Как развернуть дискуссионные реалии?

Выход, опять-таки, в том, чтобы научиться обращать на пользу неопределенности, а не решать заранее, как должно выглядеть содержимое мира. Исследование может длиться до тех пор, пока мы не поймем, как вырвать ядовитое жало из концепта природы, так же, как мы это сделали с двойственным ему концептом общества. В понимании «общества», как мы теперь знаем, надо отделять ассоциации — значение, которого мы придерживаемся,— от субстанции, сделанной из социального вещества, значение, от которого мы отказались. Аналогичным образом и в понимании «природы» мы намерены сохранить разверты-«ч вание реальности и отвергнуть ее скороспелую унификацию «факты. Если скачок от идеи ассоциации к заключению, что. ассоциации — это феномены, состоящие из социального вещества, был ошибкой, то ей симметрична другая ошибка—вывод, перескакивающий от интереса к не-человекам к тому, что они должны выглядеть как факты, которые — как можно убедиться из чтения любого текста из области исследований науки — являются всего лишь упрощенной до абсурда версией дискуссионных реалий.

К примеру, все привыкли, что сперматозоиды — это упрямые маленькие мачо, целеустремленно плывущие к пассивной яйцеклетке; теперь же их привлекает, отмечает и соблазняет яйцо, активность которого становится столь утонченной, что оно способно отличать хорошую сперму от плохой,— по крайней мере, в физиологии развития сейчас об этом ведутся дискуссии [164]. Считалось, что гены переносят информацию о белке, но предполагается также, что между ними идет пищевая конкуренция, и это разрушает метафору переноса информации, или, по крайней мере, сейчас об этом спорят некоторые генетики[165]. Считалось, что шимпанзе — милые общительные партнеры, глядя на которых представляешь себе рай добрых дикарей, но теперь они яростно конкурируют, склонны к убийству и тайным маккиавеллиевским заговорам, или, по крайней мере, это дискутируется в приматологии[166]. Считалось, что верхний слой почвы — это компактный пласт инертной материи, состоящий из разноцветных слоев, которые умели картографировать почвоведы; теперь он кишит таким огромным количеством микроорганизмов, что описание этих джунглей в миниатюре по силам только микрозоологам; или, по крайней мере, это обсуждается некоторыми педологами[167]. Считалось, что компьютеры — глупые цифровые машины, но теперь оказывается, что их цифровая деятельность осуществляется через сложную последовательность материальных аналоговых сигналов, никак не связанных с формальными вычислениями, или, по крайней мере, это обсуждается некоторыми компьютерными теоретиками[168].

Такая множественность не означает, что ученые сами не знают, что делают, и все — просто фикция: это лишь значит, что в исследованиях науки стало возможным разглядеть то, что чересчур поспешно оказалось сплавленным воедино в заранее готовом понятии «объективного природного факта», а именно: реальность, единство и неоспоримость[169]. Обращая взор к реальности, вы не получаете автоматически единство и неоспоримость. И дело тут не в «интерпретативной изменчивости», которую обеспечивает «множественность точек зрения» на одну и ту же вещь. Это сама вещь получает возможность развернуться как множественная и, следовательно, рассматриваться с разных точек зрения, пока, возможно, не унифицируется на какой-то более поздней стадии в зависимости от способности коллектива к их унификации[170]. Просто в плюриверсуме, пользуясь выражением Уильяма Джемса, больше сил, чем считали возможным философы и ученые.

Существенный этический, научный и политический момент здесь заключается в том, что когда мы совершаем переход из мира фактов в миры дискуссионных реалий, нас уже не может удовлетворить ни безразличие к реальности, связанное с множественными «символическими» репрезентациями природы, которая остается при этом «одной и той же», ни слишком поспешная унификация, обеспечиваемая «природой». Рассадив многочисленные результаты, полученные науками, по зоопаркам сил, совместно действующих в мире, мы перешли второй Рубикон — ведущий от метафизики к онтологии[171]. Если традиционная социальная теория была против копания в метафизике, то погружение в онтологию для нее еще более сомнительно: она слишком напоминает ей ее собственное философское детство. И все-таки если мы хотим путешествовать, нам надо научиться плавать в этих бурных водах.

