Евгений Сергеевич Боткин 1865-1918

 

«...В каждом деле я заботился не

только о “Курсовом”, но “Господнем”.

Это оправдывает и последнее мое

решение, когда я не поколебался

покинуть своих детей круглыми

сиротами, чтобы исполнить свой

врачебный долг до конца, как Авраам

не поколебался по требованию

Бога принести Ему в жертву своего

единственного сына. И я твердо верю,

что, так же как Бог спас тоща Исаака,

Он спасет теперь и моих детей и Сам

будет им Отцом...».

Из последнего письма Е. С. Боткина

«другу Саше»

 

Когда Императрицу Александру Феодоровну спроси­ли, кого Она желает пригласить на должность врача — после смерти лейб-медика Г. Н. Гирша в 1907 г. это место было свободно — Императрица сразу ответила: «Боткина». И добавила: «Того, который был на войне». На Русско-японской войне был и старший брат Евгения Сергеевича — Сергей Сергеевич, профессор, заведу-

 

 

 

юший кафедрой своего отца — Сергея Петровича Бот­кина, имевший много наград и к тому же репутацию хо­рошего врача. Но именно тот факт, что Императрица Александра Феодоровна прочла книгу Евгения Сергее­вича Боткина «Свет и тени Русско-японской войны», толь­ко что вышедшую из печати, повлиял на Ее выбор.

Чем же покорила Императрицу книга, а вместе с тем и личность автора? В предисловии к изданию Евгений Сергеевич сообщает, что его «письма» (книга имеет подзаголовок «из писем к жене») не предназначались первоначально для печати, но по прошествии некото­рого времени ему стало ясно, что, за вычетом сугубо личных строк, эти письма представляют собою живую картину недавно пережитых Россией испытаний. Усло­вия походной жизни не дали возможности наиболее полно изложить события, свидетелем которых он был, но пока произошедшее свежо и остро, он публикует эти записки, «и пусть это будет, — так заканчивает Бот­кин свое вступительное слово, — добровольное сви­детельское показание перед судом общественного мнения».

И первым откликом общественного мнения был от­вет Императрицы — пригласить Боткина лейб-медиком.

Откроем книгу. Действительно, за этим, на первый взгляд, специальным изданием — известный медик пи­шет о войне (как Сергей Петрович Боткин писал о Рус­ско-турецкой войне 1877-1878 гг.) — скрывается по-

 

 

 

вествование, с первых строк приковывающее внимание читателя именно этими «свидетельскими показаниями».

Пожалуй, ничто с такой ясностью не раскрывает глу­бину поразительной в своей нравственной высоте лич­ности автора «писем...», как эти записки с войны. Ни опи­сание сражений, данных с ярким кинематографическим охватом панорамы действий, ни ход исторических собы­тий со своей невыдуманной сюжетной интригой, — нич­то так не захватывает в этой книге читателя, как именно жизнь человеческого духа в экстремальных условиях, когда казалось бы, только и может быть до того, как Уберечь свое тело от пули, как ухватить минуту сна, как не быть застигнутым врагом и не попасть в плен при бы­стром отступлении русских войск.

А между тем задача Е. С. Боткина — доктора меди­цины, приват-доцента Военно-медицинской академии, по­мощника шавноуполномоченного Российского обще­ства Красного Креста по Южному району театра воен­ных действий — именно в том и состояла, чтобы в усло­виях боя, часто под перекрестным огнем, организовы­вать действия «краснокрестного войска» — выносить с огневых позиций раненых, оказывать им экстренную по­мощь, отправлять в госпиталь.

И вот это-то Служение милосердного медицинс­кого ордена на войне, Служение раненому русскому «солдатику», как все время называет его военный врач Боткин, эта образцовая организация военно-полевой медицины — в контрасте с неразберихой в наших шта­бах, отсутствием оперативного управления и руковод­ства — главная коллизия книги. На протяжении всего повествования мы видим, как всю тяжесть невероят­ных потерь, страдания десятков тысяч раненых, посто­янное переживание смертей, горечь от сознания несча­стной судьбы тысяч и тысяч семейств, лишившихся кормильцев, берет на себя благодарное этому солда­тику сердце, благоговейная перед его терпением и страданием душа Евгения Сергеевича. Он восхищает­ся и преклоняется перед мужеством раненых, расска­

 

 

 

Евгений Боткин (второй ряд, первый справа) с матерью, братьями и сестрой

 

зывая о тех, кто еще мог как-то передвигаться:«...Они пришли, но ни стонов, ни жалоб, ни ужасов не принес­ли с собой».

