II. Как сохранять социальное плоским

По-видимому, потребители социальной науки думают, что собирать, призывать, объединять, мобилизовывать и объяснять социальное очень легко. Практикам же социальной науки известно, какое это тяжелое, дорогостоящее, сложное и до предела головоломное занятие. «Легкое» социальное — это то, что уже связано вместе, а «трудное» — это то новое, которому еще только предстоит возникнуть, когда мы сшиваем элементы, не относящиеся к обычному репертуару. В зависимости от того, за кем мы решим идти следом, нам предстоят совершенно разные путешествия. Социологи социального со своим пониманием этого термина очертили обширную область, никак не соотносимую с теми картами, которые вскоре понадобятся нам с нашим пониманием социального. Я не только утверждаю, что существующие карты неполны,— на них изображены территории столь разных очертаний, что они даже частично не совпадают друг с другом. Нет даже уверенности, что это карты одной и той же Земли. И теперь перед нами задача уже не уйти в другие области той же самой страны — туда, где местности не так населены, а тропы не столь исхожены,— а создать совершенно другой ландшафт и по нему путешествовать. Не стоит и говорить, что это не ускорит наших странствий: «ползологией» они были в первой части, «ползологией» и останутся.

Поскольку сейчас речь идет о самой топографии социального, то невозможно решить, как прокладывать маршруты, не поняв, каким именно принципом проекции пользуются социологи социального, определяя свои. Только увидев, как они заблудились, мы поймем, почему они чертят столь невероятные карты. Задавшись этим вопросом, осознаешь, как тяжело им приходилось. Они были вынуждены постоянно метаться между двумя типами мест — локальным взаимодействием и глобальным контекстом,— в каждом из которых так некомфортно, что оттуда приходится бежать со всех ног. Адам и Ева были изгнаны только из одного рая, а социологи социального, не такие удачливые, как их предки, были вынуждены покинуть последовательно два места отдохновения, каждый из которых полярно противоположен другому, а затем сновать между ними. И если мы хотим избежать их судьбы, нам надо понять динамику этих адских скитаний.

Каждому социологу хорошо известно, что локальные взаимодействия — не место для отдыха. Оказавшись по той или иной причине на сцене, вы быстро понимаете, что большинство составляющих эту сцену компонентов исходит не от вас и многое импровизируют прямо на месте другие участники. Ребенок, который учится говорить, получает язык уже готовым в правильной речи матери. Истец, вызванный в суд, на месте открывает для себя незыблемость закона и то, что Олд Бейли[228]— такое же древнее здание, как и Лондон. Рабочий потогонного производства очень быстро понимает, что его судьбу решают какие-то невидимые агенты, скрывающиеся за стенами конторы в другом конце цеха. Вывихнувший ногу пешеход узнает в кабинете врача о собственной анатомии и физиологии, предшествующих времени несчастного случая. Местный «информант» из наводящих вопросов приезжего этнографа начинает понимать, что большинство его привычных мыслей происходит из таких мест и от таких сил, которые он не контролирует. И так далее. Взаимодействия — это не пикник, где всю еду на место приносят сами участники,— скорее, это вклад неизвестных спонсоров, предусмотревших все до последней детали: даже то, кому где сидеть, может быть заранее предписано внимательным хозяином.

Так что совершенно правильно будет сказать, что всякое конкретное взаимодействие изобилует элементами, которые уже изначально присутствуют в этой ситуации, пришли в нее из какого-то другого времени, какого-то другого места, порождены какой-то другой силой. Эта мощная интуиция стара как сами социальные науки. Как я уже говорил, действие всегда смещается, соединяется, делегируется, переводится. И если наблюдатель пойдет за этим изобилием, его унесет от конкретного взаимодействия в другие места, другие времена, и явятся другие силы, которым надо будет придать форму. Как будто сильный ветер никому не дает оставаться на месте, сдувая всех прочь, как будто мощное течение всегда заставляет нас покинуть локальную сцену.

