Рациональность и научность: к определению соотношения понятий

Категория рациональности является одной из наиболее обсуждаемых в философии ХХ в., поскольку оказалась в фокусе философских дискуссий об исходном основании бытия человека. Одни исследователи видят путь выхода из экзистенциального и цивилизационного кризиса конца столетия в рационализации жизни, в переходе к управляемой социоприродной эволюции, к сознательному контролю над всеми процессами социальной и частной жизни. Другие полагают, что именно чрезмерный рационализм сциентистской, техногенной цивилизации привел ее к кризису. Но даже вне оценок рационализма и рациональности, при простой экспликации содержания соответствующих понятий мы обнаруживаем существенное различие трактовок.

В своем исходном значении, отраженном в этимологии термина, рациональное – это разумное, связанное с разумом, включающее момент рефлексии и контроля. В обыденном словоупотреблении рациональность нередко отождествляется с эффективностью, оптимизацией, целесообразностью, но это только часть содержания рассматриваемого понятия, так как, например, человек может совершить действие, оптимальное в определенной ситуации, и без участия разума, рефлекторно. Обязательными составляющими рациональности представляются различение мира внешних объектов и системы идей и их соотнесение.

Онтологическая трактовка рациональности, т. е. убежденность в упорядоченности и законосообразности всего сущего, генетически связана в истории человеческой мысли с представлением об организующей деятельности разума как такового или начала, обладающего разумностью как одним из существенных аспектов (таков античный логос). И уже здесь намечается первое ветвление трактовки рациональности, развернутое в полной мере в концепциях, включающих в качестве базовой категории понятие деятельности. На что направлена рефлексия, что является объектом рационального контроля? С одной стороны, это сам процесс деятельности, ее осуществление; с другой стороны, это ее результат. В рамках “наивного” онтологического рационализма рационален процесс, определивший становление и существование мира, а потому рациональностью обладает и сам мир, внешняя по отношению к человеку реальность.

Возможности такого подхода при анализе онтологической проблематики ограничены; но он открывает более интересные перспективы, если в поле рассмотрения оказывается человеческая деятельность (антропологическая трактовка рациональности). Одним из первых реализовал эту идею М. Вебер, выделивший в своих исследованиях деятельности четыре ее типа: два нерациональных – аффективный и традиционный и два рациональных – ценностный, в фундаменте которого лежит сознательная вера, и целевой, связанный со свободным выбором целей и соответствующих средств. Различаются, таким образом, целерациональное действие, связанное с оценкой избираемой цели в соотнесении ее с общими ориентациями человека, и далее – с выбором средств для реализации данной цели, со специальной постановкой вопроса о степени их адекватности и возможных побочных результатах, и ценностно-рациональное действие, основанное на вере в безусловную ценность определенного поведения с нравственной, эстетической и тому подобных точек зрения вне зависимости от того, к чему конкретно оно приведет. Представляется, что можно оценить ценностную рациональность как рефлексию в первую очередь над процессом, целевую – как рефлексию над результатом деятельности. Классическая трактовка рациональности была существенно изменена в ХХ в., когда обнаружились отнюдь не автоматический характер следования ценностной и целевой рациональности друг за другом, возможность противоречия между ними.

Если основными формами определенности рациональности являются рациональность процесса и рациональность результата, то объединяет эти подходы, является инвариантным механизмом установления рациональности или нерациональности оцениваемого действия и результата сам принцип существования некоторых стандартов, рамок, нормативов или границ, с которыми производится сопоставление.

Исторически при анализе категории рациональности внимание всегда акцентировалось на том, какими конкретно должны быть эти стандарты, причем каждый из выдвигавшихся критериев рациональности впоследствии обнаруживал свою ограниченность. Так, в философии Гегеля критиковался логицизм, основанный на традиционном аристотелизме, а потом критиковалась и гегелевская диалектика в качестве универсальной логики. Эталон рациональности как последовательного восхождения к строгому знанию на основе строго установленных фактов был вытеснен современным представлением о многоуровневости процессов понимания и интерпретации и о неоднозначности связей между уровнями, вместо норматива динамически точного знания – отказ от требования доскональной определенности. По-видимому, любое аксиологическое и антропологическое очерчивание границ рациональной деятельности также будет иметь свои пределы. Поэтому существенным моментом в изменении понимания рациональности на современном этапе будет признание принципиальной относительности рациональности.

