Глава 8 Военно-полевая психология

 

Снова сидела справа.

Чего-то рисовала в блокнотике.

И мелкая косичка за правым ухом, но не заплетена до конца, спичка вставлена. На самом интересном месте.

Блин, мощная косичка, волнует меня.

– Мы в кольце враждебных государств, – сказал Найм. – Какие самые враждебные?

– Америка? – неуверенно предположил Антон Бич.

Найм хмыкнул.

– Китай? – предположил еще кто-то.

Найм хохотнул.

– Главные враги России – это Польша и Финляндия, – просветил Найм после трагической паузы. – Именно эта парочка. Они затаили глубокую ненависть к нам за то, что веками пребывали в составе нашего государства. За то, что мы их спасали столько лет... Обычная варварская неблагодарность! Вассалы мстят метрополии. Если бы Польша или Финляндия были чуть побольше или если бы у них было ядерное оружие, они давно бы на нас напали! Запомните это твердо и никогда не поворачивайтесь к поляку или финну спиной! Финн воткнет вам в спину финку!

Все мы и так уже давно знали про двух главных врагов России, года два уже, наверное. Но каждый раз изображали дремучесть в этом вопросе, это улучшало настроение Найма и в итоге повышало общую успеваемость.

Найм молчал минуты полторы, собирался с мыслями. Собравшись, выдал:

– Орлов. Вам ничего это не говорит?

– В этом городе что-то взорвалось, кажется... – сказала Зайончковская. – Химический завод вроде бы...

Найм воздел к потолку очи. На потолке удивительно реалистично был нарисован финский флаг. Белое поле, синий крест. По белому тянулись грязные следы тяжелых ботинок, как будто кто-то хорошенько потоптался по потолку, вернее, по флагу. Финнов Найм не любил гораздо больше, чем поляков. На этот счет имелось две версии.

Что невеста Найма когда-то предпочла бравому морпеху дебелого суоми, уехала в Хельсинки и открыла там сыроварню.

Что однажды, в тысяча девятьсот семьдесят каком-то году Найм, еще будучи юношей, был побит членом юношеской сборной Финляндии по хоккею с мячом.

Созерцание поруганного вражеского флага Найма завсегда успокаивало, поглядев чуток, Найм сказал:

– Орлов – это небольшой город режимного типа на Карельском перешейке. Он ничем не примечателен. Кроме того, что там есть небольшой завод по производству гироскопов для ПЗРК! Что такое ПЗРК?

Никто не знал, что такое ПЗРК. Кроме Чепряткова.

– Переносной зенитно-ракетный комплекс! – бодро ответил Чепрятков.

– Вот именно, – сокрушенно сказал Найм. – А весь завод был сожжен! Дотла! Теперь наши новейшие ПЗРК остались без средств наведения. Они не попадут даже в низколетящую цель. Мы не можем сбивать их самолеты и вертолеты...

– И что? – спросила Зайончковская.

– А то, что от Орлова до финской границы восемь километров. Это они. А небо родины теперь оголено, теперь в нем могут болтаться все, кому не лень... Но вам же на это плевать...

Найм снова с грустью поглядел на потолок.

Не помогло.

– Эх вы, – сокрушенно вздохнул он. – Потерянное поколение. Стрелять не умеете, гранату бросать не умеете...

– «Холодная война» давно закончилась, – напомнила Халиулина. – Мы ни с кем не воюем. Зачем нам кидать гранату?

– Татаро-монгол не спрашивают, – злобно огрызнулся Найм. – Вы нас...

С историей у Найма было туго, сразу вспомнить он не мог.

– Триста лет, – неправильно подсказал Чепрятков.

– Триста лет трамбовали! – закончил Найм. – А теперь говорите о миролюбии!

Халиулина симпатично покраснела. Но не обиделась, от удовольствия покраснела. Она гордилась, что татары почти триста лет держали всю Русь, что она сама из-под Казани и что один из ее далеких предков был чуть ли не конюшим у Ивана Грозного. Ну, после того, разумеется, как Иван натянул Астрахань, Казань, Волжскую Булгарию и другие каганаты. При всем этом Халиулина являлась завзятой пацифисткой, даже значок соответствующий носила.

– Халиулина, вот ты татаро-монголка. – Найм скрючился лицом. – Скажи мне, вот что такое пайцза?

Халиулина не растерялась.

– Что такое «пайцза», я не знаю, но зато знаю, что в наших учебных заведениях запрещено разделять людей по национальному признаку. К тому же нельзя произносить непристойные слова.