Перейти от метафизики к онтологии — значит заново поставить вопрос о том, каков реальный мир на самом деле. Пока мы остаемся в границах метафизики, всегда существует опасность, что развертывание акторами собственных миров будет слишком легким, поскольку эти миры могут восприниматься как множественные представления о том, каков мир в единственном числе. В этом случае мы бы не продвинулись ни на дюйм и вернулись бы в рамки квадратного дюйма социального объяснения, а именно в кантовский идеализм.

Эта опасность не может быть преувеличена, когда мы принимаем во внимание, что открытость мышления, проявляемая, к примеру, антропологами применительно к «другим» космологиям, часто проистекает из уверенности в том, что эти представления не имеют серьезного отношения к прочному миру фактов. В толерантности ученых по отношению к диким верованиям просвечивает изрядная доля снисходительности. Возможны тысячи вариантов представлений о том, как рождаются дети, но считается, что только одна физиология развития должна объяснять, как на самом деле младенцы растут в матке. Могут быть тысячи вариантов строительства и декорирования моста, но сила гравитации имеет только один способ проявления. Множественность — сфера социологов; унифицированность — компетенция ученых-естественников. Культурный релятивизм возможен лишь благодаря прочному абсолютизму естественных наук. Такова принимаемая по умолчанию предпосылка бесконечных дебатов, к примеру, между физической и гуманитарной географией, физической и культурной антропологией, биологической психиатрией и психоанализом, материальной и социальной археологией и т. д. Единство и объективность — по одну сторону, множественность и символическая реальность — по другую.

Подобное решение ACT хотела бы сделать несостоятельным. При таком разделении на одну реальность и множество интерпретаций непрерывность и соизмеримость того, что мы называем ассоциациями, немедленно исчезает: множественное идет дальше своим трудным историческим путем, а унифицированная реальность остается нетронутой, недоступной и далекой от человеческой истории. Но это не тот случай, когда уход от социальных объектов к природным означал бы уход от сбивающей с толку множественности к доброжелательному единству. Мы должны двигаться, да, но в направлении от обедненного 'репертуара проводников к в высшей степени комплексному и полному разногласий множеству посредников. Разногласия в онтологиях делают их столь же интересными и дискуссионными, как и метафизика,— разница лишь в том, что невозможно игнорировать с пресыщенной миной проблему истины (или вопрос о том, каков мир на самом деле) или упрощать ее априори, стуча по доскам или пиная камни[172]. Даже если реальность уже полностью установлена, все еще остается нерешенной проблема ее единства. Общий мир должен и дальше собираться и складываться. Как мы увидим в конце книги, вот где социальные науки могут вновь обрести политическую значимость, которую они, видимо, утратили, отказавшись от «эфира» социального и автоматического использования критического репертуара. За этим миром нет второго, который можно было бы использовать в роли его судьи, но в этой смиренной юдоли ожидают гораздо больше миров, надеющихся стать одним (или не стать), в зависимости от того, сможем ли мы выполнить работу по сборке.

К счастью, нам, социологам, чтобы делать свое дело, не нужно сразу решать все эти сложные проблемы. Нам даже не нужно полностью разворачивать ряд сил, манифестирующих себя в дискуссионных реалиях. Мы просто должны убедиться, что их разнообразие не окажется свернутым какой-либо гегемо-нистической версией одного типа фактов, утверждающей, что именно этот тип фактов является тем, что присутствует в опыте. Это в равной мере относится как к «власти» и «Обществу», так и к «материи» и «Природе». Повторим еще раз: обучение практике ACT на первых порах негативно.

План действий поможет нам сохранить эмпирическую хватку, которая необходима, поскольку трудности этой теории могут сбить нас с пути.

Во-первых, великое преимущество следования за научными фактами в том, что, как показывает само их название, они фабрикуются, существуют во множестве форм и на очень разных стадиях завершенности. Хотя все эти различия бессовестно скрывались, когда факты использовались в качестве «элементарных строительных блоков» «мира» в единственном числе, факты предоставляют массу информации, как только их возвращают назад на «фабрики» — в лаборатории и исследовательские институты. В настоящее время исследования науки предлагает много способов следовать за фактами в процессе их «делания» и увеличивать число мест, где они еще не превратились в «холодные, рутинные, «неоспоримые факты».

