Объективность, ценностные суждения и выбор теории

В предпоследней главе спорной книги, впервые опубликованной 15 лет тому назад, я рассмотрел пути, приводящие ученых к тому, чтобы оставить одну почитаемую теорию или парадигму в пользу другой. Такие решения, писал я, не могут быть обеспечены доказательством. Обсуждать их механизм, значит, говорить о "технике убеждения или аргументах и контраргументах в ситуации, где не может быть доказательства". В такой ситуации, продолжал я, долгое сопротивление новой теории не является нарушением научных стандартов. "Хотя историк всегда может найти последователей того или иного первооткрывателя, например, Пристли, которые вели себя неразумно, ибо противились новому слишком долго, он не сможет указать тот рубеж, с которого сопротивление становится нелогичным и ненаучным". Утверждения этого рода, очевидно, приводят к вопросу, почему при отсутствии обязывающих критериев научного выбора так заметно возрастает как число решенных научных проблем, так и точность научных решений. Столкнувшись с этим вопросом, я перечислил в моей заключительной главе ряд характеристик, которые объединяют ученых в силу подготовки, позволяющей им состоять членами того или иного научного сообщества. Если отсутствуют критерии, способные диктовать выбор каждому ученому, мы, я настаивал, были бы правы, доверяя коллективным суждениям членов научного сообщества. "Какой критерий может быть лучше, — ставил я риторический вопрос, — чем решение научной группы".

Ряд философов реагировал на подобные замечания таким образом, который продолжает меня удивлять. Моя точка зрения, говорилось, отдает выбор теории "на прихоть психологии". Кун полагал, мне было сказано, что "решение научной группы включить в свой познавательный аппарат новую теорию не может базироваться на любого рода доказательствах, фактуальных или иных". Дебаты, касающиеся выбора теории, утверждали мои критики, являются "лишь демонстрацией убеждений и не обладают аргументативной фактурой".

Такого рода реакция свидетельствует о полном непонимании, и я имел случай сказать об этом в статьях, предназначавшихся для других целей. Однако хотя эти протесты имели малый эффект, все еще остается непонимание, и это важно. Я пришел к выводу, что настало время описать подробнее и точнее, что я имел в виду, когда формулировал утверждения вроде тех, с которых начал. Если я неохотно делал это в прошлом, то в основном из-за того, что предпочитал рассматривать области, в которых мои точки зрения более резко, чем в вопросе о выборе теории, расходились с общепринятыми.

Для начала я ставлю вопрос о том, каковы характеристики добротной научной теории. Среди набора совершенно обычных ответов я выбираю пять, не потому, что они исчерпывающие, а потому, что каждый из них в отдельности важен, а вкупе они достаточно разнообразны, чтобы обозначить то, что ставится на карту. Во-первых, теория должна быть точной: следствия, дедуцируемые из теории, должны обнаруживать согласие с результатами существующих экспериментов и наблюдений. Во-вторых, теория должна быть непротиворечива, причем не только внутренне или сама с собой, но также с другими принятыми теориями, применимыми к близким областям природы. В-третьих, теория должна иметь широкую область применения, следствия теории должны распространяться далеко за пределы тех частных наблюдений, законов и подтеорий, на которые ее объяснение первоначально было ориентировано. В-четвертых (это тесно связано с предыдущим), теория должна быть простой, вносить порядок в явления, которые в ее отсутствие были бы изолированы друг от друга и составляли бы спутанную совокупность. В-пятых, это менее стандартная, но весьма важная для реальных научных решений характеристика — теория должна быть плодотворной, открывающей новые горизонты исследования; она должна раскрывать новые явления и соотношения, ранее остававшиеся незамеченными среди уже известных.

Все эти пять характеристик — точность, непротиворечивость, область приложения, простота и плодотворность — стандартные критерии оценки адекватности теории. Если бы они не были таковыми, я бы уделил им значительно больше места в моей книге, ибо я всецело согласен с традиционной точкой зрения, что они играют действенную роль, когда ученые должны выбирать между установившейся теорией и начинающим конкурентом. Вместе с множеством других почти таких же характеристик они дают общую основу для выбора теории.