Найм захихикал.

– Милая моя Халиулина, «пайцза» – это не непристойное, как ты изволила выразиться, слово. «Пайцза» означает всего лишь ярлык на княжение. Надо знать историю своего народа. Да уж...

Найм взглянул на Халиулину с древнеславянской горечью, но и с древнеславянским превосходством.

– Но татары были, конечно, воины... – вздохнул Найм. После чего поведал, почему в 1237 году ханы так быстро разобрались с русскими княжествами. Дело было не в раздробленности, не в малочисленности русского войска и не в предательстве отдельных несознательных князей. Все преимущество, оказывается, заключалось в саблях.

– Пока русский ратник только поднимал свой меч, татарин его своей легонькой саблей два раза успевал по горлу полоснуть. Вот так, вот так!

Найм изобразил, как именно злые и юркие пращуры Веры Халиулиной расправлялись с нашими медлительными предками.

– Если бы не сабли, мы бы вам ого-го... – вздохнул Найм и вернулся из старины глубокой в класс.

Класс слушал.

– Не умеете стрелять, не умеете снять часового. Вы просто неудачники. Да...

Найм постучал ключами по столу.

Становилось скучно.

Чепрятков раскрашивал учебник по ОБЖ, пририсовывал к картинкам разные не полагающиеся им детали. Шнобель разглядывал плакаты с обмундированием солдат армий разных стран. Мамайкина читала журнал, Лазерова слушала музыку. Зайончковская рассматривала пузырек с каплями в нос, намеревалась лечиться.

Она снова смотрела в стену. Мания какая-то, какое-то болезненное стеносмотрение...

– А вот ты, Халиулина, наверняка не знаешь, где у автомата приклад, а где ствол.

– Не знаю и знать не хочу, – отвернулась Халиулина. – Я за мир во всем мире. Я пацифист.

– Пацифист... – передразнил Найм. – Это мне говорит девушка, чей прадедушка половину Европы захватил! И все равно, Халиулина, нормативы тебе сдавать придется. Твое татаро-монгольское происхождение тебя не спасет! А сегодня наше занятие снова посвящено самому святому – автомату Калашникова. Целая пара.

Класс простонал.

Прошлые две пары, те, что я еще присутствовал, тоже были посвящены самому святому. И тогда все уроки Найм представлял нам технику обращения с «АК».

Он разбирал «АК» на время – тридцать секунд.

Он разбирал «АК» с завязанными глазами – тоже тридцать секунд.

Он разбирал «АК» с завязанными глазами и одной рукой – а вдруг другую руку оторвет осколком?

Сегодняшний день не стал исключением.

Продемонстрировав искусство разбора автомата, Найм продемонстрировал нам в нагрузку еще и несколько приемов боя. Мы спустились в подвал, в тир, Найм раздал боксерские шлемы, пенопластовые жилетки, налокотники и другие средства защиты и велел нападать. Нападали Чепрятков, Антон Бич и классные каратисты. Они нападали, а Найм лупил их с помощью автомата. Отлупил всех.

Чем подтвердил высокий уровень лицейских преподавателей.

Натешившись своим превосходством, Найм развесил по стенам набитые соломой мешки, достал из сейфа штыки, присобачил их к автоматам и велел мешки вспарывать.

Целый урок вспарывания мешков, что было довольно забавно. Вспарывать понравилось всем, даже некоторым девушкам. Мамайкиной, например. Лицо ее выражало кровожадное удовольствие, рука ни разу не дрогнула, глаз не моргнул, всаживала штык в печень, выворачивала ее наружу.

А Лара вот отказалась. Без объяснения причин. Чем вызвала у Найма лишь саркастическую ухмылку.

Интересненько-интересненько, а может, она тоже пацифист? Как Халиулина. Пацифистка то есть? Я вообще-то обожаю пацифисток. А особенно пацифисток с косичками за правым ухом. Как вижу таких пацифисток, так сразу начинаю волноваться. Пацифистка с автоматом в руках меня вообще приводит в священный трепет, зовет к свершениям. А почему, интересно, она ни с кем не разговаривает? Сверхзамкнута? Считает общение с нами ниже собственного достоинства? Слишком устала от жизни? Так я сам слишком устал от жизни. Я вообще главный усталец и замученец, я могу с ней в этой замученности посоревноваться...

И нечего так приваливаться к стене!