Боткину и его сотрудникам удалось создать в подве­домственных им военных госпиталях атмосферу мира, отдыха, покоя, здесь все было обустроено удобно и даже комфортно, были даже садики с цветами, для гуляния. Ему важно, чтобы в полевом лазарете раненых отмыли, перевязали. И чтобы тоща «солдатики, накормленные и отогретые, ехали дальше в благоустроенном санитарном поезде».

В книге много тяжких раздумий о положении русской армии: в сражении под Тюренченом наши войска потеря­ли три тысячи человек; проигран бой под Вафангоу; в кро­вопролитном Мукденском сражении русские тоже потер­пели поражение.

Столько жертв! Анализируя неудачи войны, Боткин пишет, что лучше быть здесь, переживая участь русских войск на месте сражений, участвовать в войне своим слу­жением солдатику, чем с известным равнодушием наблю­дать за трагическими событиями в Петербурге.

Сужение... Он так высоко не называет свою службу. О своем деле он говорит обыденно и просто, как о само собой разумеющемся. Он подчеркивает главную, с его точки зрения, причину поражений: «Я удручаюсь все бо­лее и более ходом нашей войны и не потому только, что мы столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие личные расчеты ставятся выше понятия об от­чизне, выше Бога...». О Боге Евгений Боткин не забывает никогда, ощущая себя все время — в Его присутствии — и тоща, когда восхищается красотой мироздания, низким куполом ночного неба, усеянного звездами, и когда лю­буется необычным природным ландшафтом. И, конечно, в походной церкви, под ясными солнечными небесами, где елочки заменяют Царские врата, а образа развешаны на ветвях деревьев. В таком храме особо ощущается: «Где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18,20). Боткин постоянно чувствует себя в удиви­тельном мире Вселенной, сотворенной Вседержителем, восхищаясь созданным Им миром: «причудливо брошен­ными между горами цветущими деревьями, быстрой ре­кой, делающей бесчисленное количество изгибов “по ки­тайскому обычаю”». Он восхищается чудесным воздухом. Все сотворено Творцом для мира и любви, но люди глухи и не слышат Бога.

«Когда сверху [с уступа горы, — примеч. авт.] раз­давался зов: “Носилки!”, я бежал наверх с фельдшерс­кой сумкой, с двумя санитарами, несшими носилки. Я бежал, чтобы посмотреть, нет ли такого кровотечения, которое требует моментальной остановки». Он, офицер, облеченный высокими должностными полномочиями, на поле боя наравне с солдатами принимает на себя огонь и участвует в военной операции. Евгений Боткин благого­вел перед защитниками своей Родины и радовался, что подвергается одной с ними опасности. «Во время рабо­ты огня не замечаешь», — добавляет он.

Он, буквально физически, чувствует сгон земли — это не поэтическое преувеличение, он явственно слышит эти скорбные звуки. Ибо ему, врачующему раны людей, жалу­ется Мать Сыра Земля. Для него, доктора, который слы­шит всякую боль, и солнце, и горы, и земля, и небо — все это не бездушно, не само по себе, все — живое. Все тя-

 

 

 

нется к человеку, согревая, радуя, врачуя его. «А чело­век?» — размышляет автор. Он рассматривает предметы китайского искусства, на которых, даже на какой-нибудь бытовой вещи, помещены чудесные изображения живот­ных и растений. «Как китайцы благоговейно чтут все жи­вое, — удивляется он, — и летучую мышь, и лягушку, и рыбу, и аиста, ибо все прикосновенно к человеческому сча­стью. А человек? — опять вопрошает он. — Каждый за себя, — а за всех — один Бог!» Все это он успевает заме­тить и записать в редкие минуты, свободные от перевя­зок, от бесконечных передвижений на санитарных двукол­ках, санитарных поездах, между отступлениями, когда надо срочно свертывать госпиталь, забирать раненых с места прошедшего боя — туда вот-вот могут нагрянуть япон­цы. И порой нет сил разомкнуть век после бессонной ночи при постоянном ожидании тревоги. Когда, как он все успевает?

Его душа полна скорби. Он все время свидетель того, как умирают люди. Строки, в которых он пишет о своем бесконечном сочувствии и сожалении, звучат как лития над могилой, всякий раз — как молитва о душе, отошед­шей к Отцу. «Умер есаул Коля Власов, все время меня спрашивал, а меня не было. Не говоря уже о грусти, ко­торую причиняет смерть такого прекрасного благород­ного человека, мне ужасно тяжело, что я не был при нем».

В одном из своих писем он рассказывает о Боже­ственной любви и Божественном гневе, как он их пони­мает и чувствует.