Проблема в том, куда отсюда идти. Именно в этой точке мы рискуем сбиться с пути, приняв политическое тело за общество. Хотя на самом деле в каждом взаимодействии присутствует пунктирная линия, ведущая к какой-нибудь виртуальной, всеобщей и всегда предсуществующей сущности, этим путем не надо идти, по крайней мере, сейчас: он виртуален и призрачен, таковым и должен оставаться. Социологи должны остерегаться ступать туда, где разворачивается политическое действие. Да, взаимодействия существуют благодаря другим акторам, но другие места не образуют вокруг них контекста.

Мы уже видели во многих случаях, насколько велика зачастую пропасть между верными интуициями социальных наук и принимаемыми ими странными решениями. Вот еще один такой случай: они были склонны смешивать проекцию Призрачного Публичного с превосходством общества. Верно, что и то и другое существуют лишь виртуально, но при этом по-разному. Первое — это постоянный призыв оценить невероятный подвиг политиков, а второе — просто способ завуалировать стоящую задачу построения, изобразив, будто она уже полностью решена: общество здесь, у нас над головами. И когда исследователи отворачиваются от локального, так как, видимо, ключа к взаимодействиям найти здесь нельзя,—что в достаточной мере верно,— они думают, что надо обратиться к «структуре», в которой, как предполагается, взаимодействия и гнездятся. Но и здесь все начинает идти совсем не так. Начав с правильного побуждения — «уйдем от локальных взаимодействий!»,— в конце они попадают, пользуясь известным заголовком Сэмюэля Батлера, в Иерихон.

Это направление так прочно закрепилось за сто пятьдесят лет существования социальной науки, что теперь мы видим массовое движение по широким дорогостоящим автострадам с огромными яркими указателями, на которых написано: «Контекст, 15 км, следующая остановка». Привычка ехать в эти места, разочаровавшись в локальных взаимодействиях, стала настолько автоматической, что очень трудно признаться: дорога-то никуда не ведет. Недолгая езда по гладкому шоссе — и автострады вдруг исчезают как легкий дым. На остановке «Контекст» нет места для парковки. Можно ли от младенческого речевого акта перейти к «структуре» языка? Есть ли какой-нибудь путь от дела конкретного истца к «системе» права? Есть ли канал, ведущий от цеха потогонной фабрики к «капиталистическому способу производства» или «империи»? Существует ли переход от вывихнутой ноги пациента к «природе» тела? Похоже ли, что от записной книжки этнографа можно перейти к «культуре» конкретного народа? Когда задают такие вопросы, в ответ слышится смущенное «нет, да, может быть».

Верно, что структура языка в целом не выражается в речевых актах кого-то конкретного, и все же именно она порождает все речевые акты, хотя где и как la parole (речь) встречается с la langue (языком), со времен Соссюра так и осталось полной тайной[229]. Правовая система не находится нигде конкретно, и все же не менее таинственным образом к ней апеллируют в каждом отдельном случае, даже несмотря на признание, что для каждого случая она должна создаваться из какой-то целостности ad hoc [230]. Капитализм, конечно, господствующий способ производства, но никто не воображает, что им командует какой-то гомункул СЕО[231], хотя многие события выглядят подчиняющимися жесткой стратегии[232]. Знание тела в целом позволяет диагностировать конкретные болезни, хотя ясно и то, что большая часть информации применима, только исходя из конкретного случая[233]. Культура — одновременно и то, что побуждает людей действовать, абсолютная абстракция, созданная взглядом этнографа, и то, что творится здесь и сейчас неиссякающей изобретательностью участников взаимодействия[234]. Похоже, что структурные характеристики, хотя и кажется, что именно к ним должно вести любое исследование, чтобы придать смысл локальным взаимодействиям, подходят для мест отдыха также, как заросли ядовитого плюща.