Найм принялся демонстрировать приемы жонглирования. Все тем же автоматом, гранатами, штык-ножами, и, разойдясь, пообещал ознакомить нас с техникой жонглирования работающей бензопилой. К жонглированию бензопилой я относился с еще большим скепсисом, но Найм только тупо хихикнул и объявил, что жонглирование бензопилой может в некоторых условиях жизнь спасти.

После чего Найм уселся на стул и хохотал три с половиной минуты. Видимо, вспомнив какую-то историю спасения жизни с помощью бензопилы. Мы ждали. Нет, Найм не был пьян, он просто всегда был такой. Когда-то он служил в ограниченном контингенте наших войск в Анголе, его похитили тамошние партизаны. И четыре года держали в бамбуковом ангольском зиндане с огромными тараканами, а питался он исключительно вареной обезьяниной. Пока его не обменяли на какого-то мелкого натовского шпиона. Обезьянья диета серьезно повлияла на мозг Найма, с тех пор мяса Найм вообще не ел и все время пребывал в состоянии легкого и злобного жизнерадостного аффекта, резко переходящего в депрессивную меланхолию. И так же резко возвращающегося обратно.

Насмеявшись, Найм отпустил нас на перерыв, велев потом подниматься в кабинет.

Перерыв получился коротким – всю перемену Зайончковская терзала нас на предмет собирания взносов на фейерверки к летнему празднику. Взносы сдавались неохотно, до праздника было еще далеко, к тому же Чепрятков уверял всех, что Зайончковская собирается прокрутить взносы через банк своего дяди, чтобы хватило денег на пластическую операцию. Антон Бич скрипел зубами и обещал Чепряткова урыть до майских праздников. Но негромко, негромко обещал.

А сама Зайончковская с Чепряткова взнос брать не стала, сказала, что она сама внесет за него, а на высвободившиеся деньги Чепрятков пусть приобретет себе хороший дезодорант, а то от него воняет, как от старого валенка.

Чепрятков громко смеялся.

Потом звонок, вторая часть пары, мы поднялись в кабинет.

– Продолжим автомат Калашникова, – сказал Найм. – Разборка и сборка.

Мука какая.

– А стрелять-то когда будем? – спросил Чепрятков. – Вы обещали стрелять.

– Ты, Чепрятков, никогда не будешь, – успокоил Найм. – Таким, как ты, оружие нельзя доверять. Я бы тебе швабру не доверил... Ну да пусть... Итак, в прошлый раз я задал вам задание – изучить материальную часть. Изучили?

Класс промолчал.

– Значит, изучили. Тогда к доске пойдет...

Найм повел ручкой по журналу.

– К доске пойдет... Кокосов.

Неожиданно, однако.

– Я же на больничном был, – напомнил я. – С темой плохо знаком.

– Да, – согласился Найм, – хворал... Тогда, может, твой товарищ Носов нам покажет?

Шнобель вскочил с места. Быстро придумать отмазки у него не получилось, и он расхлябанной походкой направился к столу. Найм с сержантским видом сунул Шнобелю автомат. Шнобель положил его на стол, отстегнул магазин, вытащил шомпол. На этом его познания в оружейном деле заканчивались. Шнобель неумело шмыгнул носом, оглядел класс в надежде подсказки.

– Там такой рычажок сзади, – посоветовал Чепрятков. – Но нажимать не на него, а на коробку.

Шнобель посмотрел, нажал, снял крышку. Попытался вытянуть пружину. Пружина не вытягивалась. Шнобель подналег. Пружина сжалась, щелкнула, затем распрямилась и треснула Шнобеля в лоб.

Это было роскошно.

Шнобель взвизгнул и выпустил автомат. «Калашник» мелодично опустился прикладом на дорогую носовскую обувь.

Шнобель заорал.

Говорить, что класс заржал, излишне.

– Носов! – заорал Найм. – Носов, на место! Быстро!

Шнобель захромал от стола. Найм принялся собирать рассыпавшиеся по полу детали оружия, не переставая при этом ругаться на незнакомом языке, видимо, на ангольском. Управившись со сборами, рассвирепевший Найм вызвал на разборку, конечно же, пацифистски настроенную Халиулину.

Халиулина вышла с твердым намерением автомат испортить – я это по ее лицу просто видел. Халиулина задумала – Халиулина сделала. Затвор автомата заклинило. Найм, ругая проклятое иго, долго ковырялся в оружии отверткой. Исправив поломку, он вздохнул, вытер пот.