Тем не менее, перед тем, кто должен использовать эти критерии, выбирая, скажем, между астрономическими теориями Птолемея и Коперника, между кислородной и флогистонной теориями горения, между ньютоновской механикой и квантовой теорией, регулярно возникают два вида трудностей. Каждый в отдельности критерий смутен: исследователи, применяя их в конкретных случаях, могут с полным правом расходиться в их оценке. Кроме того, используемые вместе, они время от времени входят в конфликт друг с другом; точность, например, может предполагать выбор одной теории, область приложения — ее конкурента. Поскольку эти трудности, особенно первая, также относительно известны, я уделю их разъяснению немного времени. Хотя моя аргументация требует, чтобы я лишь кратко проиллюстрировал их, мое рассмотрение может быть проведено только после того, как я это сделаю.

Начнем с точности, под которой я в настоящем изложении подразумеваю не только количественное согласие, но и качественное. В конечном счете, из всех характеристик она оказывается наиболее близкой к решающей, частично потому, что она менее неопределенна, чем другие, но главным образом потому, что от нее зависят объяснительная и предсказательная силы, составляющие такие критерии, которыми ученые не склонны поступиться. К сожалению, однако, теории не всегда могут быть различены в терминах точности. Коперниковская система, например, не была точнее, чем система Птолемея, пока она не была более чем через 60 лет после смерти Коперника коренным образом пересмотрена Кеплером. Если бы Кеплер или кто-либо иной не нашел других причин предпочесть гелиоцентрическую астрономию, это улучшение точности никогда не было бы сделано, и работа Коперника была бы забыта. В принципе точность, разумеется, позволяет проводить различение теорий, но не является тем критерием, который обеспечил бы регулярный недвусмысленный выбор. Кислородная теория, например, была общепризнанной теорией наблюдаемых весомых соотношений в химических реакциях. Флогистонная теория, однако, в противовес своей альтернативе, могла объяснить, почему металлы весьма подобны рудам, из которых они получены. Одна теория лучше пригнана к опыту в одной области, другая - в другой. Чтобы произвести выбор между ними на основании точности, ученый должен решить, в какой области точность более важна. По этому вопросу химики, не нарушая ни одного из вышеприведенных критериев и вообще не нарушая критериев, которые могли бы быть предложены, могли расходиться и действительно расходились.

Каким бы важным ни был критерий точности, он, стало быть, редко (или никогда) является достаточным критерием выбора теории. Другие критерии также функционируют, но они не закрывают вопроса. Чтобы проиллюстрировать это, я выбрал два из них — непротиворечивость и простоту, ставя вопрос, как они функционировали в ходе выбора между гелиоцентрической и геоцентрической системами. Как астрономические теории Птолемея и Коперника были внутренне непротиворечивы, но их отношение к родственным теориям в других областях знания было различным. Стационарная Земля, помещенная в центре, была существенным компонентом общепризнанной физической теории, компактного скопища доктрин, объяснявших, кроме всего прочего, как действует водяной насос, как камни падают, почему облака медленно движутся по небесам. Гелиоцентрическая астрономия, предполагающая движение Земли, была несовместима с существовавшим тогда научным объяснением этих и других земных явлений. Следовательно, критерий непротиворечивости высказывался в пользу геоцентрической традиции.

Простота, однако, покровительствовала Копернику, правда, когда она оценивалась совершенно специальным способом. Если, с одной стороны, две системы сравниваются с точки зрения того реального вычислительного труда, который надо вложить, чтобы предсказать положение планеты в некоторый момент времени, то они оказываются в сущности эквивалентны. Такие вычисления как раз и делались астрономами, и коперниковская система не располагала какими-либо методами, позволяющими уменьшить их трудоемкость. В этом смысле она не была проще птолемеевской. Однако если, с другой стороны, вопрос возникал о сложности математического аппарата, требуемого не для того, чтобы дать количественное объяснение деталей перемещения планет, а лишь для того, чтобы качественно объяснить важные свойства этого движения — ограниченные элонгации, попятные движения и тому подобное, то, как знает каждый школьник, Коперник предполагал только одну окружность на планету, а Птолемей две. В этом смысле теория Коперника была проще, и этот факт был жизненно важен для Кеплера и Галилея и, таким образом, для грандиозного триумфа коперниканства. Но этот смысл простоты не был единственным и, более того, он не был наиболее естественным для профессиональных астрономов, тех, кто, собственно, и занят расчетами положения планет.