Таким образом, нелегкий ответ на вопрос о знаменитых «контекстах» таков: есть нечто такое, что делает возможным взаимодействие, привнося на сцену большинство необходимых компонентов, но это «нечто» одновременно и присутствует на заднем плане, и слишком абстрактно, чтобы хоть что-нибудь делать. Структура очень сильна, и все же слишком слаба и далека от какой бы то ни было эффективности. То, о чем говорят как о подлинном истоке всего «реального» и «конкретного» во взаимодействиях, видимо, не может стать приютом надолго. Вот почему социологов, как от дальнего конца растянутой резиновой ленты, вдруг отбрасывает в противоположную сторону— от «глубинных структурных характеристик» назад к более «реальным» и «конкретным» взаимодействиям. Другой ветер, другое течение, не менее сильные, чем первые, теперь отталкивают визитера от контекста обратно, в места локальных практик. Разве современная история социальных наук не представляет собой по большей части болезненное колебание между двумя противоположными полюсами, один из которых более структурный, а второй — более прагматичный?[235]

К сожалению, попытки удержаться за локальную сцену в конце возвратного движения — не такой уж выход, поскольку отталкивающие исследователей от нее силы все еще здесь: по-прежнему очевидно, что «реальное» и «конкретное» не полностью находятся во взаимодействиях. И раздираемый между двумя противоположными направлениями исследователь оказывается в невыносимом положении. Когда он придерживается взаимодействий, от него требуют отойти от них и «поместить вещи в более широкий контекст». Но когда он наконец достигает этого структурирующего контекста, его просят сойти с абстрактного уровня к «реальной жизни», «человеческому измерению», «жизненным мирам». Но если структура — абстракция, то таково же и взаимодействие! Если один полюс более реален и конкретен, то таков же и другой — другой полюс, всегда другой полюс. Этот двойной узел способен дезориентировать любого исследователя. Платон говорил о необходимости восхождения от призрачных материальных теней к реальным нематериальным идеям. Но что если бы какой-нибудь анти-Платон, имеющий такие же серьезные основания, уводил бы вас в другом направлении — вниз от абстрактных идей к реальному и материальному локальному миру? Такое перетягивание каната то резко швыряло бы вас к структуре, в которой должны быть помещены взаимодействия,— обществу, то так же резко отбрасывало бы прочь от «всеохватывающих структур» назад, к локальному и индивидуальному месту, где вещи «реально происходят» и «на самом деле живут». Качаться вверх-вниз на детских качелях весело, но только если это недолго, и, уж конечно, не когда качают так сильно, что выворачивает желудок. Это резкое чередование получило название «дилемма актора и системы», или «дискуссия о микро и макро». Проблема в том, чтобы решить, актор ли находится «в» системе или система состоит «из» взаимодействующих акторов. Если бы только головокружительные качели могли мягко остановиться... Обычно стратегия состоит в том, чтобы вежливо признать проблему, заявить, что это проблема искусственная, и дальше продолжать делить друг с другом удобное место в так называемых академических дебатах, измыслив какой-нибудь разумный компромисс между обеими позициями[236]. Но если вы и нашли золотую середину между двумя несуществующими позициями, почему вы так уверены, что у этой третьей позиции не меньше прав на существование, чем у первых двух? Надо ли пытаться отстаивать компромисс между акторами и системой или делать что-то другое? На первый взгляд, «актор-сеть» — хорошая кандидатура для компромисса: заранее предзаданное решение состояло бы в том, чтобы одновременно рассматривать и актора, и сеть, в которую он включен, что объясняло бы дефис. Такое половинчатое решение пополнило бы собой множество других, предложенных для примирения двух очевидных и необходимых положений социальных наук: взаимодействия изобилуют структурами, придающими им очертания; но сами эти структуры остаются чересчур абстрактными, пока не обретут конкретизацию, мобилизацию, реализацию или воплощение в каком-либо локальном и живом взаимодействии. Искушение нарастает, когда диалектика, как сирены Улисса, великодушно предлагает свой бесконечный поток петель, чтобы обвязать подобные компромиссы и спрятать концы: об акторах будет сказано, что они в одно и то же время и охватываются контекстом, и удерживают его на месте, а о контексте — что он одновременно и заставляет акторов вести себя тем или иным образом, и, в свою очередь, сам творится их обратной связью. При помощи круговых движений обеих рук, все быстрее и быстрее вращая ими в противоположные стороны, можно создать видимость безупречной обоснованности связи между двумя местами, существование которых так же проблематично, как и 'раньше. У диалектических мыслителей есть прием, позволяющий похоронить артефакты даже еще глубже, заявив, что противоречия «сняты»,— это магическое слово они используют вместо «спрятать» или «похитить». И снова — нетрудно увидеть, почему они остаются столь убедительными даже имея дело с несуществующими местами. Верно, что очертить Фантомное Публичное можно только посредством петли, похожей на диалектический круг[237]. Но это необходимое «лассо», которое используют для обрисовки парадоксальной связи граждан и их представителей, теряет все свои достоинства, когда его принимают за отношение актор «внутри» системы. Хотя политическое тело создается искусственно и исчезает, как только обрывается петля, кажется, что общество так и будет здесь маячить, что бы мы с ним ни делали. Противоречие между актором и системой — это невольная проекция на уровень социальной теории парадоксальных отношений, в которые граждане вступают со своим государством.

