ропше братья Орловы, – о Петре Третьем.

История, конечно же, не имеет сослагательного наклонения. Все, что должно произойти, произойдет. Вернее, произошло. Это даже не закон Мерфи, а извечное русское правило. Но факт есть факт – «веселый» Петр III Федорович словно для того и приехал в Россию, чтобы быть удавленным по приказу собственной жены. И зачем было обоим ехать так далеко? Могли бы душить друг дружку где-нибудь у себя, в Пруссии…

Нет, российский трон был крупной картой – ее-то и разыгрывали. Слабые игроки покидали игровой стол обжуленными и затем ошельмованными, а сильные продолжали биться: ставки были слишком высоки. Масону и республиканцу Н. И. Панину, бывшему доверенным лицом Елизаветы, ничто не помешало принять в перевороте 28 июня пусть не активное, но все же довольно деятельное участие. Вот что пишет С. М. Соловьев в своей «Истории» по поводу состава екатерининского заговора:

 

Все видные участники событий 28 июня были щедро награждены повышениями по службе, военные получили вместе и придворные чины; кроме того, награждены населенными имениями, получили одни по 800, другие по 600, иные по 300 душ крестьян; некоторые получили одновременные денежные награды по 24000, 20000 и 10000 рублей; гетман Разумовский, Никита Ив. Панин [1] и князь Мих. Никит. Волконский получили пожизненные пенсии по 5000 рублей в год. Кн. Дашкова пожалована в кавалеры ордена Св. Екатерины и получила денежную награду. Григорий Орлов сделан камергером, Алексей Орлов – секунд-майором Преображенского полка, оба получили Александровские ленты, брат их Федор сделан капитаном Семеновского полка, все трое получили по 800 душ крестьян, Теплов получил 20000 рублей. Богатою наградою указано было на участие в событии 28 июня двоих братьев, ярославских купцов, известных основателей русского театра Федора и Григорья Волковых: они получили дворянство и 700 душ.

 

Как видите, Никита Иванович прошел по «делу 28 июня» отнюдь не «в общем списке», то есть все же отношение к перевороту имел, можно сказать, непосредственное.

Впрочем, сие не помешает ему тут же организовать и обратный «переворот» (или поучаствовать в нем) – речь о заговоре против Екатерины, опиравшемся на «легитимного» наследника Иоанна VI Антоновича, – и как ни в чем не бывало выйти из воды совершенно сухим. Приведем подробности этой истории несколько ниже, то есть в удобный для повествования момент.

Трудно отринуть (как, собственно, и подтвердить) мнение, что заговор против Петра был масонский (а Н. И. Панин – масон), но и аргументация участников его представляется тоже очень внушительной, если не сказать «железной». Обратимся опять к С. М. Соловьеву:

 

6 июля Екатерина вошла в Сенат в начале одиннадцатого часа и объявила подписанный ею манифест с обстоятельным описанием своего восшествия на престол. «Отечество вострепетало, – говорилось в манифесте, – видя над собою государя и властителя, который всем своим страстям прежде повиновение рабское учинил и с такими качествами воцарился, нежели о благе вверенного себе государства помышлять начал». Следуют обвинения Петра III в том, что он неприлично вел себя при гробе покойной императрицы: «Радостными глазами на гроб ее взирал, отзываясь притом неблагодарными к телу ее словами». Потом «коснулся перво всего древнее православие в народе искоренять своим самовластием, оставив своею персоною церковь Божию и моление, так что когда добросовестные из его подданных, видя его иконам непоклонение и к церковным обрядам презрение или паче ругательство, приходя в соблазн, дерзнули ему о том напомянуть с подобострастием в осторожность, то едва могли избегнуть тех следствий, которые от самовольного, необузданного и никакому человеческому суду не подлежащего властителя произойти бы могли. Потом начал помышлять о разорении и самих церквей и уже некоторые и повелел было разорить самым делом; а тем, которые по теплоте и молитве к Богу за слабым иногда здоровьем не могли от дому своего отлучаться, вовсе закон предписал никогда церквей Божиих в домех не иметь. Презрел он и законы естественные и гражданские: ибо, имея он единого Богом дарованного нам сына, при самом вступлении на престол не восхотел объявить его наследником престола, оставляя самовольству своему предмет, который он в погубление нам и сыну нашему в сердце своем положил, и вознамерился или вовсе право, ему преданное от тетки своей, испровергнуть, или отечество в чужие руки отдать, забыв правило естественное, что никто большего права другому дать не может, как то, которое сам получил. Законы в государстве все пренебрег, судебные места и дела презрел и вовсе об них слышать не хотел, доходы государственные расточать начал вредными государству издержками; из войны кровопролитной начинал другую безвременную и государству Российскому крайне бесполезную, возненавидел полки гвардии, освященным его предкам верно всегда служившие, превращать их начал в обряды неудобоносимые. Армию всю раздробил такими новыми законами, что будто бы не единого государя войско то было, но чтоб каждый в поле удобнее своего поборника губил, дав полкам иностранные, а иногда и развращенные виды, а не те, которые в ней единообразием составляют единодушие». Относительно отречения Петра III в манифесте сообщены некоторые подробности: «Он два письма одно за другим к нам прислал: первое чрез вице-канцлера нашего кн. Голицына, в котором просил, чтоб мы его отпустили в отечество его Голстинию, а другое чрез генерал-майора Мих. Измайлова, в котором сам добровольно вызвался, что он от короны отрицается и царствовать в России более не желает, где притом упрашивает нас, чтоб мы его отпустили с Лизаветою Воронцовою да с Гудовичем также в Голстинию. И как то, так и другое письмо, наполненные ласкательствами, присланы были несколько часов после того, что он повеление давал действительно нас убить, о чем нам те самые заподлинно донесли с истинным удостоверением, кому сие злодейство противу живота нашего препоручено было делом самим исполнить». Манифест оканчивался обещанием: «Наше искреннее и нелицемерное желание есть прямым делом доказать, сколь мы хотим быть достойны любви нашего народа, для которого признаваем себя быть возведенными на престол: то таким же образом здесь наиторжественнейше обещаем нашим императорским словом узаконить такие государственные установления, по которым бы правительство любезного нашего отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело так, чтоб и в потомки каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению доброго во всем порядка, и тем уповаем предохранить целость империи и нашей самодержавной власти, бывшим несчастием несколько испроверженную, а прямых верноусердствующих своему отечеству вывести из уныния и оскорбления». По прочтении этого манифеста императрица «изволила Прав. Сенату отдать в конверте бывшего императора Петра III своеручное и за подписанием его об отрицании от правительства Российским государством удостоверение в оригинале, повелевая оное, прочтя и запечатав всем сенаторам своими печатьми, хранить в Сенате, которое тогда ж в собрании Прав. Сената читано и гг. сенаторами запечатано.

Екатерина II на прогулке в Царскосельском парке. 1794.

Владимир Боровиковский (1757–1825)

 

Но того же 6 июля случилось событие, которое потребовало нового манифеста: пришло известие о смерти бывше<