«У меня просто голова разболелась, казалось, от это­го ужасного шума, сотрясавшего воздух в такой мере, что прутья срезанного гаоляна издавали свист, и потре­воженный лес недовольно ворчал всей своей листвой... Надвигалась гроза. Тучи все гуще и сплошное заволаки­вали небо, пока оно не разразилось на нас величествен­ным гневом.

Это был Божий гнев, но гнев людской от этого не пре­кратился и, Господи, какая резкая была между нами раз­ница!.. Как не похож грохот орудий на гром грозы, — он показался мелким и ничтожным перед громовыми рас­катами: одно казалось грубым, распущенным человечес­ким переругиванием, другое — благородным гневом всдичайшей души... Из исполинской груди природы лился грозный рокот оскорбленной людской ненавистью Боже­ственной любви. [...]

“Стойте, люди! — казалось, говорил Божий гнев. — Очнитесь. Тому ли учу вас, несчастные! Как дерзаете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные”».

Письма о Русско-японской войне Боткина — это и молитва, и исповедь, и проповедь. Это отражение и его участия в надмирной Евхаристии, которая, как говорит преподобный Максим Исповедник, постоянно соверша­ется во Вселенной.

Когда Боткин — врач в госпитале, увенчанном, как и храм Божий, Честным Крестом, облачась в ослепитель­но чистые белые одежды и препоясавшись, как того тре­бует врачебный устав, умыв руки, подобно священнику в алтаре, прикасается к истерзанному, истекающему кро­вью человеческому телу, врачуя и целя его раны, он сви­детельствует о десятках тысяч русских солдат, о свет­лых душой наших солдатиках, которые «нас ради и на­шего ради спасения, — говорит он почти словами Сим­вола Веры, — за доброе имя России беззаветно и безро­потно отдают свои жизни».

Книга Боткина «Свет и тени Русско-японской войны» — это действительно духовное произведение, проникну­тое Евангельским настроем. Эго поняла Императрица, по­чувствовала личность этого человека и пригласила на службу.

Императору и Императ­рице было особенно важно, чтобы в Их самом близком окружении находились толь­ко очень надежные, верные люди — люди, которые в том числе могли и хранить государственную тайну о бо­лезни Наследника. Многие доверенные из приближен­ных не знали о гемофилии Цесаревича. Пьер Жильяр, человек, которому доверяли, учитель Великих Княжон, впоследствии и Алексея Ни­колаевича, Его воспитатель, недоумевал, спрашивая у сестер, почему его ученик опять отсутствует на уроках? «Приболел», — уклончиво отвечали сестры.

Даже непосредственно перед отречением Император еще и еще раз спрашивает у врача, есть ли надежда на исцеление Сына. Такой разговор произошел в Ставке, в день отречения, и он не оставлял возможности отречься от престола в пользу Цесаревича. По словам П. Жильяра, Император спросил у профессора С. П. Федорова: «“Сергей Петрович, ответьте Мне откровенно. Бо­лезнь Алексея неизлечима?”

Профессор Федоров, отдавая себе отчет во всем зна­чении того, что ему предстояло сказать, ответил:

 

 

 

 

 

“Государь, наука говорит нам, что эта болезнь неиз­лечима. Бывают, однако, случаи, когда лицо, одержимое ею, достигает почтенного возраста. Но Алексей Нико­лаевич, тем не менее, во власти случайностей”».

Надежда на излечение Наследника не покидала ро­дителей. Но знать об этом тяжелом недуге не должен был никто, кроме врача. Надежного врача, очень надеж­ных людей.

В Тобольске, в Екатеринбурге, в доме Ипатьева Бот­кин был не только врачом, советчиком, постоянным хо­датаем перед властями о смягчении режима, и без того ^строгого, он стал другом, членом Семьи. Несомненно, он был крепкой духовной опорой для всех, не ис­ключая и слуг. И особен­но для Царских Детей, ко­торых он очень любил, о чем писал и рассказывал своим детям.

Однажды во время Русско-японской войны, при отступлении наших войск, он с одним раненым солдатом поджидал транс­порт, чтобы эвакуировать его в госпиталь. Транспорт опаздывал, вот-вот могли нагрянуть японцы. Солдатик нервничал, к тому же он очень страдал от ранения.

— Не успеем, — беспокоился он, — не успеем. Ваше благородие, сейчас «они» придут.

— Успеем, — отвечал Евгений Сергеевич, — а если не успеем, так я останусь с тобой.

