В области социальных наук и социальной политики

Не существует совершенно «объективного» научного ана­лиза культурной жизни или (что, быть может, означает нечто более узкое, но для нашей цели, безусловно то же самое) «со­циальных явлений», не зависимого от особых и «односторон­них» точек зрения, в соответствии с которыми они избраны в качестве объекта исследования, подвергнуты анализу и рас­членены (что может быть высказано или допущено молча, осоз­нанно или неосознанно); это объясняется своеобразием познавательной цели любого исследования в области социальных наук, которое стремится выйти за рамки чисто формального рассмотрения норм — правовых или конвенциональных — социального существования.

Социальная наука, которой мы хотим заниматься, — наука о действительности. Мы стремимся понять действительную жизнь в ее своеобразии — установить взаимосвязь и культур­ную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем жизнь предлагает нам, как только мы пытаемся осмыслить образ, в котором она непосредствен­но предстает перед нами, бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно или одновремен­но «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконечность этого мно­гообразия остается неизменной и в том случае, когда мы рас­сматриваем отдельный ее «объект» (например, конкретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку исчерпыва­юще описать это «единичное» явление во всех его индивиду­альных компонентах, не говоря уже об его каузальной обуслов­ленности. Поэтому теоретическое познание бесконечной дей­ствительности конечным человеческим духом основано на мол­чаливой предпосылке того, что в каждом данном случае пред­метом научного познания может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существен­ной», т.е. «достойной знания». По какому же принципу вычле­няется эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в «закономерной» повторяемости определенных причинных свя­зей. То, что содержат в себе «законы», которые мы способны различить в необозримом многообразии смен явлений, должно быть — с этой точки зрения — единственно «существенным» для науки. Как только мы установили «закономерность» при­чинной связи, будь то средствами исторической индукции в ка­честве безусловно значимой, или сделали ее непосредственно зримой для нашего внутреннего опыта, мы подчиняем каждой найденной таким образом формуле любое качество однород­ных явлений. Та часть индивидуальной действительности, ко­торая остается после вычленения «закономерного», рассмат­ривается либо как не подвергнутый еще научному анализу ос­таток, который впоследствии в ходе усовершенствования сис­темы «законов» войдет в нее, либо ее просто игнорируют как нечто «случайное» и именно поэтому для науки несуществен­ное, поскольку она не допускает «понимания с помощью законов», следовательно, не относится к рассматриваемому «типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопыт­ства». Таким образом, даже представители исторической шко­лы все время возвращаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исторического познания (пусть даже этот идеал пере­мещен в далекое будущее), является система научных поло­жений, из которой может быть «дедуцирована» действитель­ность. Один известный естественник высказал предположение, что таким (фактически недостижимым) идеалом подобного пре­парирования культурной действительности можно считать «ас­трономическое» познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, несмотря на то, что этот предмет уже неодно­кратно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на этой теме. Прежде всего бросается в глаза, что «астрономическое» познание, о котором здесь идет речь, со­всем не есть познание, основанное на законах, что «законы», которые здесь используются, взяты в качестве предпосылок исследования из других наук, в частности из механики. В са­мом этом познании ставится вопрос, к какому индивидуально­му результату приводит воздействие этих законов на индиви­дуально структурированную констелляцию, ибо эти индиви­дуальные констелляции обладают для нас значимостью. Каж­дая индивидуальная констелляция, которую нам «объясняет» или предсказывает астрономическое знание, может быть, ко­нечно, объяснена в рамках причинной связи только как след­ствие другой предшествующей ей столь же индивидуальной констелляции; и как далеко бы мы ни проникали в густой ту­ман далекого прошлого, действительность, для которой зна­чимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинаковой, лишь очень незначительной степени может быть выведена из законов. «Первичная» космическая «стадия», ко­торая не имела бы индивидуального характера или имела бы его в меньшей степени, чем космическая действительность настоящего времени, конечно, явная бессмыслица. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы по­добных представлений то в виде открытий естественного пра­ва, то в виде верифицированных на основе изучения жизни «первобытных народов» предположений о некоей первичной стадии свободных от исторических случайностей социально-экономических отношений типа «примитивного аграрного ком­мунизма», «сексуального промискуитета» и т.д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?