Так как времени мало, и мне еще придется приводить примеры, я здесь ограничусь лишь утверждением, что эти трудности в применении стандартных критериев выбора типичны и что они встают в ситуациях науки XX в. не менее явственно, чем в тех более ранних и лучше известных, примеры которых я привел. Если стоит проблема выбора между альтернативными теориями, два исследователя, следующие одному и тому же набору критериев выбора, могут прийти к различным заключениям. Возможно, они по-разному интерпретируют простоту или у них разные убеждения о масштабах тех сфер знания, в которых критерий непротиворечивости должен удовлетворяться. Возможно, они в этих вопросах согласны, но расходятся, приписывая различные относительные веса этим или другим критериям, когда последние применяются вместе. В отношении оценки подобных расхождений еще не использовался какой-либо выделенный набор критериев выбора. Можно объяснить, как объясняет историк, используя приемы своей науки, почему конкретные люди делают конкретные выборы в конкретное время. Однако при таком объяснении приходится выходить за пределы списка критериев, разделяемых учеными, обращаться к характеристикам индивидов, совершающих выбор. Надо, следовательно, работать с характеристиками, меняющимися от одного ученого к другому, ни в малейшей степени не стесняя себя их соответствием канонам, которые делают науку наукой. Хотя такие каноны существуют и могут быть выявлены (несомненно, среди них и критерии выбора, с которых я начал), они недостаточны, чтобы детерминировать решения отдельных ученых. Для этой цели каноны, разделяемые учеными, должны воплотиться в человеческие реалии, изменяющиеся от одного ученого к другому.

Некоторые различия, которые я подразумеваю, возникают из предшествующего индивидуального исследовательского опыта ученых, В какой подобласти науки он работал, когда столкнулся с проблемой выбора? Сколько времени он в ней работал и насколько преуспел, насколько его работа зависела от тех понятий и методов, которые ставит под сомнение новая теория? Другие факторы, влияющие на выбор, лежат вне пределов науки. Предпочтение, отданное Кеплером коперниканству, проистекало частично из его вовлеченности в неоплатонические и герменевтические движения его времени, немецкий романтизм предуготовлял тех ученых, которые оказались под его влиянием, к признанию и принятию закона сохранения энергии; общественная мысль Англии XIX в. подобным же образом сделала доступным и приемлемым дарвиновское понятие борьбы за существование. Кроме того, в качестве факторов выступают индивидуальные особенности ученых. Некоторые ученые более, чем другие, склонны к оригинальности и, соответственно, более настроены рисковать, некоторые же предпочитают более широкие объединяющие теории точным и детальным решениям задач в относительно узкой области. Различные факторы, вроде этих, описывались моими критиками как субъективные и противопоставлялись тем общим объективные критериям, с которых я начал. Хотя я собираюсь позже обсудить такое употребление терминов, позвольте мне на секунду принять его. С моей точки зрения, всякий отдельный выбор между конкурирующими теориями зависит от смеси объективных и субъективных факторов и критериев, разделяемых группой, и индивидуальных критериев. Поскольку последние обычно не фигурируют в философии науки, мое внимание к ним затмило в глазах моих критиков мою убежденность в существенности первых.

* * *

То, что я пока сказал, было первоначально просто описанием того, что происходит в науке во времена, когда совершается выбор теории. Более того, это описание не ставилось под сомнение моими критиками, которые вместо этого отвергали мое утверждение о том, что указанные факты научной жизни имеют философскую значимость. Приступая к этому вопросу, я впредь исключу некоторые, хотя, думаю, не существенные различия во мнениях. Разрешите мне начать с вопроса о том, как философы науки могли так долго пренебрегать субъективными началами, которые, они это легко принимали, регулярно участвуют в выборе теории, совершаемом отдельным ученым. Почему эти начала казались им признаками исключительно человеческой слабости, а не природы научного знания?