Рациональность как таковая относительна в первую очередь к типу культуры. Радикальное различие между западной и восточной рациональностью определяется тем, что принципиально различны западная и восточная концепции соотношения реальностей, – как отмечает К. Юнг, “Восток исходит из реальности психического как главного и уникального свойства сущего” [1]. Характер соотношения реальностей в восточной традиции обусловлен отсутствием четкой демаркационной линии даже на уровне постановки соответствующей проблемы: “я”, мир человеческой души не противопоставляется внешнему миру как отличная от него реальность, а напротив, вся духовная практика направлена на преодоление разделенности, на осознание и достижение единства человека с бытием. Отсюда и особенность трактовки ключевого для рациональности понятия разума: продолжая свое исследование, Юнг показывает, что “разум, как его понимают на Востоке, скорее относится к бессознательному, чем к разуму в нашем понимании (т. е. так или иначе отождествляемому с сознанием)” [2]. Речь идет о том, что разум в восточной традиции отнюдь не отождествляется с абстрактно-логическим мышлением, в основе же исследования мира лежит не причинный анализ и индуктивный синтез, а иные познавательные механизмы. Понимание выражается не в мировоззрении, а в мировосприятии, которое является целостным не в завершающем синтезе, а на всех этапах своего развертывания.

Мы видели, что рациональность раскрывается через установление соответствий. Восточный тип рациональности, с одной стороны, априорно устанавливает некоторые соответствия, являющиеся для западного типа предметом специальной рефлексии. Так, предзадано единство человека и среды его обитания: человек не противостоит космическому полю деятельности как активное, творящее начало, наместник Демиурга, а созерцает окружающую гармонию и вписывается в нее. Отсюда структурное соответствие (в противоположность западной противоречивости) естественного и искусственного, первой природы и второй природы, природы и общества, технологической среды обитания и личностно-эмоциональной сферы. Противополагаемая западному активизму философия недеяния определяет единство предпринимаемого действия и имманентных его объекту закономерностей: правильное действие продолжает и мягко подталкивает естественные процессы в желательном направлении, а не идет вразрез с ними. В результате практически не возникает проблемы соотношения цели и средств, – средства могут быть лишь развернутым выражением цели.

С другой стороны, некоторые соответствия, периферийные для западного типа рациональности, в восточном типе оказываются значимыми. Это проблема внутренней рациональности выразительных средств языка, поскольку в иероглифической письменности символ и образ оказываются слитыми, иероглиф изобразителен и обладает внутренним смыслом. Это проблема адекватности содержания знания образу жизни и фигуре наставника, поскольку безлично-объективированная форма знания исключена. Это проблема понимания, внутреннего содержания рациональности как интерсубъективного, а не транслирующегося через уровень всеобщего процесса. Наконец, одним из моментов рефлексии по поводу рациональности является соотношение двух рядов, которые выше в соответствии с западным (веберовским) разделением характеризовались как две различные формы рациональности, – норм процесса деятельности и ценностного содержания результата. Западная традиция ищет внутреннюю рациональность каждого из них, их соответствие собственным эталонам; восточная соотносит их между собой, рассматривая любое деяние как аксиологически окрашенное, а познание и нравственное совершенствование – как две стороны единого процесса.

Уже сказанное позволяет говорить о содержательной глубине понятия “тип рациональности мышления” (иными словами, рассуждение о рациональности как таковой неизбежно носит абстрактный и ограниченный характер). М.А. Мамонова трактует это понятие следующим образом: “Конкретный каркас оснований, норм и установок, определяющий целостность человеческой материальной и духовной жизнедеятельности, на котором она зиждется и в русле которого она протекает” [3]. Но данное понятие имеет и иные области референции.

Рациональность относительна не только к типу культуры, но и к эпохе. Здесь актуальной оказывается главная мысль сторонников социокультурного подхода к исследованию науки: для понимания внутренних интенций научной концепции необходимо не сравнивать ее с концепцией, имевшей место ранее (ньютоновская механика, например, не является продолжением физики импетуса), а рассматривать в единстве с религиозными, художественными, политическими течениями эпохи. Это возможно и информативно именно потому, что существуют некоторые единые для данного исторического периода “правила игры”, т. е. когнитивные и некогнитивные ценностные ориентации, господствующий стиль мышления и деятельности. Классические примеры – формирование экспериментально-индуктивного естествознания в контексте отношения к природе не как к “храму”, а как к “мастерской”, утвердившегося в эпоху раннего капитализма, и идея относительности основных механических свойств, перекликающаяся с плюрализацией стандартов в литературе, искусстве (модернизм, атональная музыка), обнаружением качественного своеобразия и несводимости друг к другу типов общественной жизни и т. д. В структуру рациональности включаются ценностные ориентации (глубинный уровень), способы обоснования, доказательства, объяснения, эталоны деятельности (содержательный уровень), навыки и приемы, методики, а также средства их трансляции, способы описания (уровень внешней формы). Все эти феномены обнаруживают конкретно-исторический характер, меняются от эпохи к эпохе.