Отправным пунктом интереса в области социальных наук служит, разумеется, действительная, т.е. индивидуальная структура окружающей нас социокультурной жизни в ее универ­сальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индиви­дуальности связи и в ее становлении из других, также индиви­дуальных по своей структуре культур. Очевидно, здесь мы име­ем дело с такой же ситуацией, которую мы выше пытались об­рисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный прием логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количественные, доступ­ные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует качествен­ная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о духовных процессах, «понять» которые в сопереживании — совсем иная по своей специфике задача, чем те, которые мо­гут быть разрешены (даже если исследователь к этому стре­мится) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее различие это оказывается не столь принципиальным, как представляется на первый взгляд. Ведь естественные на­уки — если оставить в стороне чистую механику — также не могут обойтись без качественного аспекта; с другой стороны, и в нашей специальности бытует мнение (правда, неверное), что фундаментальное для нашей культуры явление товарно-денежного обращения уж во всяком случае допускает приме­нение количественных методов и поэтому может быть постиг­нуто с помощью законов. И наконец, будут ли отнесены к зако­нам и те закономерности, которые не могут быть выражены в числах, поскольку к ним неприменимы количественные мето­ды, зависит от того, окажется пи понятие «закона» узким или широким по своему характеру. Что же касается особого значе­ния «духовных» мотивов, то оно во всяком случае не исключа­ет установления правил рационального поведения; до сих пор еще бытует мнение, будто задача психологии заключается в том, чтобы играть для отдельных «наук о духе» роль, близкую математике, расчленяя сложные явления социальной жизни на их психическую обусловленность и испытываемые ими вли­яния, сводя эти явления к наиболее простым психическим факторам, классифицируя последние по типам и исследуя их в их функциональных связях. Тем самым была бы создана если не «механика», то хотя бы «химия» социальной жизни в ее психических основах.