– Вот так, – сказал он. – Вот так. Наша страна со всех сторон окружена базами НАТО, а ты, Халиулина, не можешь автомат собрать. И ты, Носов, его на ногу роняешь. Да если вас бросят в бой, то вы там просто перестреляете друг друга! А не противника... Вы думаете, они с вами церемониться будут?

Найм грохнул автомат на стол, посмотрел в утешительный потолок, вздохнул и принялся опять изучать журнал.

Класс ждал. Всем было известно, что безобидный, в общем-то, Найм мог и разозлиться. Особенно если его хорошенько оттерзать двумя-тремя неумехами. А рассвирепевший Найм начинал ставить «неуды» в хаотическом порядке, и эти «неуды» потом приходилось зверски отрабатывать.

– А давайте-ка мы испытаем нашу новенькую, – промурлыкал Найм. – Лариса... Прошу вас, Лара.

У наших преподов привязываться к новеньким – просто какая-то болезнь. Впрочем, наверное, не только у наших. Везде такие скучные дела. А так и след! Новеньких надо трепать! Чтобы мало им не было, чтобы чувствовали железную лапу на своих тощих аристократических шеях...

– Вы, кажется, не слышите, Лара? – проворковал Найм.

Тут я понял, что Найму уже донесли про инцидент в спортзале. Донесли про унижение Автола, и Найм, как каждый уважающий себя преподаватель, собрался расквитаться за коллегу. Хотя, насколько я знал, Автола Найм не уважал совершенно. Но мужская солидарность, тут уж ничего не поделаешь.

Растерзание Лары было заготовлено заранее.

– Вы не слышите... – уже утверждающе произнес Найм. – Что же, хорошо...

Лара вышла к столу.

Взяла автомат. Автомат ей совершенно не шел. Он был большой и тупой, и ни к месту совершенно, гнусное сочетание получилось.

– Разбирайте, – предложил Найм.

Лара не разбирала.

– Что? Вы, дорогуша, не умеете разбирать автомат?

– Не умею, – ответил Лара.

– Тут вообще кто-нибудь чего-нибудь умеет? – простонал Найм. – Есть хоть один умеха?

– Я умею, – отозвался Чепрятков.

– Помолчи, балбес. Вы меня вообще утомили, – сказал Найм. – Я от вас устал, граждане. Пошли вон.

– С уроков отпускать запрещается, – напомнила Зайончковская.

– А я вас не отпускаю, я вас выгоняю. Хотя нет, не выгоняю. Положи автомат! – рявкнул Найм на Лару.

Лара положила.

– На место ступай.

Лара отправилась к стене.

– Вы бесполезны, – с горестью сказал Найм. – Вы ничего не можете, не умеете и не хотите. Вам бы только учителей обижать! Уйду в Кадетский корпус, меня туда давно зовут...

Найм почти что всхлипнул.

– Не уходите, – попросила за всех Зайончковская.

Найм был полезен. Организовывал школьные вечера, походы, поездки в Великий Устюг и в другие интересные места. Хорошо организовывал, с душой. Пусть лучше он их у нас бы организовывал, чем в Кадетском корпусе.

– Покуситься на бедного учителя... – продолжал Найм. – Как не стыдно...

– Ничего себе бедный! – вставил Чепрятков. – На «Хаммере» ездит!

Найм молча отстегнул с пояса штык-нож и воткнул его в стол.

– Вот вы думаете, вы такие умные. – Найм оглядел нас взглядом бывалого рэмбо. – А между тем вычислить напавшего на Аверьяна Анатольевича – раз плюнуть!

– А чего его вычислять-то? – сказал Чепрятков. – Это Гобзиков. Это и так всем известно...

– Это не доказано, – привычно вмешалась Зайончковская. – Ты, Чепрятков, какой-то баран упертый просто...

– Гобзиков, Гобзиков, – не услышал Чепрятков. – Гений зла, буквально Владыка Тьмы.

Класс, само собой, засмеялся. Гобзиков – и Владыка Тьмы – это сильно.

– Повторю, что вычислить покушавшегося – плевое дело. Я смогу это сделать за десять минут.

– Это невозможно, – сказала Зайончковская. – Тут нужен детектор лжи...

– Не нужен никакой детектор лжи, – безапелляционно заявил Найм. – Десять минут – и все. Военно-полевая психология позволяет определять, врет человек или нет, с вероятностью до девяносто восьми процентов. Попробуем?

– Давайте, – за всех ответил Чепрятков.

– Отлично. Но надо, чтобы вы выполнили одно условие.