Наконец, в гносеологическом аспекте рациональность относительна к виду знания. Речь идет о видах концептуального знания, существующих наряду с наукой. В художественном, религиозном, мифологическом знании используются специфические познавательные средства и действуют особые логические законы. В каждом из этих видов знания существует нормативность и выделяются некоторое “ядерное знание” (совокупность концепций, представлений, гносеологических образов вообще, в наибольшей степени соответствующих эталонам), а также периферийная сфера, в которой степень соответствия нормативам снижена (для религии это совокупность ересей, для искусства – авангардные течения и т.д.). Это означает, что можно говорить о мифологической, религиозной и тому подобной рациональности как о соответствии определенным конкретным образцам и стандартам. Такая рациональность относительна: мифологема, рациональная в системе координат мифомышления как отвечающая его канонам, иррациональна с точки зрения науки, но и научный концепт может быть оценен как иррациональный при взгляде на него извне, с платформы иного вида знания. Внутренняя нормативность каждого вида знания предполагает как установление правил и стандартов деятельности, так и определение форм и рамок ожидаемых результатов, характера и степени их соответствия ценностям человеческого существования. Например, в религиозном познании это система базовых положений, принятые способы аргументации и интерпретации, сопряжение повествовательного и назидательного планов. Таким образом, обе составляющие рациональности присутствуют в каждом виде познания, нормативность является достаточно жесткой.

Все сказанное представляет проблему научной рациональности в новом ракурсе. Начиная с эпохи Просвещения понятия рациональности и научности едва ли не отождествлялись, поскольку не подвергалось сомнению, что рациональное начало реализуется наиболее полно в науке, прежде всего в естествознании. В кристаллизованном виде эта позиция проявилась в логическом позитивизме, отождествившем ненаучное и не имеющее смысла. Всякое сопротивление сциентизму выглядело как прорыв иррационализма и вызывало ответную реакцию в качестве такового.

Наиболее существенное изменение взгляда на научную рациональность состоит в том, что она более не воспринимается как единственно возможная или эталонная рациональность, а выступает как один из видов рациональности, обращенный к соответствующей нормативной системе. Это сразу же подводит нас к вопросу о том, каковы же ее нормативы.

Прежде всего следует снять вопрос о рациональности науки как о соответствии определенным содержательным постулатам, парадигме, – это защита от догматизации, которая привела бы как раз к утрате рациональности. Одним из первых, кто обратился к проблеме специфики научного познания, был И. Кант. Пользуясь его терминологией, можно было бы сказать, что рациональность науки заключена не в априорных категориях рассудка (исходных содержательных основаниях научного исследования), а в характеристиках самого исследования, – в качестве таковых Кант называет всеобщность и необходимость. Иными словами, современная наука рациональна не в силу эволюционизма, синергетизма, интегратизма, холизма и т. д. – все это лишь способы реализации определяющих ее характеристик, соответствующих современной картине мира. Она рациональна как процесс исследования, соответствующий четко определенным нормам и правилам: “науку отличает от ненауки не то, чем занят ученый... а как он этим занят” [4]. Точно так же наука рациональна не в выборе объекта исследования, и это можно сравнить с пониманием специфики философии: поверхностный взгляд свяжет ее с определенным набором проблем, более углубленное изучение поставит на первое место способ их решения и позволит сказать, например, что философствовать – значит сомневаться. Разумеется, наука включает в круг своего рассмотрения не любые (в том числе вымышленные) объекты, но это не самостоятельная ее особенность, а лишь следствие фундаментальных нормативов научной деятельности.