Один из ответов на этот вопрос состоит в том, что некоторые философы (если вообще таковые были) утверждали, что они обладают либо полным, либо весьма четким списком критериев. Эти философы, таким образом, были последовательны и логичны в ожидании того, что дальнейшее исследование элиминирует оставшиеся несовершенства и даст алгоритм, способный диктовать единодушный рациональный выбор. В преддверье этого достижения ученые, с их точки зрения, не имели иной альтернативы, кроме как замещать субъективностью то, что еще отсутствовало в наилучшем из наличных списков объективных критериев. То, что некоторые из них, однако, позволили бы себе эту субъективность, даже имея в руках совершенный список, свидетельствовало бы только о неизбежном несовершенстве человеческой природы.

Подобный ответ мог бы еще оказаться верным, но я думаю, что никто из философов уже не ожидает, что он таковым окажется. Поиск алгоритма процедуры решения еще продолжался некоторое время, приводя и к более сильным и более ярким результатам. Но все эти результаты предполагали, что индивидуальные критерии выбора научной теории могут быть четко установлены и что, если в ходе выбора релевантно более, чем одно доказательство, то совместное применение этих доказательств опосредовано соответствующей весовой функцией. К сожалению, в направлении обоснования первого из этих предположений был достигнут лишь незначительный прогресс, а в отношении второго вообще не наблюдалось сдвигов в сторону прогресса. Я думаю, что большинство философов науки рассматривает алгоритм этого рода, несмотря на его традиционность, как не вполне достижимый идеал. Я полностью согласен с ними и впредь считаю это вполне установленным.

Однако даже идеал, если он заслуживает доверия, должен быть снабжен некоторой демонстрацией своей релевантности ситуации, в которой мыслится его применение. Заявляя, что такая демонстрация не включает обращения к субъективным факторам, мои критики явно и неявно используют хорошо известное различение между контекстом открытия и контекстом обоснования. Они допускают, что субъективные факторы, которые столь существенны для меня, играют важную роль в открытии или изобретении новой теории, но они также настаивают, что этот процесс, с неизбежностью интуитивный, находится за пределами границ философии науки и иррелевантен вопросу о научной объективности. С их точки зрения, объективность входит в науку через те процессы, посредством которых теории проверяются, подтверждаются или подвергаются своего рода судебному разбирательству (judged). Эти процессы не включают или, по крайней мере, не должны включать субъективные факторы. Они должны направляться набором (объективных) критериев, разделяемых группой, компетентной, чтобы судить об этом.

Я уже показывал, что эта позиция не соответствует наблюдениям над научной жизнью, и теперь считаю то же самое. Однако сейчас рассматривается другой вопрос: является ли вообще правдоподобной или полезной идеализацией устанавливаемое различение между контекстом открытия и контекстом обоснования. Я думаю, что не является, и самое большее, чем я могу подкрепить мою позицию, это указать на вероятный источник альтернативной точки зрения. Я подозреваю, что мои критики были сбиты с толку научной педагогикой или тем, что я в другом месте называл учебником науки. В научном образовании теории излагаются вместе с примерами их приложений, и эти приложения могут рассматриваться как доказательства. Однако не в этом их первичная педагогическая функция (обучающиеся научным дисциплинам жаждут получить устное объяснение и учебник). Несомненно, некоторые из них были составными частями доказательств в те времена, когда принимались действительные решения о теории, но они представляли только одну сторону доводов, релевантных процессу принятия решения. Контекст педагогики почти настолько же отличается от контекста обоснования, насколько он отличается от контекста открытия.