– Выполним условие, правда, черви?

– Тогда слушайте. Этот метод основан на следующем. В некоторых органах человеческого тела очень много кровеносных сосудов. Например, в ушах. Когда человеку стыдно, когда он совершил какой-нибудь нехороший поступок, у него повышается давление. Контролировать это мыслью невозможно, давление все равно повышается. Кровь приливает к ушам, а они краснеют. Только для того, чтобы определить виновника, нужна тишина. Вы должны молчать и слушать.

– Чего слушать-то... – начал Чепрятков, но осекся.

– Слушайте.

Мы стали слушать тишину. Найм смотрел на нас. Вернее, не на нас, а на каждого. И одновременно на всех. Как плакат, призывающий записываться в добровольцы.

Попялившись так минуты три на всех, Найм приступил к персональной обработке. Смотрел уже на каждого, начиная с первой парты.

Почти все не выдерживали и отворачивались. Лара тоже отвернулась.

Выдержал Шнобель. И уши у него не покраснели. Но зря это Шнобель так, надо было быть как все, надо было отвернуться, а не демонстрировать так уж явно свою кристальность и незамутненность. Когда дело дошло до меня, я отвернулся. Найм пополз взглядом дальше.

Чепрятков тоже выдержал и не отвернулся. Гаишные близнецы покраснели не только ушами, а всей головой, а отвернулись заранее. Но поскольку все знали, что близнецы, в общем-то, дураки, подозревать их в нападении на физрука было глупо.

Вера Халиулина не покраснела и не отвернулась – такой человек, как Халиулина, не краснел и не отворачивался никогда, поскольку никогда никого не обманывал.

Найм пошел сверлить по второму кругу. Глаза его резали воздух мощным лазерным прицелом – вполне возможно, обезьянья диета сообщала организму какую-то дополнительную энергетику.

И я вдруг почувствовал, как к голове начинает подкатывать тепло.

Не знаю, что это было. То ли на самом деле военно-полевая психология, то ли просто я сам стал слишком сильно убеждать себя в том, что уши у меня не покраснеют, и они, конечно, покраснели.

Тепло растекалось из шеи, распространялось по затылку и медленно вползало в слуховые анализаторы. Уши краснели, уши пылали. Я даже сделал невольное движение, собираясь потрогать их и как-то остудить своими холодными, как Северный полюс, руками. Класс плавился под взглядом Найма, растекался теплой смолой – видимо, прикладная психология на самом деле являлась эффективным средством.

– Прекратите это! – неожиданно крикнула Мамайкина. – Это Гобзиков сделал, я сама видела, как он к Лицею подкрадывался. Прекратите!

Нервничала. Может, за меня боялась? Может, она догадалась, что это мы со Шнобелем на Автола напали, и теперь опасалась за своего бойфренда?

Но приятно мне от этого почему-то не стало, только уши сильнее нагрелись.

И еще я вдруг заметил, что уши горят не только у меня. Маленькие аккуратные уши Ирины Зайончковской тоже обрели цвет флага Китайской Народной Республики. Не знаю отчего, может, у Зайончковской какие свои скелеты в шкафу были, не знаю.

Это заметил не только я, это заметил и Чепрятков. И Чепрятков отомстил за дезодорант.

– Господа лицеисты! – воззвал он. – А я зря грешил на Гобзика! Не Гобзик это! Это Зайончковская!

Староста от неожиданности раскрыла рот.

– Да-да, это Зайончковская! Поглядите, как она покраснела! Как сковородка!

– Зачем ей это надо? – спросила Лазерова. – Ты, Чепрятков, просто какой-то гонщик, гонишь без тормозов...

– Молчи, Указка, – хаманул Чепрятков. – Сейчас все объясню.

Шнобель проскрежетал брекетами. Придет домой, изобразит в тетрадке Чепряткова. Чепрятков с искаженным лицом будет висеть на мясницком крюке, наряженный при этом в строгий черный сюртук, высокие кожаные ботинки, крупновязаную жилетку.

– Сейчас все объясню, – сказал Чепрятков. – Она, то есть Зайончковская, в Автола тайно влюблена! Написала ему письмо – типа, Аверьян Анатольевич, я ваша навеки...

Зайончковская деревенела. Не одеревенела, а деревенела – постепенно превращалась в скульптуру деревянного зодчества. От такого кто хочешь одеревенел бы.

Найм грыз ручку, видимо, раздумывая, что ему предпринять. Вмешаться ли в процесс или подождать, пока мы сами друг друга перебьем.

