I. Введение во вторую часты почему так трудно идти по следу социального?

Ведь это должно было бы быть самым простым делом в мире. Все мы связаны социальными взаимодействиями; все мы живем в обществе; все мы — культурные животные. Почему же эти связи всегда так неуловимы? На предыдущих страницах мы выдвинули для объяснения этого одну-единственную причину. Прилагательное «социальный» одновременно обозначает два совершенно разных феномена: это и некая субстанция, разновидность вещества, и движение между не-социальными элементами. В обоих случаях социальное исчезает. Если считать его чем-то плотным, оно теряет способность связывать; но и если думать, что это что-то текучее, оно тоже исчезает — социальное вспыхивает лишь на короткое время, в тот самый момент, когда новые ассоциации «склеиваются» в коллектив. И хотя на первый взгляд очертить предмет социальных наук вовсе не трудно,— благодаря массивной и повсеместной очевидности социального порядка,— теперь мы видим совершенно противоположное: нет ничего труднее, чем уловить социальные связи. Их можно проследить только когда они изменяются. Как показали физиологи, для восприятия необходимы постоянные движения и корректировки: нет движения, нет и ощущения. Это верно в отношении как зрения и слуха, так и вкуса, обоняния и осязания[215]. Если вы пожимаете чью-то руку и сохраняете хватку совершенно неподвижной, то вскоре перестаете ощущать что бы то ни было, кроме смутной, смущающей неловкости, даже если это рука вашей возлюбленной. С отсутствием движений теряется острота чувств. Так же обстоит дело и с «чувством социального»: если нет новых ассоциаций, невозможно ощутить его хватку.

Вот почему для того, чтобы вернуть ощущение присутствия социальных отношений, мне понадобилось противопоставить друг другу два типа методологий. Тот тип, который я назвал «социологией социального», пытается удержать вместе как можно крепче и дольше элементы, сделанные, как он утверждает, из какого-то гомогенного вещества; другой — который я называю «социологией ассоциаций» — пытается понять разногласия по поводу ряда гетерогенных элементов, могущих вступать в ассоциации. В первом случае нам приблизительно известно, из чего состоит социальный мир: он состоит «из» социального или состоит «в» социальном; во втором — мы всегда должны начинать, не зная, из чего он состоит. Таким образом, почти K&Kpharmakon древних греков, поиск социального бывает либо лекарством, либо сильнодействующим ядом,—в зависимости от дозы и расписания приема. Свежеразделенный на небольшие и своевременные дозы, этот поиск позволяет наблюдателю выявлять новые ассоциации, которые должны находиться в состоянии постоянной перегруппировки, чтобы заново собрать коллектив, которому угрожает неуместность. Но если вы допустите, что связанные вместе элементы «пролежат дольше положенного срока», они начнут портиться. А если вы будете настаивать на приеме лекарства и дальше, это приведет к их полному параличу. И вы начнете принимать то, что уже соединено вместе, за особый тип производства: социальное объясняет социальное. Вы попадете в мир, уже не оставляющий следов, в мир, которому в ближайшем будущем грозит вторжение фей, драконов, героев и ведьм критической социологии.

Но как же могло случиться так, что у одного и того же прилагательного два совершенно разных значения? Я думаю, это объясняется тем, что социальные науки пытались решить одновременно три различных задачи: документирование способов, которыми создается социальное изобретательным умом членов общества; стабилизация разногласий по поводу социального путем ограничения множества действующих в мире сущностей; решение «социального вопроса» с помощью протезирования политического действия. В такой тройственности задач нет никакой ошибки, поскольку социология, «наука о жизни сообща», действительно должна быть способна решать три следующие задачи: она должна быть в состоянии развернуть весь ряд разногласий по поводу того, какие ассоциации возможны; она должна быть способна показать, какими средствами этим разногласиям кладется конец и как поддерживается согласие; она должна помочь в определении верных процедур собирания коллектива, делая его интересным для тех, кто является объектом ее изучения. Что здесь невозможно — так это пытаться решать все задачи сразу, не обращая внимания на их последовательность.