Полная документация этой точки зрения потребовала бы более обширной аргументации, чем та, которая уместна здесь, но бесспорно, что две особенности того способа, которым философы обычно показывают релевантность критериев выбора, обесценивают этот способ. Подобно научным учебникам, на которые они часто ориентируются, философы науки в своих книгах и статьях снова и снова приводят знаменитые решающие эксперименты: маятник Фуко, продемонстрировавший движение Земли, кавендиешевскую демонстрацию гравитационного взаимодействия, измерение относительной скорости звука в воде и воздухе, проведенное Физо. Эти эксперименты суть парадигмы хороших оснований научного выбора; они иллюстрируют наиболее эффективные из всех видов аргументов, которые могли быть доступны ученому, колеблющемуся в выборе теории; они суть средства передачи критериев выбора. Однако у них есть еще одна общая характеристика. К тому времени, к которому они были выполнены, ученые уже не нуждались в убедительных доказательствах истинности теории, чье следствие теперь обычно демонстрируется (доказывается). Решения об истинности были приняты много раньше на основании значительно менее определенных доказательств. Примеры решающих экспериментов, которые философы снова и снова приводят, были бы исторически релевантны выбору теории, если бы они дали неожиданные результаты. Их использование в качестве иллюстраций дает потребную экономию педагогического процесса, но они вряд ли освещают характер те выборов, которые ученые призваны совершить.

Стандартные философские иллюстрации научного выбора имеют еще одну опасную черту. Как я ранее обозначил, в них обсуждаются исключительно аргументы, которые благоприятствовали теории, одержавшей фактически в конце концов победу. Кислородная теория, мы читаем, может объяснить весовые отношения, флогистонная — не может, но ничего не говорится о возможностях флогистонной теории и ограниченностях кислородной. Сравнение теорий Птолемея и Коперника проводится таким же образом. Возможно, эти примеры я следовало бы приводить, поскольку в них развитая теория противопоставляете теории, находящейся в юношеском возрасте. Но философы тем не мене регулярно используют их. Если бы единственным результатом использования этих примеров было упрощение ситуации принятия решения, возражений не было бы. Даже историки не настроены работать со всей фактуальной сложностью тех ситуаций, которые они описывают. Но эти упрощения сводят ситуацию выбора к полностью непроблематической. Они исключают один существенный элемент ситуаций принятия решения, из которых ученые должны выйти, чтобы двигаться в своих исследованиях дальше. В этих ситуациях всегда есть хорошие основания каждого из возможных выборов. Соображения, релевантные в контексте открытия, остаются также релевантными контексту обоснования; ученые, разделяющие заботы и чувства тех, кто открывает новую теорию, оказываются непропорционально часто среди ее первых поборников. Вот почему было трудно сконструировать алгоритм выбора теории, и вот почему эти трудности кажутся вполне заслуживающими того, чтобы их преодолевать. Выбор, представленный таким образом, является той проблемой, которую философы науки должны понять Процедуры принятия решения, интересные с философской точки зрения, должны функционировать там, где в их отсутствии решение могло бы оставаться не ясным.

Это вкратце все, что я говорил раньше. Недавно, однако, я заметил другую более тонкую подоплеку правдоподобности позиции моих критиков. Чтобы представить ее, я кратко изложу гипотетический диалог с одним из них. Оба мы согласны, что каждый ученый выбирает между конкурирующими теориям и, используя байесовский алгоритм, который позволяет вычислить значение р(Т/Е.), т.е. вероятности теории Т при условии наличия свидетельства Е, доступного в какой-либо период времени ему и другим членам профессиональной группы "Свидетельство", стало быть, мы интерпретируем широко, чтобы включить такие оценки, как простота и плодотворность. Мой критик, однако, допускает, что имеется только одно такое значение р, которое соответствует объективному выбору, и все члены научного сообщества должны прийти к этому значению. Я, с другой стороны, допускаю, что по причинам, приведенным выше, те факторы, которые он называет объективными, недостаточны, чтобы определить полностью вообще какой-либо алгоритм. Ради возможности дискуссии, я готов допустить, что каждый исследователь располагает алгоритмом и что все алгоритмы исследователей имеют много общего. Тем не менее, я продолжаю утверждать, что алгоритмы отдельных исследователей весьма различны в силу субъективных соображений, которыми каждый из них должен пополнить объективные критерии, чтобы сделать какой-либо расчет. Если мой гипотетический критик либерален, то он, вероятно, примет, что эти субъективные различия действительно играют роль, детерминируя гипотетический алгоритм, на который полагается каждый исследователь на ранней стадии конкуренции между альтернативными теориями. Но он, вероятно, будет утверждать, что, поскольку с течением времени свидетельство растет в объеме и содержании, постольку алгоритмы различных исследователей будут сходиться к алгоритму объективного выбора, с которого его доводы начинались. С его точки зрения, возрастающее единство индивидуальных выборов представляет собой доказательство роста объективности и, таким образом, исключения субъективных элементов из процесса решения.