Вот почему решение, предлагаемое ACT, несмотря на ее в чем-то несчастливую репутацию, не имеет ничего общего с предложением еще одного компромисса между «микро» и «макро», актором и системой, и тем более — с таким сильным раскачиванием качелей, что они начинают вращаться по диалектическому кругу. Наоборот, для того чтобы следовать нашей идее, очень важно не пытаться умничать, устанавливая все более сложное равновесие между двумя клише социологической науки. Мы не заявляем ни что взаимодействий на самом деле не существует, потому что они должны быть «вписаны» в тот или иной контекст, ни что контекста реально не существует, поскольку он всегда «конкретизирован» индивидуальной практикой. Напротив, мы утверждаем, что в самой трудности оставаться в месте, рассматриваемом как локальное, или в месте, рассматриваемом как его контекст, с предельной ясностью проявляется другое движение, совершенно отличное от того, которым обычно следуют. Наше решение — принять всерьез невозможность оставаться на одной из двух позиций продолжительное время. И здесь мы должны вести себя как истинные муравьи и быть, насколько это возможно, тугодумами, буквалистами, позитивистами и релятивистами. Если мы не можем остановиться ни в том, ни в другом месте, это просто означает, что эти места недостижимы: либо их вообще не существует, либо они существуют, но до них не добраться на тех средствах передвижения, которые предлагает социология.

Подобно тому как мы решили в первой части извлекать пользу из неопределенностей, а не прорываться сквозь них, можно извлечь пользу и из этого нескончаемого противостояния между полярными противоположностями, чтобы что-то понять в подлинной топографии социального. Просто ACT — социальная теория, превращающая «Большую Проблему» социальной науки из ресурса в решаемый вопрос. Она исходит из допущения, что двойной рефлекс бегства у социологов — от локального к глобальному и от «макро» назад к «микро» — не проявление позорной слабости, а важный признак того, что эти, места — тень совершенно другого феномена. Лошадь чувствует обрыв раньше наездника; нужно идти за интуицией социо-. логов, а не за решением, предлагаемым ими из-за ошибочного понимания социального. Еще раз: ACT стремится сохранить приверженность традиции, извлекая ядовитое жало, которое истощает ее.