Например, поменяв местами первую задачу со второй, вы начинаете думать, что ваша главная обязанность — заранее вместо самого актора ограничить ряд неопределенностей, в которых, как вы опасаетесь, акторы заблудятся. Это значит, что вы берете на себя обязанность ограничить число возможных социальных объединений, количество сил, заставляющих акторов делать то или это; исключить как можно больше не-че-ловеческих объектов; придерживаться строгого разделения труда между естественными и социальными науками; и, наконец, укреплять твердую веру в социологию как самостоятельную научную дисциплину. При таком подходе уже невозможно отследить пять рассмотренных нами источников неопределенности. Еще хуже, если вы поменяете местами третью задачу— достижения политической значимости — с другими двумя. По совершенно уважительным причинам, связанным с необходимостью модернизации, проектом эмансипации и явными трудностями эмпирических исследований, вы начинаете подменять построение коллектива самими акторами своим собственным пониманием того, что их держит вместе. Вы начинаете задаваться вопросом, что такое общество и в каком направлении оно развивается. Хотя я уверен, что во времена Конта, Спенсера, Дюркгейма или Парсонса такая интеллектуальная стратегия была продуктивной, сейчас она становится разрушительной. Когда дается социальное объяснение, уже не поймешь, что лежит в его основе: подлинная эмпирическая хватка, применение шаблона, попытка социальной инженерии или простая лень. В результате нарушения последовательности решения трех следующих друг за другом задач социальной науки социальное стало совершенно неуловимым, несмотря на продолжающееся беспрепятственное увеличение социальных объяснений.

Чтобы сохранить верность проекту науки о социальном — теперь, когда значения слов «социальное» и «наука» обновлены,— мы должны преодолеть путаницу, не отказываясь ни от одной из трех первоначальных задач. После того как в первой части было показано, как можно развернуть собственные миросозидающие способности акторов,—но до того, как мы поставим в Заключении каверзную проблему политических интересов,— теперь я должен продемонстрировать, как можно проследить улаживание разногласий, не смешивая эту задачу с двумя другими. Да, разногласия заканчиваются и неопределенности разрешаются, но за этим стоит также труд самих акторов, оставляющий эмпирические следы. Потому он может быть тщательно задокументирован. Как только мы дадим акторам возможность, так сказать, самим убрать свой беспорядок, может быть восстановлен некий порядок, совершенно непохожий на попытки исследователей заранее ограничить разногласия.

К сожалению, если так трудно развернуть пять источников неопределенности, то еще сложнее выявить инструменты, с помощью которых их стабилизируют. В этом новом исследовании я буду выглядеть еще более не в ладах с «традиционной социологией». Я покажу, что неуловимым социальное сделало само существование общества, или, более широко, социальной сферы. Теперь эта проблема проистекает не от двойственности значения слова «социальный», а от путаницы, с давних пор поддерживаемой в социологии, между сборкой политического тела и сборкой коллектива. Хотя у этих двух операций много общего, все же для того, чтобы они были успешными, им надо быть друг от друга подальше.

В самом широком смысле общество, это изобретение XIX столетия,— странная переходная фигура, в которой смешаны Левиафан XVIII века и коллектив XXI[216]. Если заставить общество одновременно делать два дела — и обеспечивать прослеживаемость коллектива, и играть роль заменителя политики, оно никогда не было способно ни одно из них делать хорошо. Уверенность в существовании общества препятствовала возникновению хорошо собранного коллектива, а также мешала любым попыткам осознать странный характер корпоративного образования, способность формировать который должна сохранять политическая деятельность.

И хотя причина этой двойной связи станет ясной лишь к концу книги, сформулировать ее просто: сама конструкция политического тела предполагала его виртуальность, всеобщность и повсеместное присутствие в уже готовом виде. В этом нет ничего неправильного, поскольку ему приходилось решать неразрешимую проблему политического представления, растворяя многих в одном и заставляя одного подчиняться многим. Только политическое действие способно благодаря непрерывному круговому движению очерчивать эту виртуальную всеобщую сборку, постоянно находящуюся под угрозой полного исчезновения[217]. Именно ее Уолтер Липпман и обозначил подходящим словом «фантом», Фантомное Публичное[218]. Со времен мифа об общественном договоре политическое тело, как заметил Джон Дьюи в своем ответе Липпману, всегда было проблемой, призраком, вечно витающим на грани полного исчезновения. Никогда не предполагалось, что фантом превратится в субстанцию, сущее, сферу sui generis, которая располагается и ниже, и позади, и по ту сторону политического действия. Всех читателей в Гоббсовом описании Левиафана поражает именно то, каким хрупким оказался «грозный бог» и как быстро он рассыпался. И все увидели, что у колосса глиняные ноги[219]. Но как только вы меняете модус существования публичного, превращая его в общество, чтобы сохранить за собой огромную, противоречивую и трудную задачу объединения его политическими средствами, его проблематическая хрупкость исчезает[220]. Политическое тело превращается в общество, которое, как предполагается, держится собственной силой даже в отсутствие какой бы то ни было политической активности[221]. Хотя и оставаясь невидимым, гигантский политический организм теперь, как говорят, крепко упирается ногами в прочный пьедестал. Все трудности, связанные с неуловимостью социального, начинаются с этого невероятного подвига металлургической фантазии: подвижная фигура Фантомного Публичного теперь отлита в бронзе.