Это спокойное «я останусь с тобой» было для истом­ленного душой, страдающего человека и успокоением, и спасением, и выходом из опасной перспективы попа­сться японцам в плен. Будто, оставаясь с ним, Боткин мог отвести опасность, унять страх, боль, защитить от нео­твратимого. Еще один пример. Как-то раз он, офицер, высокое должностное лицо, сказал раненому фельдше­

 

 

 

 

 

ру: «Иди спокойно, я оста­нусь за тебя», — взял его санитарную сумку и пошел дальше на гору — там гре­мел бой.

Пройдет тринадцать лет. И он останется вместе с обреченными на смерть в Ипатьевском доме, чтобы вместе с ними разделить их участь. Ведь он, един­ственный из всех узников, знал о близком расстреле — об этом за несколько дней перед убийством он откровенно намекал в пись­ме своему брату Алексан­дру.

Император и Императ­рица знали о предстоящей судьбе Дома Романовых за­долго до революции. Об этом прикровенно, а иногда и вполне ясно говорится в предсказаниях монаха Авеля (Ва­сильева), блаженной Параскевы Дивеевской, в письмах преподобного Серафима Саровского, «царю, который его прославит». Но когда и как случится катастрофа?! Это оставалось неизвестным.

Тучи над Ипатьевским домом сгущались, но жизнь про­должалась. Дети гуляли, учились, в Тобольске даже ста-

 

 

вили спектакли, все постоянно труцились, кололи дрова, готовили, помогая повару Харитонову печь хлеб, занима­лись рукоделием, читали, писали письма. Очень редко, но все же бывали в храме. С воли приходили письма. И по­том, когда в доме дети, мысли о трагическом исходе как- то отодвигаются, ибо они, дети, — на первом плане.

В Государственном архиве Российской Федерации хранится почтовая открытка, «Carte Postale». На оборо­те — фотография одного из видов Алупки (фото Васи­лия Соколова), а на месте для письменного сообщения рукой Евгения Сергеевича Боткина написано:

«Ваше Императорское Высочество, дорогая и глу­бокоуважаемая Ольга Николаевна, от всего сердца по­здравляю Вас и с самого дна старого колодца шлю наши наилучшие благопожелания. Горячо преданный Вам Ев­гений Боткин. 6 апр. 1916 г...»

Эго написано за два с лишним года до их общей ги­бели. Это странное «со дна старого колодца» останови­ло внимание. Книга дочери Евгения Сергеевича Т. Е. Мельник-Боткиной «Воспоминания о Царской Се­мье и ее жизни до и после революции» прояснила недо­умение. Она, в частности, приводит такой эпизод: «Меж­ду отцом и Дочерями Царя установились особые отно­шения. На официальных приемах Ольга Николаевна, старшая, часто сидела за столом рядом с ним, и они вели Длинные разговоры. Великая Княжна имела мало кон­тактов с окружающим миром и очень хотела познако­миться с идеями и течениями, имевшими место вне дво­ра, с целью понять устрем­ления различных слоев русского народа.

С тех пор Великие Княжны называли моего отца “дорогой старый коло­дец”, показывая тем са­мым, какое доверие и ка­кую дружбу Они к нему ис­пытывают.

Отец ценил Ее [Ольги Николаевны, — примеч. авт.] интеллигентность и открытость, Она могла его слушать, не переставая, часами. “Когда я Вас слушаю, — сказала Она однажды, — мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду”».

«Колодец» — это для Великих Княжон значило и кла­дезь знаний, и ценность общения с ним. Вспомним, что иметь колодец — извечно насущная потребность для каж­дого народа. В книге Е. С. Боткина есть эпизод, где пока­зано, как у одного и того же колодца сходятся и русские, и японцы. И в этот невероятный момент обе враждую­щие стороны стараются не стрелять друг в друга. Ибо колодец — это нечто непререкаемое, находящееся вне вражды и войны. Это ценность абсолютная.

И если вспомнить Евангелие, которое, несомненно, все в Семье отлично знали, ибо читали его каждый день,

 

 

 

 

то смысл, который полушутливо, полу­серьезно вкладывали Великие Княжны в это обращение к Ев­гению Сергеевичу, становится ясен. Ибо этот сильный духом, носящий в себе ог­ромное духовное богатство человек всегда мог укрепить, поддержать, понять, как и когда своим сочувствием ус­покоить и вселить веру и надежду. Таким он был и с «сол­датиком», и со студентами Военно-медицинской акаде­мии, — с каждым, кто нуждался в его поддержке, опыте, совете, внимании, помощи. Именно так он общался с больными, обучая студентов лечить и словом, и внима­нием, — достаточно почитать его лекции для них, чтобы в этом убедиться.