Мы не будем здесь решать, дадут ли когда-либо подобные исследования ценные или — что отнюдь не то же самое — приемлемые для наук о культуре результаты. Однако для воп­роса о том, может ли быть посредством выявления законо­мерности и повторяемости достигнута цель социально-эконо­мического познания в нашем понимании, т.е. познание дей­ствительности в ее культурном значении и каузальной свя­зи, это не имеет ни малейшего значения. Допустим, что когда-либо, будь то с помощью психологических или любых иных методов, удалось бы проделать анализ всех известных и всех мыслимых в будущем причинных связей явлений совместной жизни людей, соотнеся эти связи с какими-либо первичными простыми «факторами», затем с помощью невероятной казуи­стики понятий и строгих значимых в своей закономерности пра­вил исчерпывающе их осмыслить — что это могло бы значить для познания исторически данной культуры или даже какого-либо отдельного ее явления, например капитализма в его ста­новлении и его культурном значении? В качестве средства познания — не более и не менее чем справочник по соедине­ниям органической химии для биогенетического исследова­ния животного и растительного мира. В том и другом случае, безусловно, можно было бы считать, что проделана важная и полезная предварительная работа. Однако в том и другом слу­чае из этих «законов» и «фактов» не могла бы быть дедуциро­вана реальность жизни, и совсем не потому, что в жизненных явлениях заключены еще какие-либо более высокие, таин­ственные «силы» (доминанты, «энтелехии» и как бы они ни назывались), — это вопрос особый, но по одному тому, что для понимания действительности нам важна констелляция, в которой мы находим те (гипотетические!) «факторы», сгруппи­рованные в историческое, значимое для нас явление культу­ры, и потому, что если бы мы захотели «каузально объяснить» эту индивидуальную группировку, нам неизбежно пришлось бы обратиться к другим, столь же индивидуальным группировкам, с помощью которых мы, пользуясь (конечно, гипотетически­ми!) понятиями закона, дали бы ее объяснение. Установить упомянутые (гипотетические!) «законы» и «факторы» было бы для нас лишь первой задачей среди множества других, кото­рые должны были бы привести нас к желаемому результату. Второй задачей было бы проведение анализа и упорядочен­ного изображения исторически данной индивидуальной груп­пировки тех «факторов» и их обусловленного этим, конкретно­го, в своем роде значимого взаимодействия, а затем поясне­ние причины и характера этой значимости. Решить вторую задачу можно только при наличии предварительных данных, по­лученных в результате решения первой, но сама по себе она совершенно новая и самостоятельная по своему типу. Тре­тья задача состояла бы в том, чтобы проследить, уходя в да­лекое прошлое, становление отдельных, значимых для насто­ящего свойств этих группировок, их историческое объяснение из предшествующих, также индивидуальных констелляций. И, наконец, возможная четвертая — в оценке предполагаемых констелляций в будущем. Нет сомнения в том, что для реали­зации всех этих целей безусловно важно было бы располагать ясными понятиями и знанием таких (гипотетических) законов, они могли бы служить весьма ценным средством познания, но только средством; более того, в этом смысле они совершен­но необходимы. Однако даже используя эту их функцию, мы в определенный решительный момент обнаруживаем границу их эффективности и, установив это, приходим к выводу о безус­ловном своеобразии исследования в области наук о культуре. Мы определили, что науками о культуре мы называем такие дисциплины, которые стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причина этого значения не могут быть выведены, обоснованы и пояснены с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предполагает соотнесение явлений культуры с идеями ценности. Понятие культуры есть ценностное понятие. Эмпирическая реальность является для нас культурной потому, что мы соотносим ее с цен­ностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те и только те компоненты действительности, кото­рые в силу отнесения к ценности становятся значимыми для нас. Ничтожная часть индивидуальной действительности окрашива­ется нашим интересом, обусловленным ценностными идеями, лишь она имеет для нас значение, и вызвано это тем, что в ней обнаруживаются связи, важные для нас вследствие их соотне­сенности с ценностными идеями. Только поэтому — и поскольку это имеет место — данный компонент действительности в его индивидуальном своеобразии представляет для нас познаватель­ный интерес. Однако определить, что именно для нас значимо, никакое «непредвзятое» исследование того, что дано нам в эм­пирической реальности, не может. Напротив, установление этого и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования. Значимое как таковое не совпадает, конечно, ни с одним законом как таковым и тем меньше, чем более общезна­чим этот закон. Ведь специфическое значение, которое имеет его связях, которые общи для него и многих других. Отнесение действительности к ценностным идеям, придающим ей зна­чимость, выявление и упорядочение окрашенных этим ком­понентов действительности с точки зрения их культурного зна­чения — нечто совершенно несовместимое с гетерогенным ему анализом действительности посредством законов и упо­рядочением ее в общих понятиях. Эти два вида мыслитель­ного упорядочения реальности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут иногда в каком-либо от­дельном случае совпадать, однако следует всячески осте­регаться чрезвычайно опасного по своим последствиям заб­луждения, будто это случайное совпадение меняет что-либо в их принципиальном различии по существу. Культурное зна­чение какого-либо явления, например денежного обмена, может состоять в том, что оно принимает массовый харак­тер; и таков действительно фундаментальный компонент культурной жизни нашего времени. В этом случае задача ис­следователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение того исторического факта, что в данном случае упомянутое явление играет именно эту роль, дать ка­узальное объяснение его исторического возникновения. Ис­следование общих черт обмена как такового и техники ры­ночного обращения — очень важная (и необходимая!) подго­товительная работа. Однако это не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг сво­его нынешнего фундаментального значения, но не объясня­ет того, что нас интересует в первую очередь, — в чем состо­ит культурное значение денежного хозяйства, что вообще только и представляет для нас интерес в технике денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни и существует на­ука, изучающая этот предмет; ответ на такой вопрос не мо­жет быть выведен ни из одного общего закона. Типовые при­знаки обмена, купли-продажи и т.п. интересуют юриста; наша же задача — дать анализ культурного значения того исто­рического факта, что обмен стал теперь явлением массового характера. Когда речь идет об объяснении этого, и мы стре­мимся понять, чем же социально-экономические отношения нашей культуры отличаются от аналогичных явлений культур древности, где обмен обладал совершенно теми же типовыми качествами; когда мы, следовательно, пытаемся понять, в чем же состоит значение «денежного хозяйства», тогда в исследо­вание вторгаются логические принципы совершенно иного свойства: мы, правда, пользуемся в качестве средства понятиями, которые предоставляет нам изучение типовых элементов массовых явлений экономики в той мере, в какой в них содер­жатся значимые компоненты нашей культуры. Однако каким бы точным ни было изложение этих понятий и законов, мы тем самым не достигнем своей цели; более того, самый вопрос, что же должно служить материалом для образования типовых понятий, вообще не может быть решен непредвзято, но толь­ко в зависимости от значения, которое имеют для культуры определенные компоненты бесконечного многообразия, име­нуемого нами денежным обращением. Ведь мы стремимся к познанию исторического, т.е. значимого в индивидуальном своеобразии явления. И решающий момент заключается в сле­дующем: лишь в том случае, если мы исходим из предпосыл­ки, что для нас значима только конечная часть бесконечной полноты событий, идея познания индивидуальных явлений может обрести логический смысл. Даже при всеохватывающем знании «законов» всех общественных процессов, нас поставил бы в тупик вопрос, как вообще возможно каузальное объясне­ние индивидуального факта, если даже любое описание наи­меньшего отрезка действительности нельзя считать исчерпы­вающим. Число и характер причин, определяющих какое-либо индивидуальное событие, всегда бесконечно, а в самих вещах нет признака, который позволил бы вычленить из них един­ственно важную для данной цели часть. Серьезная попытка «непредвзятого» познания действительности могла бы приве­сти только к хаосу экзистенциальных суждений о бесчислен­ном количестве индивидуальных восприятий. Однако возмож­ность такого результата иллюзорна, так как при ближайшем рассмотрении оказывается, что каждое подлинное восприятие состоит из бесконечного множества компонентов, которые ни при каких обстоятельствах не могут быть отражены в суждени­ях о восприятии как таковом. Порядок в этот хаос вносит только тот факт, что интерес и значение имеет для нас лишь часть инди­видуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными идеями культуры, которые мы прилагаем к дей­ствительности. Поэтому только определенные стороны бесконеч­ных в своем многообразии индивидуальных явлений, те, кото­рым мы приписываем общее культурное значение, представля­ют для нас познавательную ценность, только они и являются предметом каузального объяснения. Однако и в каузальном объяснении обнаруживается та же сложность: исчерпывающее каузальное сведение какого бы то ни было конкретного явления во всей полноте его действительных свойств не только практически невозможно, но и бессмысленно. Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдельном случае могут быть сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об индивидуальности явления, каузальный вопрос — не воп­рос о законах, а о конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуальной констелляции его сле­дует свести; другими словами, это вопрос сведения элемен­тов действительности к их конкретным причинам. Повсюду, где речь идет о каузальном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей науки, а в своей более точной формулировке уже принят в логике), знание зако­нов причинной обусловленности не может быть целью и являет­ся только средством исследования. Знание законов облегчает и помогает нам произвести сведение единичных компонентов яв­лений к их конкретным причинам, которые в своей индивидуаль­ности обладают культурной значимостью. В той мере и только в той мере, в какой законы этому способствуют, применение их су­щественно в познании индивидуальных связей. И чем «более общи», т.е. абстрактны, законы, тем менее они применимы для каузального сведения индивидуальных явлений, а тем самым косвенно и для понимания значения культурных процессов.