Поскольку за политическим телом постоянно следят политики, есть и общество, нравится нам это или нет. И вместо того, чтобы видеть в этом противоречие или что-то технически невозможное, социологи воспринимают это фантомное присутствие как лучшее доказательство его таинственного существования. Только теперь Фантом становится вампиром, Левиафан превращается в 0егемота. Но не требуется больших усилий, чтобы увидеть, что виртуальная вездесущая сущность — это абсолютная противоположность тому, что нужно для сборки коллектива: если она уже есть, то практические средства ее сборки уже не прослеживаются; если она тотальна, то практические инструменты тотализации уже не видны; если она виртуальна, то практические средства, при помощи которых ее можно было бы осознать, визуализировать и собрать, скрылись из виду. Пока мы ищем за коллективом тень общества, а за обществом — тень Левиафана, никакая наука о социальном не может продвинуться вперед[222]. Говоря еще более резко, или общество — или социология. И то и другое одновременно существовать не могут, как предупреждал своих читателей Габриэль Тард, видя, что дисциплина приобретает столь неверное направление.

Естественно, это прекрасно известно всем социальным теоретикам, и поэтому каждый из них по-своему пытается вывести свои исследования из тени общества[223]. Все они понимают, что общество — это виртуальная реальность, cosa mentale [224], продукт гипостазирования, фикция. Но повсюду утверждая его существование, пусть только ради того, чтобы его критиковать, они так и не оказались способны на что-то большее, чем создать в виртуальном всеобщем образовании, ими же провозглашенном не существующим реально, маленькую нишу для самих себя. Так, по странному повороту судьбы, общество было тем, что всегда критикуется как фикция, и тем, что всегда тут как недосягаемый горизонт всех дискуссий о социальном мире[225]. Какая бы теория ни предлагалась, общество все оставалось на мели как кит, как настоящий левиафан, выброшенный на берег моря, и социологи-лилипуты пытались выкопать ему там подходящую нору. Со временем зловоние разлагающегося монстра стало невыносимым. Продуктивное обновление социальной теории невозможно, пока берег не будет очищен и злополучное понятие общества не исчезнет окончательно. Чтобы сделать это, мы должны извлечь из него и узурпированное им политическое тело, и скрываемый им коллектив[226].

То, что общество стоит на пути у социологии и политики, не столь удивительно для тех из нас, кто, занимаясь исследованиями науки, еще раньше увидел, что и природа тоже стоит у них на пути. Оба монстра родились в одно и то же время и по одной и той же причине: природа собирает не-человеков в отрыве от людей; общество же собирает людей в отрыве от не-человеков. Как я везде и всегда показывал, оба они — уродцы-близнецы, созданные, чтобы задушить саму возможность правильного собирания коллектива[227]. Но если показать политический состав природы относительно легко,— столь очевидна разница между дискуссионными реалиями и непреложными фактами,— то общество, в силу некоторой странной извращенности, остается более упрямым, более очевидным и легче принимается за само собой разумеющееся. Пропасть между социальным как ассоциацией и социальным как субстанцией труднее признать. Настолько труднее, что даже мои усилия ослабить господство природы восприняли как направленные на укрепление власти общества! Последнее, похоже, способно царствовать там, где первую уже заставили отдать часть суверенитета. Отсюда печальный успех понятия «социальное конструирование», проанализированный мною выше. И все-таки этого не избежать. Вслед за природой должно уйти общество. В противном случае мы никогда не сможем собрать коллектив.

Как нам продвинуться дальше и сделать социальное опять полностью прослеживаемым? Держась той же стратегии, что и в первой части. Мы должны целиком развернуть весь ряд разногласий, а не пытаться самим решать, с какой отправной точки лучше всего начинать за ними следовать. И снова — мы должны быть более абстрактными и более релятивными, чем предполагалось вначале. Теперь я выбираю нашей отправной точкой само затруднение, которое, видимо, испытывают социологи относительно размещения своих исследований в правильном месте. Выбрав подобный кружной путь, мы выясним, что тех двух выбранных ими коллекторов попросту не существует, поскольку оказалось, что одну конкретную проблему—как разрешить политические отношения Единого и Многого — перепутали с другой: как собрать коллектив. Это открытие позволит нам раз и навсегда выйти из большой тени, все еще отбрасываемой быстро исчезающим обществом, и, надеюсь, сделать, наконец, так, чтобы можно было идти по следам социального потока.