Кроме того, в этих словах Царских Детей о «колод­це» есть другая, не менее глубокая евангельская парал­лель. Нам сразу вспоминается колодезь Иаковлев, о ко­тором говорится в Евангелии от Иоанна, вспоминается беседа Спасителя с самарянкой (Ин. 4,4-26).

Читая сегодня этот евангельский текст, опять и опять раздумываешь о воде живой, о которой говорит Спаси­тель. Но открывается вдруг и еще один смысл. В ответ на просьбу Спасителя подать воды самарянка говорит: «...Господин! Тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глу-

 

 

 

бок...». Этот вопрос, вернее, замечание самарянки, ско­рее, обращен к ней же. Ей, пришедшей к колодцу с сосу­дом, нечем почерпнуть воды живой. Потому что она, блудница, не жаждет.

Почерпнуть... Колодец может быть полон живой воды. Но есть ли при этом, чем почерпнуть?

Великие Княжны и Цесаревич, эти Дети, были на­столько высоки в своей ангельской чистоте (о чем писа­ли, например, священники, исповедовавшие их), что в мире сем, земном, они чувствовали постоянное присут­ствие мира другого, на котором лежит отсвет евангельс­ких строк. Они «имели, чем почерпнуть». Эго отражалось в разговорах, переписке. Открытка с коротким текстом, адресованная Великой Княжне, — тому свидетельство. Боткин понимал и ценил доверие Царских Детей и отве­чал Им на том же языке.

Цесаревич Алексей однажды сказал Евгению Серге­евичу по-французски (это была первая, обращенная к нему французская фраза — Жильяр мог бы гордиться): «Je vous aime de tout шоп petit coeui» (Я люблю Вас всем своим маленьким сердцем).

Продолжая тему «колодца» и тему «как почерпнуть из него», хочется привести довольно длинную цитату из «Воспоминаний...» Татьяны Евгеньевны Мельник-Бот­киной. Рассказывая о тех десятилетиях, которые прошли после расставания с отцом в Тобольске и трагических событий в Екатеринбурге — а это целая жизнь, Татьяна Евгеньевна так пишет о своих внуках и правнуках, срав­нивая их с братьями Глебом, Юрием и Дмитрием:

«Среди моих десяти потомков есть директор одной косметической фабри­ки в Париже, медики, студенты, поли­тики; таким образом, жизнь победила смерть[...]

В моей маленькой комнатке Fontenay- aux-Roses, совсем недалеко от русского кладбища, ще я скоро буду лежать рядом с соплеменниками, меня иногда навеща­ют мои правнуки. А я удивляюсь, глядя на их игры, которые являются, очевидно, следствием просмотренных телепередач или навеяны футбольною славою «зеле­ных» из Saint-Etienne. Некоторые из них блондины, у некоторых узкий разрез глаз и имена, звучащие по-славянски. Когда я смотрю, как они крутятся, возятся под моими иконами, поют шлягеры Serg Lama или держат в руках модный рисунок Goldorak, то в моей памяти часто возникает Глеб и его акварели, передающие чувство высокого достоинства Его Величества Николая П, Императора Всея Руси, и я вижу Юрия, перелистывающего ноты клавира оперы «Жизнь за Царя», а Д митрий стоит перед моими тазами в легком оре­оле славы в роскошной форме пажа. Что общего может быть между этой современной сегодняшней молодежью и их далеким предком, что они будут знать о жертвенном пути

 

 

 

 

 

их прадедушки, того докто­ра Боткина, для которого клятва Гиппократа, симпа­тия к страдающему гемо­филией, истекающему кро­вью Царевичу и верность своему Царю значили больше, чем собственная жизнь.

Будут ли они вспоминать о воинских подвигах Кон­стантна Мельника (моего мужа) в Первую мировую войну и знал», как инстинкт; связанный с его крестьянс­ким происхождением, вы­зывал в нем с самого начала отвращение к Октябрьской ре­волюции, коммунистическому режиму.

Для четвертого поколения нашей большой Российс­кой диаспоры я написала эту книгу».

Татьяну, дочь Евгения Сергеевича Боткина, очень волнует этот вопрос: смогут ли почерпнуть из колод­ца живую воду поколения, для которых жизнь их пред­ков всего лишь далекая история. Смогут ли они воз­жаждать живой воды, благодати Святого Духа, эти со­временные фанаты модных шлягеров, футбольные бо­лельщики и зрители телевизионных программ. Смогут ли?!

Это вопрос и к сегодняшнему поколению России.