Главными когнитивными ориентациями, определяющими характер научного способа познания и задающими стандарт его рациональности, являются при таком подходе

– стремление к обоснованности;

– тенденция к объективности, объективизм как примат объективной истины, ориентация на достижение знания, адекватного предмету, свобода от личных предпочтений и субъективных моментов, «антисентиментализм»;

– стремление к систематичности, забота о внутренней согласованности знания, понимание важности логических способов оценки концепции (в том числе использование критериальной функции логической противоречивости), требование строгой определенности и точности терминологии, формулировок, смысловых переходов;

– ориентация на всеобщность выводов и универсализм;

– выход на теоретико-абстрактный уровень осмысления реальности, конструирование теоретического мира абстрактных объектов;

– методизм и методологизм, убежденность в необходимости специальных методов производства нового знания, внимание к методам, четкое представление о сфере объектной референции, возможностях и познавательных границах каждого метода.

Система когнитивных ценностей как ориентиров научного исследования дополняется системой нравственных нормативов деятельности ученого – своеобразным “нравственным кодексом”, который Р. Мертон назвал “этосом науки”. Сам Мертон включил в его состав универсализм, понимаемый в данном контексте как требование объективности знания и необходимости отвлекаться от всего личного при получении и оценке результатов исследования; коммунальность как принадлежность полученных результатов всему научному сообществу, право каждого на истину; незаинтересованность как приоритет бескорыстного стремления к истине, свободу ученого от амбициозных, прагматических мотивов; организованный скептицизм как требование доказательности и относительность уважения к авторитетам, необходимость разработки специальных процедур реализации данного требования. Мертоновский “кодекс чести ученого” (как, вероятно, любой подобный кодекс) несколько утопичен, но играет свою роль в качестве эталонной системы ценностей в науке (что, между прочим, определяет различие между наукой как таковой и “тем, чем занимаются ученые”).

Если нормативы рациональности науки как деятельности, направляемой определенной системой ценностей, уже обрисованы в методологии хотя бы на таком уровне, то целевая рациональность, антропологическая размерность науки пока видятся совершенно открытой проблемой. В традиционной модели науки как незаинтересованного стремления к истине и антисентиментального предприятия вообще нет места для введения антропологических параметров ее рационализации. В то же время, идея познания как нравственного самосовершенствования выглядит чересчур архаичной, а прагматическая концепция науки как утилитарного знания явно не соответствует ее социальному статусу, чрезмерно сужая поле актуально приемлемых научных исследований и делая проблематичным определение перспективных направлений роста. Что же может определить антропологическую рациональность науки?

Пафос новой системы координат, с которой начинает соотноситься наука, наиболее полно выражен в идеологии “финализации науки”, появившейся как проект, разрабатываемый штарнбергской группой, и приобретшей в последнее время широкое звучание. Идея здесь такова: если традиционно развитие научного знания определялось собственной логикой движения мысли, а социальные факторы оказывали на него лишь опосредованное воздействие, то в настоящее время общественное (экономическое и даже политическое) влияние на формирование проблематики и средств познания выходит на первый план. Финализация – это определение перспектив развития науки путем выдвижения крупных социально значимых задач, решения которых ожидает от науки общество, “это процесс, в котором внешние по отношению к науке цели становятся ведущими в развитии теории” [5]. Куновское описание динамики науки: допарадигмальная стадия, периоды нормальной науки, научные революции – выглядит с этой точки зрения как “малый цикл”, который должен быть дополнен глобальной триадой: допарадигмальная стадия (когда идет поиск объяснения), парадигмальная (когда основа объяснения есть и происходят актуализация и осуществление возможностей объяснения, заложенных в базовых принципах) и постпарадигмальная, или функциональная (когда базовые объяснения уже получены и руководящую роль в дальнейшем развитии научной мысли должны играть внешние стимулы). По-видимому, финализация науки должна рассматриваться как значимая тенденция в ее развитии на современном этапе и одно из ключевых направлений конституирования ее рациональности.

Примечания

1. Юнг К.Г. Различие восточного и западного мышления // Филос. науки. – 1988. – № 10. – С. 95.

2. Там же. – С. 97.

3. Мамонова М.А. Запад и Восток: традиции и новации рационального мышления. – М., 1991. – С. 58.

4. Сухотин А.К. Превратности научных идей. – М., 1991. – С. 25.

5. Ценности познания и гуманизация науки. – М., 1992. – С. 30.

Мартишина Н.И. Рациональность и научность: к определению соотношения понятий // http://www.philosophy.nsc.ru/journals/philscience/8_00/03_Mart.htm

П. Рикёр