Какой же вывод можно сделать из всего этого?

Разумеется, это не означает, что в области наук о культуре познание общего, образование абстрактных родовых понятий и знание правил, попытка формулировать закономерные связи вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если каузаль­ное познание историка есть сведение конкретных следствий к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального следствия к его причинам без применения «помологического» знания, т.е. знания правил функционирова­ния каузальных связей, вообще немыслима. Следует ли при­писывать отдельному индивидуальному компоненту реальной связи конкретное каузальное значение в осуществлении того результата, о котором идет речь, можно в случае сомнения ре­шить только, если мы сопоставим роль, которую обычно игра­ет в нашем объяснении данный компонент, с ролью других ком­понентов того же комплекса; вопрос сводится к тому, каково адекватное воздействие элементов данной причинной связи. В какой мере историк (в самом широком смысле слова) спосо­бен уверенно совершить это сведение с помощью своего, ос­нованного на личном жизненном опыте методически дисциплинированного воображения и в какой мере он использует при этом выводы других наук, решается в каждом отдельном слу­чае в зависимости от обстоятельств. Однако повсюду, а следо­вательно, и в области сложных экономических процессов, на­дежность такого причинного сведения тем больше, чем пол­нее и глубже знание общих законов. То, что при этом всегда, в том числе и во всех так называемых «экономических законах», без исключения, речь идет не о «закономерностях» в узком естественнонаучном смысле, но об «адекватных» причинных связях, выраженных в определенных правилах, о применении категории «объективной возможности» (которую мы здесь под­робно рассматривать не будем), ни в коей мере не умаляет зна­чения этого тезиса. Следует только всегда помнить, что уста­новление закономерностей такого рода — не цель, а средство познания; а есть ли смысл в том, чтобы выражать в формуле в виде «закона» хорошо известную нам из повседневного опыта повторяемость причинной связи, является в каждом данном случае вопросом целесообразности.