Прерву здесь диалог, который я затеял, чтобы разоблачить непоследовательность позиции моих критиков при всей ее кажущейся правдоподобности. Только величины р, которые отдельные исследователи вычисляют по своим индивидуальным алгоритмам, должны сходиться при изменении свидетельства во времени. Можно было бы представить себе, что эти алгоритмы сами с ходом времени становятся подобными друг другу, но даже предельное единодушие в выборе теории не дает никаких свидетельств, что они действительно ведут себя так. Если для объяснения решения требуются субъективные факторы, которые первоначально разделяли специалистов, то их нельзя исключить из последующей ситуации, когда специалисты соглашаются. Хотя я не буду приводить здесь доводы в пользу этого тезиса, рассмотрение случаев, при которых научное сообщество раскалывается, наводит на мысль, что это действительно так.

* * *

Моя аргументация до сих пор была двунаправленной. Во-первых, она показывала, что выборы, которые ученые делают между конкурирующими теориями, зависят не только от критериев, разделяемых группой (их мои критики называют объективными), но также от идиосинкразических факторов, зависящих от индивидуальной биографии и характеристик личности. Последние, согласно терминологии моих критиков, являются субъективными, и вторая часть моей аргументации была попыткой обнажить подоплеку некоторых доводов, по-видимому, ведущих к отрицанию их философской значимости. Позвольте мне теперь перейти к более позитивному подходу, возвращаясь ненадолго к списку разделяемых всеми критериев — точности, простоте и тому подобных, с которых я начал. Я хочу сейчас допустить, что заметная эффективность этих критериев не зависит от того, достаточно ли они четко очерчены, чтобы диктовать выбор каждому из признающих их исследователей. Действительно, если бы они были очерчены в этой степени, то поведенческий механизм, определяющий движение науки, прекратил бы функционировать. То, что традиционно рассматривается в качестве элиминируемых несовершенств правил выбора, я трактую как некоторое проявление сущностной природы науки.

Как обычно, я начну с очевидного. Критерии, которые влияют на решения, но не определяют, каковы эти решения, должны быть заметны во многих проявлениях человеческой жизни. Обычно, однако, они называются не критериями или правилами, но максимами, нормами или ценностями. Рассмотрим сначала максимы. Обычно человек, который прибегает к ним при настоятельной потребности выбора, находит их затруднительно туманными и конфликтующими друг с Другом. Сравните "семь раз отмерь — один раз отрежь" и "не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня", а также "вместе работа спорится" и "у семи нянек дитя без глазу". Каждая максима в отдельности диктует различные выборы, все вместе — вообще никакого. Никто не считает, однако, что приобщение детей к подобным противоречащим друг другу наставлениям препятствует их образованию. Максимы, несмотря на их взаимную противоречивость, изменяют механизм принятия решения, проливают дополнительный свет на существо вопроса, подлежащего решению, и указывает на тот остаточный аспект решения, за который каждый должен брат ответственность на себя. Коль максимы, вроде указанных, привлекаются, они изменяют природу процесса решения и, стало быть, меняют его результат.

Ценности и нормы составляют даже более ясные примеры эффективных указателей в случае конфликта и двусмысленных ситуаций. Скажем, повышения качества жизни есть ценность, и автомобиль в каждом гараже следует из нее в качестве нормы. Но качество жизни имеет и другие аспекты, и старые нормы становятся проблематичными. Если (еще пример) свобода слова является ценностью, то ценностью является сохранение жизни и собственности. При применении, однако, эти ценности часто входят в конфликт друг с другом, так что правила поведения в общественных местах, существующие до сих пор, запрещают такое поведение, как призыв к бунту и крик: "Пожар!" в переполненном театре. Трудности, подобные указанным, - неизменный источник затруднений, но они редко приводят к заявлениям, что ценности не действенны, или к призывам их отменить. Эта реакция обеспечивается в большинстве из нас острым осознанием того, что существуют общества с другими ценностями, и что эти ценностные различия приводят к различиям в стиле жизни, к отличным решениям о том, что можно и что нельзя делать.