 

 

 

В апреле далекого 1918 года доктор Боткин отпра­вился вместе с Императором, Императрицей и Великой Княжной Марией Николаевной из Тобольска в Екатерин­бург. В это время Евгений Сергеевич сам был серьезно болен. Кроме болезни почек, у него было осложнение на сердце после перенесенного тифа. Ужасная семейная трагедия тяжелым камнем лежала на его душе — один из двух его сыновей, Дмитрий, который вместе со своим братом Юрием с началом Первой мировой войны пошел на фронт, в декабре 1914 г. был убит. Татьяна и младший сын Глеб, приехавшие к нему в Тобольск, оставались после его отъезда в полной неизвестности. Он был по­трясен гибелью сына. Истерзан разлукой с детьми. Но все-таки в эти страшные для каждого из них дни Боткин находил в себе силы укреплять всех — потому он и ос­тался в Ипатьевском доме, зная все и отклонив предло­жение «товарищей» о свободе.

Брат Евгения Сергеевича Петр Сергеевич", дипло­мат; чрезвычайный и полномочный посол Российской Империи в Лиссабоне, вспоминал слова Императора Ни­колая II, сказанные им о Евгении Боткине: «Ваш брат для нас больше, чем друг. Он так близко принимает к сердцу все, что случается с нами. Ваш брат работает за десяте­рых. Так не должно быть. Его надо беречь...».

П. Жильяр в своих воспоминаниях пишет: «Число тех немногих людей, которых оставили при заключенных, бы­стро уменьшалось. По счастью, при них оставался док­тор Боткин, преданность которого была изумительна, и несколько слуг испытанной верности: Анна Демидова, Харитонов, Трупп и маленький Леонид Седнев. [Его, как известно, вскоре после расстрела его дяди, вечером, на­кануне убийства Царской Семьи удалили из Ипатьевско­го дома, чтобы уничтожить позднее, — примеч. авт. ]

В эти мучительные дни присутствие доктора Боткина послужило большой поддержкой для узников; он окру­жил их своей заботой, служил посредником между ними и комиссарами и приложил все усилия, чтобы защитить их от грубости стражи».

Так случилось, что в последнюю ночь земной жизни узников, в ночь с 16 на 17 июля именно он разбудил всех, по требованию палача Юровского. В так называемых «воспоминаниях Юровского» (пространная редакция «Записки Юровского», относящаяся к 1922 году) расска­зывается о том, как выглядел залитый кровью Ипатьевс­кий подвал после зверской расправы и как расположены были тела убиенных: Боткин (который был убит не сразу и которого прикончил из револьвера Юровский) лежал, опершись локтем правой руки, как бы в позе отдыхаю­щего.

Когда вновь и вновь переживаешь весь ужас этой страшной казни, сама собой приходит на ум книга Ботки­на, «Свет и тени Русско-японской войны», где он описы­вает смерть, как она ему представляется. Он, военный врач, видевший столько смертей, болезненных мучений перед концом, столько агоний, пишет: «Умереть — это еще самое легкое. Мне кажется, что художники навяза­ли миру совершенно неверное изображение смерти, в виде страшного скелета. Мне представляется смерть доброй, любящей женщиной в белом, с материнской не­жностью и сверхъестественной силой подымающей уми­рающего на руки. Он чувствует в это время необычай­ную легкость, ему кажется, что он подымается в воздух и испытывает истинное блаженство... Так засыпают ма­ленькие дети на коленях нежной матери... Какое счастье это должно быть!»

Можно предположить, что в этих словах Евгений Сер­геевич описал, как провидец, свою смерть и смерть его близких и искренних. Такое предположение немного смягчает то впечатление ужаса, которое производит опи­сание чудовищного злодейства кощунников, и заставля­ет задуматься о духовном смысле произошедшего...

При внимательном рассмотрении мы начинаем пони­мать, что, возможно, это не единственное предвидение Боткина Так, в одном из писем он сравнивает хмурую зиму среди снегов в Альпах — с Генуей, куца попадаешь после гор, перейдя словно через какую-то неизмеримую высоту. В Генуе, после мрачных гор, поражает безоблач­ное небо, солнце, зелень. Эти примеры дает он для дру­гого сравнения: «Боже мой! Если такой переход из од­ной рамки в другую заставляет наше сердце биться ка­кой-то восторженной радостью — какое же блаженство должна испытывать человеческая душа, переходя из сво­его темного, тесного вагона к Тебе, о Господи, в Твою неизмеримую, безоблачную ослепительную высь!»

Вообще, нужно сказать, что русские врачи были за­мечательными писагелями-провидцами: Булгаков, Вере­саев... Следует вспомнить и «Вишневый сад» Антона Пав­ловича Чехова, сопоставив все, в этом произведении опи­санное, с нашей сегодняшней гонкой за выгодой и при­былью.