Для естественных наук важность и ценность законов прямо пропорциональна степени их общезначимости; для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее об­щие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового понятия —- его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты реальной действительности, так как со­держать общие признаки наибольшего числа явлений оно мо­жет только, будучи абстрактным, т.е. бедным по своему со­держанию. В науках о культуре познание общего никогда не бывает ценным как таковое.

Из сказанного следует, что «объективный» подход к явле­ниям культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмыслен. И совсем we потому, что (как часто приходится слышать) культурные про­цессы, в частности духовные, «объективно» проистекают в ме­нее строгом соответствии законам, а по совершенно иным при­чинам. Во-первых, знание социальных законов не есть знание социальной действительности; оно является лишь одним из целого ряда вспомогательных средств, необходимых для ис­торического мышления. Во-вторых, познание культурных про­цессов возможно только в том случае, если оно исходит из того значения, которое имеет для нас всегда индивидуальная действительность жизни в определенных конкретных связях. В каком смысле и в каких связях обнаруживается эта значимость, нам ни один закон открыть не может, ибо это решается в зависимости от ценностных идей, под углом зрения которых мы в каждом отдельном случае рассматриваем культуру. Куль­тура — это тот конечный фрагмент лишенной смысла мировой бесконечности, который, с точки зрения человека, обладает смыслом и значением. Такое понимание культуры присуще че­ловеку и в том случае, когда он выступает как злейший враг какой-либо конкретной культуры и требует «возврата к при­роде». Ведь и эту позицию он может занять только, соотнеся данную конкретную культуру со своими ценностными идеями и определяя ее как «слишком поверхностную». Это чисто формально-логическое положение имеется в виду, когда речь идет о логически необходимой связи всех исторических инди­видуумов с «ценностными идеями». Трансцендентальная пред­посылка всех наук о культуре состоит не в том, что мы счита­ем определенную — или вообще какую бы то ни было — «куль­туру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культу­ры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволя­ют нам занять определенную позицию по отношению к миру и внести в него смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнестись к ним (положи­тельно или отрицательно) как к чему-то для нас значительно­му. Каким бы ни было содержание этого отношения, назван­ные явления будут иметь для нас культурное значение, кото­рое только и придает им научный интерес. Говоря в терминах современной логики об обусловленности познания культуры идеями ценности, мы уповаем на то, что это не породит столь глубокого заблуждения, будто, с нашей точки зрения, культур­ное значение присуще лишь ценностным явлениям. К явле­ниям культуры проституция относится не в меньшей степени, чем религия или деньги, а все они вместе — только потому и только в той степени, в какой их существование и форма, ко­торую они обрели исторически, прямо или косвенно затраги­вают наши культурные интересы; потому, что они возбужда­ют наше стремление к знанию с тех точек зрения, которые выведены из ценностных идей, придающих значимость отрезку действительности, мыслимому в этих понятиях.