Я предполагаю, разумеется, что критерии выбора, с которых я начал, функционируют не как правила, которые определяют выбор, а как ценности, которые влияют на выбор. Два человека, по-настоящему преданные одним и тем же ценностям, могут, тем не менее, в конкретных ситуациях сделать различные выборы, что они фактически и делают. Но это различие в предпочтениях не заставляет предполагать, что ценности, разделяемые учеными, имеют в отношении либо решений этих ученых, либо развития того дела, в котором они участвуют значимость ниже критической. Ценности вроде точности, непротиворечивости и области применения могут как при индивидуальном, так и при коллективном применении, оказаться слишком неопределенными, иными словами, они могут оказаться недостаточной основой для некоего алгоритма выбора, свойственного научному сообществу. Однако они в действительности определяют очень многое: то, что ученый должен учитывать, принимая решение, то, что он может или не может считать релевантным, и то, что от него легитимно может требоваться в качестве отчета о базисе того выбора, который он сделал. Измените список, добавляя, скажем, общественную полезность в качестве критерия, и некоторые отдельные выборы изменятся, став более похожими на те, которые можно ожидать от инженера. Вычтите из списка точность пригнанности теории к природе, и предприятие, которое, возникнет в результате, по всей вероятности, будет походить вовсе не на науку, а, возможно, на философию. Различные области творческой деятельности характеризуются, помимо всего прочего, различными наборами ценностей, разделяемых творческими личностями. Поскольку философия и инженерия лежат близко к науке, подумайте о литературе и об изящных искусствах. Неудача Мильтона с попыткой установить "потерянный рай" в коперниканской Вселенной не означает, что он соглашался с Птолемеем, но чтоон действовал в иной области, нежели наука.

Признание того, что критерии выбора могут функционировать в качестве ценностей, когда они неполны, чтобы быть правилами, дает, я полагаю, ряд важных преимуществ. Во-первых, как я уже пространно аргументировал, оно позволяет объяснить в деталях те аспекты научного поведения, которые традиционно рассматривались как аномальные и даже иррациональные. Более важно то, что оно позволяет установить, что стандартные критерии полностью функционируют на самых ранних стадиях выбора теории, в период, когда они наиболее нужны и когда с традиционной точки зрения они функционируют плохо или совсем не функционируют. Коперник был чуток к ним в течение тех лет, которые потребовались, чтобы преобразовать гелиоцентрическую астрономию из глобальной концептуальной схемы в математический аппарат, обеспечивающий предсказание положений планет. Такие предсказания были тем, что ценили астрономы, в их отсутствие Коперник едва ли был бы услышан, что ранее уже случалось с идеей движущейся Земли. То, что его собственная версия убеждала только немногих, менее важно, чем его публичное заявление о базисе, на котором должны вестись рассуждения, если гелиоцентризму суждено выжить. Хотя явление идиосинкразии должно быть привлечено, чтобы объяснить, почему уже Кеплер и Галилей обратились в коперниканство, брешь, заполняемая их усилиями, чтобы довести коперниковскую систему до совершенства, была зафиксирована именно при помощи ценностей, разделяемых учеными.