Хотя политическое тело — тень, призрак, фикция, порождаемая петлеобразным движением политического действия, это не значит, что социальный мир столь же бесплотен. Как мы увидим позже, политика — лишь один из способов собирать коллектив; она не может быть общей моделью для социологии ассоциаций. Но с тех пор, как аналитики стали использовать понятие «общество» в качестве кодового обозначения политики, они уже не занимают позиции, находясь на которой можно было бы различить ландшафты, изображенные разными путешественниками. Одержимые целью подняться к целому, они изрядно усложнили задачу его собирания. Понятие «общество», как и понятие «природа»,— преждевременные сборки: общество у нас впереди, а не позади.

Вопреки сказанному Платоном в «Государстве», есть не один, а как минимум три «Больших зверя»: Политическое тело, Общество, Коллектив. Но чтобы видеть этих разных чудищ, различать их движения, наблюдать их неодинаковые повадки, следить за их экологией, опять-таки надо отказаться быть интеллектуалом. Надо стать близоруким, как муравей, и упорно не понимать то, что обычно имеют в виду под «социальным». Надо ходить пешком и решительно не соглашаться пользоваться каким-нибудь более быстрым средством передвижения. Да, надо признать, что взаимодействия изобилуют компонентами, уже в готовом виде пришедшими из других времен, иных пространств и от иных агентов; да, надо согласиться уйти в другие места, чтобы найти источники этих многочисленных компонентов. Но, выйдя за рамки конкретного взаимодействия, мы должны, не обращая внимания на гигантские указатели «К Контексту» или «К Структуре», свернуть в нужном углу и сменить широкую автостраду на пешую прогулку по узкому пути — не шире ослиной тропы.

Хотя социологи гордятся, что добавили объем плоским взаимодействиям, оказалось, что они идут чересчур быстро. Приняв как само собой разумеющееся третье измерение, даже когда надо было критически отнестись к его существованию, они выплеснули из исследования основной феномен социологии: само производство места, объема и масштаба. Наперекор этому трехмерному образу мы должны стараться, чтобы социальная область оставалась совершенно плоской. На самом деле это проблема картографии. Поставив во главу угла необходимость политического тела, социологи решили, что это общество порождает третье измерение, в котором должны найти свое место все взаимодействия. Этим и объясняется столь безудержное использование ими трехмерных образов: сфер, пирамид, монументов, систем, организмов, организаций. Для противодействия этой тенденции я хочу предложить двумерную проекцию. Продолжая топографическую метафору, мы будем подражать в социальной теории чудесной книге Флатландия [238]и поселим самих себя, трехмерных животных, в двумерном мире, состоящем из линий. Возможно, на первый взгляд это странно, но в социальной теории мы должны стать Плоскими обитателями Земли[239]. Это единственный способ проследить, как создаются и поддерживаются измерения. Предположим, что переданные нам традицией карты оказались смятыми в бесполезный ком, и доставать их пришлось из мусорной корзины. Проводя тщательные реставрационные работы, мы будем разглаживать их на столе тыльной стороной ладони, пока они не станут снова читаемыми и пригодными к использованию. Хотя данная ирония может показаться контринтуитивной, это единственный способ измерить подлинное расстояние, которое должна преодолеть любая социальная связь, чтобы оставить какие-то следы. То, что было безнадежно смято, нужно целиком развернуть. Цель второй части книги — произвести нечто вроде коррекционной пластической операции. Я сделаю три шага: сначала мы переместим глобальное, чтобы разрушить автоматизм, ведущий нас от взаимодействия к «Контексту»; затем перераспределим локальное так, чтобы понять, почему взаимодействие — такая абстракция; и, наконец, соединим места, открывшиеся благодаря двум предыдущим шагам, обращая внимание на различные средства передвижения, создающие определение социального, понимаемого как ассоциация[240]. Начертив эту альтернативную топографию, мы получим, наконец, возможность обсуждать политическую значимость социологии, не путая уже готовое общество с тонкой и рискованной петлей публичного. Тогда, и только тогда, у коллектива будет достаточно пространства, чтобы собрать себя.