Во-вторых, такие места уже не ограничиваются только лабораториями. В этом проявляется великая сила современной науки и технологии. Наука расширила себя настолько далеко, проникает в столь разнообразные сферы, настолько сближается с повседневной жизнью и обыденными занятиями, что повсюду в индустриальных обществах уже трудно следить за ходом действия, не сталкиваясь с каким-либо из ее продуктов. Чем дальше распространяются наука и технология, тем в большей степени они делают социальные связи физически прослеживаемыми. Материальная инфраструктура с каждым днем дает все больше доказательств точного прослеживания ассоциаций, как показывает любой взгляд на всемирную паутину, превратившуюся во всемирную лабораторию.

В-третьих, эксперименты и вызываемые ими разногласия создают своего рода постоянное поле для выяснения того, что могут практически значить метафизика и онтология для ученых в их работе. Сама организация науки — через гранты, крупномасштабные эксперименты, конгрессы, публикации, дискуссии, конференции по выработке консенсуса — предоставляет аналитику неиссякающий источник информации о том, как поставить вопрос об онтологии. Именно через научные институции мы можем найти самый легкий доступ к пониманию того, что значит расширять диапазон сил, разрабатывать альтернативные теории действия, не отказываясь от решения проблемы реальности. Практика науки — дрозофила социальной теории: она дает сделанную на вырост версию того, что позже может исследоваться в гораздо менее доступных сферах. Как только вы научились относиться с уважением к подвижным онтологиям, вы уже сможете подступаться к более сложным сущностям, для которых проблема реальности была просто вытеснена из существования грузом социальных объяснений[173]. По сравнению с другими сферами изучения наука легче, поскольку дискуссии о близости к объективности оставляют гораздо больше следов.

В-четвертых, без всякой помощи со стороны социологов науки для общества становится очевидным различие между фактическими реалиями и реалиями дискуссионными благодаря растущей интенсивности дискуссий по «проблемам природы». Различие между реальностью и единством становится осязаемым, когда суду приходится выносить вердикт, опираясь на экспертное знание, когда главы государств должны принимать решения по поводу явлений природы, когда созываются многосторонние конференции для достижения консенсуса и урегулирования каких-то геополитических противоречий, когда ученые критикуют в прессе своих коллег за неточное следование протоколам, когда ведутся публичные дискуссии о судьбе Гольфстрима и т. д. Если раньше вам приходилось сновать туда-сюда между реальностью и фикцией, как будто это был единственно стоящий путь, то теперь есть возможность отличать процедуры допуска к реальностям — уже во множественном числе,— от процедур, обеспечивающих стабильность и единство[174]. Доводя до предела баснословную мощь этимологии своего названия, объекты снова превращаются в вещи [175] — тему обсуждения на виртуальном вече[176].

Теперь должно быть понятно, что до сих пор исследования были ограничены не недостатком следов и не внутренними техническими сложностями задачи, а концептуальными препятствиями, делающими их априори невозможными. И хотя эти препятствия выглядят пугающе, так как связаны с двумя главными дефектами социальной науки — понятием «социального» и понятием «науки»,—когда четвертый источник неопределенности прибавится к трем другим, они могут оказаться просто бумажными тиграми. Ясно лишь то, что открывающаяся эмпирическая сфера столь широка, столь многообещающа, столь разнообразна, что уже с трудом вспоминается, что она так долго находилась для социологов под запретом. Если третий источник неопределенности дает социологам возможность догнать «анатомически современного человека», сотни тысяч лет делившего существование с артефактами, то, может быть, пора нам, пользуясь четвертым источником, догнать и мир, состоящий из дискуссионных реалий.

Перечисляя критерии, предъявляемые к описанию в ACT, мы создаем гарантии, что вводимые силы никогда не будут представлены просто как фактические реалии, но всегда — как реалии дискуссионные, со своим способом изготовления и ясно видимыми стабилизационными механизмами. Кроме того, мы будем уделять особое внимание противодействию деконструктивистскому настрою, гарантируя, что множественность не связана с «интерпретативной изменчивостью» или с ослаблением эмпирической хватки. Наконец, мы будем внимательно следить за процедурами, посредством которых можно отличить множественность реальности (метафизику) от ее прогрессирующей унификации — онтологии.

Увы, если разрушение препятствий, создаваемых «социологией социального», занимает всего несколько часов (время, необходимое для прочтения предыдущих глав), то более сложная часть нам еще предстоит. Просто когда устранены концептуальные препятствия, становятся видны практические сложности: как написать исследование в духе принципов социологии ассоциаций. Вот новая трудность —и, надеюсь, последняя,— которую мы должны сейчас преодолеть, пока еще не началось наше путешествие.