Е. С. Боткин, подытоживая всю горечь поражения России, заканчивает свою книгу «Свет и тени Русско- японской войны» словами, которые звучат парадоксаль­но: «Мне представляется даже очень благоприятным, что мы не кончили победоносным бравурным аккордом: он покрыл бы все фальшивые ноты, и снова мы, самодовольные, заснули бы на лаврах. Теперь же, сохранив в душе всю боль и остроту от наших ошибок, мы можем и Должны исправиться, должны и будем совершенствоваться, — именно потому, что мы сохранили ее. Надо нам работать, много и сильно работать!» Эти слова звучат обращением к нам, к нашему нынешнему поколению. Это значит, что мы можем и должны исправиться, должны покаяться, сохранить в себе боль минувшего. Не только боль миллионов, брошенных в огонь жестоких войн XX века, боль всех безвинных жертв ГУЛАГов, но, преж­де всего, — боль за Царскую Семью и за всех тех, кто был убит вместе с ними.

И последнее, может быть, самое главное. Спустя по­чти сто лет письма, книги Евгения Сергеевича Боткина стали еще более актуальными: по ним не только должны учиться врачи, учителя, студенты, это должны обязатель­но читать все. Потому что перед нами «глубокий коло­дец», полный живой воды. Вот только сможем ли почерпнуть?..

 

Екатеринбургская Голгофа

 

Переписка узников

 

Шел пятый месяц Тобольской ссылки. Наступил де­кабрь 1917 года. Что мы знаем об этом периоде жизни Царственных Изгнанников и Их слуг? Короткие сообще­ния в письмах мало что рассказывают об Их авторах. Опа­сения навлечь подозрения на своих корреспондентов не позволяют Им вести широкую переписку. Дневниковые сообщения Императора крайне скупы. Краткие поздра­вительные открытки Великих Княжон — непроницаемы. Дети постоянно болеют. Императрица из-за обострив­шейся болезни сердца и постоянно отекаюших ног боль­шую часть времени лежит. Дом быстро выстывает, уз­ники часто мерзнут. Император пилит и колет дрова, вос­полняя недостаток движения и стремясь топкой печей поднять температуру воздуха в «Доме свободы». Жильяр с Долгоруковым ставят домашние спектакли, в которых роли исполняют Дети и Император. Великие Княж­ны рисуют и занимаются рукоделием. Императрица вя­жет; из Ее стынущих пальцев выпадают спицы. Все с на­деждой ожидают наступления Рождества.

В это время Евгений Сергеевич Боткин пишет пись­мо в Лиссабон, адресованное брату Александру, и, как ни странно, оно доходит до адресата. Послание Боткина сохранил его брат, Петр Сергеевич:

«Тобольск, 12 декабря 1917 год — Дом Свободы.

Мой дорогой брат и друг,

Мои мысли и руки парализованы из-за больших труд­ностей. Ты не представляешь, как мне трудно начинать, именно начинать то, что не может быть завершено удач­но. Это должно объяснить тебе мое молчание, несмотря на мое страстное желание связаться с тобой, мой доро­гой брат. Но сегодня, в день поминовения отца, не могу удержаться, чтобы не поговорить и не написать тебе эти несколько строк, не надеясь на то, что ты получишь их когда-нибудь.

Мы тут, как в Ноевом ковчеге во время всемирного потопа. И если наша лодка не разобьется или не потонет в водах или случайно избегнет неминуемой гибели, най­дя пристанище на утесе до конца всемирного потопа, может быть, тогда мы только сумеем понять то, что с нами произошло в этом всемирном хаосе.

Доживу ли я до того дня? Кто мне может сказать это? И что мы знаем о том? Сейчас я вверяю мое письмо по­чте, опускаю его в почтовый ящик моего дома — я де-

 

 

 

лаю это с чувством того, кто потерпел кораблекруше­ние и бросает в море бутылку со своим последним при­ветом к Родине и родным. Тот, кто тонет, не знает никог­да, будет ли эта бутылка выловлена из моря, прочтут ли его послание те, тому оно предназначалось; он на это и не рассчитывает, но, несмотря на это, он все же это дела­ет, так как испытывает душевную потребность иметь хоть какую-нибудь связь с родными в последние минуты сво­ей жизни, и так как он знает, что это единственный спо­соб, оставшийся ему, и, может быть, крик его души дос­тигнет своей цели.

До Петербурга мое письмо, по всей вероятности, еще может быть, дойдет, как дошли почти все мои письма, посланные нами, благодаря добросовестной работе по­чтовых служащих; а уж потом моя бутылка с потерпев­шего кораблекрушение судна останется в волнах разбу­шевавшегося моря...