Из этого следует, что познание культурной действительно­сти — всегда познание под совершенно особым углом зрения. Когда мы требуем от историка или социолога в качестве эле­ментарной предпосылки, чтобы он умел отличать важное от неважного и основывался бы, совершая это разделение, на определенной точке зрения, то это означает, что он должен уметь осознанно или неосознанно соотносить явления действи­тельности с универсальными «ценностями культуры» и в зави­симости от этого вычленять те связи, которые для нас значи­мы. Если часто приходится слышать, что эти точки зрения «мо­гут быть почерпнуты из материала», то это —лишь следствие наивного самообмана ученого, не замечающего, что он с само­го начала в силу определенных ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследования, вычленил из абсолютной бесконечности крошечный ее компонент в каче­стве того, что для него единственно важно. В этом всегда и повсеместно, сознательно и бессознательно производимом выборе отдельных особых сторон событий проявляется и тот элемент научной работы в области исследования культуры, на котором основано часто высказываемое утверждение, будто личный момент научного труда и есть самое ценное в нем, что в каждом труде, достойном внимания, должна отражаться лич­ность автора. Очевидно, что без ценностных идей исследова­теля не было бы ни принципа, необходимого для отбора мате­риала, ни подлинного познания индивидуальной реальности. Подобно тому как без веры исследователя в то, что опреде­ленное содержание культуры имеет значение, любые его уси­лия, направленные на познание индивидуальной действитель­ности, просто бессмысленны, так и характер его веры, прелом­ление ценностей в зеркале его души придают его исследова­тельской деятельности определенное направление. Ценности же, с которыми господствующий в данное время дух в науке соотносит объекты своего исследования, могут определить вос­приятие целой эпохи, т.е. сыграть решающую роль в понима­нии не только того, что считалось тогда в явлениях ценност­ным, но и того, что было значимым или незначимым, «важным» или «неважным».

Следовательно, познание в науках о культуре так, как мы его понимаем, связано с «субъективными» предпосылками в той мере, в какой оно интересуется только теми компонентами действительности, которые каким-либо образом, пусть даже самым косвенным, связаны с явлениями, имеющими в нашем представлении культурное значение. Тем не менее это, конеч­но, чисто каузальное познание, совершенно в таком же смыс­ле, как познание значимых индивидуальных явлений природы, которые носят качественный характер. К числу многих заблуж­дений, вызванных вторжением в науки о культуре формально-юридического мышления, присоединилась недавно остроумная попытка в принципе «опровергнуть» «материалистическое по­нимание истории» с помощью ряда следующих будто бы убе­дительных выводов: поскольку хозяйственная жизнь проходит в юридически или конвенционально урегулированных формах, экономическое «развитие» неизбежно принимает форму устрем­ления к созданию новых правовых форм, следовательно, мо­жет быть понято только под углом зрения нравственных мак­сим и поэтому по своей сущности резко отличается от любого «естественного» развития. В силу этого познание экономичес­кого развития всегда телеологично по своему характеру. Не останавливаясь на многозначном понятии «развитие» и на ло­гически не менее многозначном понятии «телеологическое», мы считаем лишь нужным указать здесь на то, что развитие уж во всяком случае не «телеологично» в том смысле, какой в это слово вкладывают сторонники данной точки зрения. При пол­ной формальной идентичности действующих правовых норм культурное значение фиксированных правом отношений, а тем самым и самих норм может быть совершенно различным. Если решиться на фантастическое прогнозирование будущего, то можно, например, представить себе «обобществление средств производства» теоретически завершенным без того, чтобы при этом возникли какие бы то ни было сознательные «устремле­ния» к реализации этой цели, и без того, чтобы наше законода­тельство уменьшилось на один параграф или пополнилось та­ковым. Правда, статистика отдельных фиксированных правом отношений изменилась бы коренным образом, число многих из них упало бы до нуля, значительная часть правовых норм прак­тически перестала бы играть какую-либо роль, и их культур­ное значение изменилось бы до неузнаваемости. Поэтому «ма­териалистическое» понимание истории могло бы с полным правом исключить соображения de lege ferenda (связанные с изменением закона-лат.), так как его основополагающим тезисом было именно неизбежное изме­нение значения правовых институтов. Тот, кому скромный труд каузального понимания исторической действительности пред­ставляется слишком элементарным, пусть лучше не занима­ется им, но заменять его какой-либо телеологией невозможно. В нашем понимании цель — это такое представление о ре­зультате, которое становится причиной действия, и так же, как мы принимаем во внимание любую причину, способствую­щую значимому результату, мы принимаем во внимание и эту. Специфическое значение данной причины состоит в том, что наша цель — не только конституировать поведение людей, но и понять его.