Сказанное имеет следствие, которое, вероятно, еще более важно. Большинство нововыдвинутых теорий не выживает. Обычно трудности, вызвавшие их к жизни, находят более традиционное объяснение. Когда же этого не случается, много работы, как теоретической, так и экспериментальной, требуется провести, чтобы новая теория продемонстрировала достаточную точность и область приложения и тем самым завоевала широкое признание. Короче, прежде чем группа примет новую теорию, эта теория еще и еще проверяется исследованиями ряда людей, одни из которых работают в ее рамках, другие же в рамках традиционной концепции, альтернативной ей. Такой путь развития, правда, предполагает процесс решения, позволяющий рациональным людям не соглашаться, однако, такое несогласие было бы исключено общим алгоритмом, о котором обычно помышляли философы. Если бы он был под руками, все дисциплинированные ученые приходили бы к одному и тому же решению в одно и то же время. Причем при условии стандартов приемлемости, установленных слишком низко, дисциплинированные ученые передвигались бы от одной притягательной глобальной точки зрения к другой, не давая никакой возможности традиционной теории обеспечить эквивалентное притяжение к себе. При условии стандартов, установленных выше, никто из удовлетворяющих критерию рациональности не был бы склонен испытывать новую теорию, разрабатывать ее, чтобы продемонстрировать ее плодотворность или показать ее точность и область приложения. Я думаю, что наука вряд ли пережила бы это изменение. То, что видится в качестве слабостей и несовершенств критериев выбора, когда эти критерии рассматриваются как правила, оказывается, когда они воспринимаются как ценности, средствами поддержания того риска, без которого введение и поддержка нового никогда не обходится.

Даже те, кто следовал за мною так далеко, хотят знать, как имеющее ценностную базу предприятие, описанное мною, может развиваться так, как развивается наука, т.е. периодически продуцируя новые эффективные методы предсказания управления. Я, к сожалению, не смогу по-настоящему ответить на этот вопрос, но это заявление — лишь иной способ выразить то, что я не претендую решить проблему индукции. Если бы наука действительно прогрессировала в силу алгоритма выбора, разделяемого учеными и обязывающего их, я в такой же степени не смог бы объяснить ее успех. Я остро ощущаю эту лакуну, но не она отличает мое исследование от традиционного.

В конце концов, не случайно, что мой список ценностей, направляющих выбор в науке, близок почти до тождественности с традиционным списком правил, диктующих выбор. В любой конкретной ситуации, в которой правила, выдвинутые философами, могут найти применение, мои ценности могут функционировать подобно этим правилам, обеспечивая тот же самый выбор. Любое оправдание индукции, любое объяснение, почему правила работают, вполне приложимо к моим ценностям. Рассмотрим теперь ситуацию, в которой выбор на базе правил разделяемых учеными, не возможен не потому, что правила ложные, а потому, что они, как правила, существенно неполны. Исследователи должны тогда все выбирать и руководствоваться в процессе выбора правилами (теперь они ценности). Для этого, однако, каждый должен для себя конкретизировать эти правила, и каждый будет делать это в чем-то отличным способом, даже если решение, диктуемое различным образом конкретизированными правилами, окажется единодушным. Если теперь я допущу, кроме того, что группа ученых достаточно большая, так что индивидуальные различия распределены по некоторой нормальной кривой, то любая аргументация, которая оправдывает то, что философы называют выбором по правилам, была бы непосредственно адаптируемой к моему выбору по ценностям. Если группа слишком мала или распределение слишком искажено внешними историческими давлениями, то передача аргументации конечно, прекращается. Но это условия, при которых сам научный прогресс становится проблематичным. Передача аргументации тогда и не предусматривается.

Я буду рад, если эти ссылки на нормальное распределение индивидуальных отличий и проблема индукции сделают мою позицию очень похожей на традиционную. Описывая выбор теории, я никогда не размышлял много о своих предпосылках и был соответственно поражен такими обвинениями, как "прихоть психологии", с которых я начал. Стоит, однако, заметить, что позиции не вполне идентичны, и для этой цели может быть полезна аналогия. Многие свойства жидкостей и газов могут быть объяснены кинетической теорией, предполагающей, что все молекулы перемещаются с одной и той же скоростью. Среди таких свойств - регулярности, известные как законы Бойля—Мариотта и Шарля. Другие явления — наиболее очевидное из них испарение — не могут быть объяснены таким простым способом. Чтобы охватить их, надо принять, что скорости молекул различны, что они распределены статистически, управляются законами случая. Что я хочу сказать здесь? Я хочу сказать, что выбор теории тоже может быть объяснен лишь частично теорией, приписывающей одни и те же свойства всем ученым, которые должны осуществлять этот выбор. Существенный момент этого процесса, известный в общих чертах как верификация, будет понят только при обращении к ч