И несмотря на все сообщения одного нашего друга, оставшегося в Петрограде, и несмотря на то, что мы из­редка получаем оттуда газеты, и даже несмотря на то, что читаем телеграммы, нам не удается составить себе точного представления о положении старой столицы бывшей Российской Империи.

Газеты доносят до нас тенденциозные новости, про­тиворечивые и с большим опозданием. Что касается на­ших друзей, так они, по вполне понятным соображени­ям, держатся от настоящей политики в стороне и в курсе дел не более нас. Телеграммы мало понятны и тоже про-

 

 

 

тиворечивы; а между тем события разворачиваются одно за другим со скоростью молний, подобно урагану.

То, что кажется правдой в день публикации в Петрог­раде, теперь или оказывается неправдой, или уже измени­лось, или уже было как-то переделано, и так касается все­го. Происходит что-то невероятное. Я понимаю, как тебе ^тяжело издалека смотреть на предсмертные конвульсии нашего государства, но я рад, что ты не присутствуешь при этом, а живешь там в своем маленьком гнездышке в Грати в условиях, о которых мы — бедные сыновья Рос­сии, оставшиеся на ее земле, даже не можем мечтать.

Душа так изранена, что не в состоянии на что-либо реагиро­вать. Нас уже более ничего не удивляет и ничего не потряса­ет. Мы уподобились избитым собакам, вынужденным слу­шаться и готовым ко всему, даже к самому худшему. Это состояние можно определить как форму какой-то невропатии, при которой мы находимся в со­стоянии поникших, пассивных и равнодушных людей.

Безразличие... Понимаешь, а что мне стоит это ка­жущееся безразличие? Какое умственное перенапряже­ние и холодность сердца, какой самоконтроль, стойкость и смирение мы должны проявлять, и к тому же надо до­бавлять наше всепрощение...

В начале войны я пожертвовал двумя своими сыно­вьями, и тогда я понял, что для меня в этом мире нет больше покоя, но тогда у меня были еще надежды, и ка­кие это были надежды!..

Теперь уже остается только одна-единственная на­дежда — это надежда на всепрощение Господа Бога! Жи-

 

 

 

рем в постоянном волнении. Не уверены ни в судьбе родных, ни друзей, где бы они ни находились, а если только они находятся в нашей стране, то они подвергаются еще большей опасности... Не исключено, что они находятся вне политики.

Меня все лелеяли на протяжении всей моей жизни как ребенка, ко мне все относятся с большой симпатией, и благодаря этому у меня было всегда много друзей, вот теперь мое сердце болит за тех, кто страдает, кто риску­ет своей жизнью.

Хотя бы уж здесь все было мирно и спокойно. Вот уже пять месяцев, как мы тут живем, благословение Гос­поду Богу. Мне удалось занять две комнаты с дочкой Таней и моим маленьким кадетом, сыном Глебом. В ком­натах зимой несколько холодно, но это не сказалось на здоровье детей. Дети мои со мной с сентября месяца.

Когда я тут был один, я был несчастен. И не ощущал самого себя: куда иду, что меня ожидает. Даже вынуж­ден был скрыть об одной моей поездке, ведь при мне не могла сначала оставаться моя дочь, и я вынужден был оставлять ее совсем одну в Царском Селе. К счастью, мои друзья устроили ее сестрой милосердия в госпиталь при Большом дворце, где она раньше работала и лечила больных со всем рвением и отдачей, которые она унас­ледовала от меня, а я, в свою очередь, от отца.

Моя маленькая Таня была чрезвычайно счастлива в тот год, когда жила в маленькой комнатке, хорошо пита­лась и все свое свободное время проводила с ранеными

 

 

 

и больными в чудесном дворцовом саду. Все ее очень любили: и больные, и персонал госпиталя, а главным об­разом, старшая сестра, которая испытывала к ней ма­теринскую нежность. Танюша сохранила об этом време­ни наилучшие воспоминания, однако ее желание приехать ко мне в Сибирь взяло верх над той благополучной жиз­нью, да и я тоже очень хотел, чтобы она уехала из Царс­кого Села, так как обстановка там становилась неспокойной. И последнее, меня испугали известия по делу Кор­нилова и его последствия. Я был в страшно нервном со­стоянии, когда ко мне приехала моя маленькая Таня жи­вой и невредимой.

Бог избавил мою дорогую девочку от всех несчас­тий и от возможных ужасов.

А мой сын — маленький кадет Глеб — в это время был вместе со своим другом по колледжу Казерим Бе­ком [так у авто