Нет никакого сомнения в том, что ценностные идеи субъек­тивны. Между историческим интересом к семейной хронике и интересом к развитию самых важных явлений культуры, в оди­наковой степени общих для нации или всего человечества на протяжении целых эпох и вплоть до наших дней, проходит бес­конечная градация значений, степени которых по-разному че­редуются для каждого из нас. Такому же преобразованию они подвергаются в зависимости от характера культуры и господ­ствующих в человеческом мышлении идей. Из этого, однако, отнюдь не следует, что выводы в области наук о культуре могут быть только субъективными в том смысле, что они для одного человека значимы, а для другого нет. Меняется лишь степень интереса, который они представляют для того или другого че­ловека. Иными словами: что становится предметом исследо­вания и насколько глубоко это исследование проникает в бес­конечное переплетение каузальных связей, определяют господ­ствующие в данное время и в мышлении данного ученого цен­ностные идеи. Если обратиться к методу исследования, то ве­дущая точка зрения является, правда, как мы увидим ниже, определяющей для образования вспомогательных понятийных средств, которыми пользуется ученый; однако характер этого использования в данном случае, как всегда, связан, конечно, с нормами нашего мышления. Научная истина — ведь только то, что хочет открыться всем, кто стремится к истине.

Один вывод из этого не вызывает сомнения — это полная бессмысленность идеи, распространившейся и в кругах исто­риков, будто целью, пусть даже отдаленной, наук о культуре должно быть создание замкнутой системы понятий, в которой действительность можно будет представить в некоем оконча­тельном членении и из которой она затем может быть опять выведена. Бесконечный поток неизмеримых событий несется в вечность. Проблемы культуры, волнующие людей, возникают во все новых образах и красках, сменяя друг друга. Зыбкими остаются границы того, что в вечном и бесконечном потоке ин­дивидуальных явлений обретает для нас смысл и значение, становится «историческим индивидуумом». Меняются мысли­тельные связи, в рамках которых исторический индивидуум рассматривается и постигается научно. Отправные точки наук о культуре будут и впредь беспредельно меняться до тех пор, пока китайское окостенение духовной жизни не станет общим уделом людей и не отучит их беспрестанно задавать вопросы всегда одинаково неисчерпаемой жизни. Система в науках о культуре, даже просто окончательно и объективно значимо фиксированная систематизация проблем и областей знания в этих науках, — бессмыслица. Результатом этого может быть лишь перечисление многих, специфически выделенных разно­родных и несовместимых друг с другом точек зрения, с которых действительность являлась или является для нас культурой, т.е. значимой в своем своеобразии.

 

Макс Вебер. «Объективность» познания в области социальных наук и социальной политики // Культурология. XX век: Антология – М.: Юрист, 1995. с. 561-575.

 

М. Полани

ЛИЧНОСТНОЕ ЗНАНИЕ

Глава 9 САМООТДАЧА

Фундаментальные убеждения

Я верю, что я призван искать истину и утверждать найденное мною, несмотря на весь связанный с этим риск. Эта сентенция, кратко суммирующая мою фидуци­арную программу, выражает то основное убеждение, ко­торым я считаю себя обязанным руководствоваться. Но если так, то утверждение данной сентенции должно со­гласовываться с ее содержанием, практически воплощая то, к чему это содержание фактически обязывает. И дело действительно так и обстоит. Ведь произнося эту сентен­цию, я одновременно и говорю о том, что я обязуюсь свершить посредством мысли и речи, и совершаю это. Всякое исследование в области наших фундаментальных верований и убеждений может быть непротиворечивым лишь в том случае, если оно предполагает свои собствен­ные выводы. Такое исследование по самому своему смыс­лу должно содержать в себе логический круг.

И это последнее высказывание само может служить примером того действия, которое оно узаконивает. Ибо оно очерчивает основания моего рассуждения, опираясь при этом на эти же самые основания. Мое допущение логического круга и доверие к этому допущению могут быть оправданы лишь убежденностью, что в той мере, в которой я выразил свое чувство интеллектуальной ответ­ственности в качестве моей личностной веры, в той же мере я могу быть уверен, что выполнил фундаментальные требования самокритицизма; убежденностью, что я дей­ствительно обязан сформировать такие личностные веро­вания и могу с полным правом и ответственностью их придерживаться, даже если я и вижу, что единственное оправдание такого притязания — в том, что на той же ос­нове, что и утверждаемые им факты, говоря логически, вся моя аргументация есть не что иное, как разработка этого круга. Это систематический курс обучения себя са­мого быть верным своим убеждениям.

Как только такая программа сформулирована, она, как может показаться, грозит разрушить самое себя. Ей грозит сползание в субъективизм, поскольку, ограничиваясь выра