– А Автол ей, значит, отказом ответил: говорит, я слишком прожжен, чтобы со всякими соплючками возиться. Вот Зайочковская его и невзлюбила. И решила отмстить!

Чепрятков хихикнул.

– Заткнись, Чепрятков, – посоветовал Антон Бич.

– Это жестокая месть отвергнутой женщины, – не заткнулся Чепрятков. – Она, значит, Автолу говорит...

– Помолчи, на самом деле, – негромко сказал Найм.

Но Чепрятков не хотел помолчать, Чепрятков хотел высказаться:

– Она и говорит Автолу: «Я, такая простая русская...»

– Чепрятков, заткнись! – потребовал Антон Бич уже решительнее.

– Сам заткнись! – разозлился Чепрятков. – Твоя подружка из-за любви на стену лезет, на педсостав уже нападать стала, а ты ее утешить толком не можешь!

Антон молча бросился к Чепряткову. Чепрятков стал счастливо разворачиваться в боевой порядок, но тут Зайончковская закричала:

– Антон!

Теперь уже не только уши, теперь пламенело уже все лицо старосты, уже сплошной КНР, уже сплошной цзянь цзиминь. Бич замер.

– Антон! – Зайончковская бешено огляделась, затем выбежала из кабинета.

Антон Бич рванул за ней.

– Осторожнее там, Антоха! – крикнул вслед Чепрятков. – Истерия передается по наследству!

Бич выскочил из класса.

Класс осуждающе поглядел на Чепряткова. Лю – это святое, над этим даже Чепряткову глумиться возбранялось.

А она совершенно спокойно сидела. Наверное, она не верит в лю.

– Что смотрите, черви? – пренебрежительно хмыкнул Чепрятков. – Не надо так на меня смотреть... А ладно, смотрите, мне плевать...

Чепрятков развалился на стуле, достал щипчики и принялся обкусывать ногти.

Найм медленно подошел к нему.

– Ну чего еще? – буркнул Чепрятков, не отвлекаясь от ногтей.

– Вытяни руку, – велел Найм.

– Зачем?

– Вытяни, – сказал Найм.

Чепрятков спрятал щипчики и с равнодушием вытянул руку, повернутую вверх ладонью.

Найм придвинулся к Чепряткову вплотную. Кажется, Найм доставал что-то из внутреннего кармана пиджака. Что он доставал, мне было не видно из-за спины обэжиста, но зато мне было прекрасно видно лицо Чепряткова. Чепрятков перестал веселиться, побледнел и даже облизнулся от испуга.

Найм шагнул в сторону, и я увидел. В руке Чепряткова была зажата граната «Ф-1». Разлет осколков сколько-то там сотен метров. Смерть всему живому. А на пальце Найма было надето кольцо.

– Ну, – смиренно улыбнулся Найм. – Веселись.

Класс вздохнул.

– Что? – проблеял Чепрятков.

– Веселись, говорю. – Голос Найма стал строже. – Ты же веселился вроде как... Веселись!

– Борис Михайлович... – пролепетал Чепрятков. – Не надо...

Класс замерз. Найм, конечно, был безумцем, в ангольском плену все мозги вышибли, но такого от него никто не ожидал. С перебором можно было вполне поздравить.

– Это же опасно... – сказала Халиулина. – Борис Михайлович, а вдруг он ее выпустит? Тогда она взорвется.

– В ходе татаро-монгольского ига развитие русских земель затормозилось более чем на триста лет, – ответил Найм. – Мы бы сейчас Японию перегнали. А ты, Халиулина, говоришь, взорвется...

– Борис Михайлович, я больше не буду.

И я первый раз услышал в голосе Чепряткова просьбу, а может быть, даже мольбу.

– Я больше не буду, пожалуйста...

– Отпустите его, пожалуйста, Борис Михайлович! – попросила Мамаиха.

Я поглядел на Мамайкину. Какая тоска. Второе место.

Лара смотрела на все происходящее сквозь свои фиолетовые очки, и я не мог понять, о чем она думает. Наверное, ждет, что кто-нибудь кинется на гранату, накроет взрыв своим телом.

А фиг ей, не буду никуда кидаться! У меня тело не постороннее.

Найм вернулся к гнусавому Чепряткову. Чепрятков держал гранату уже обеими руками, вытягивал их вперед, от себя, будто это хоть как-то могло его защитить в случае взрыва.

– Положи гранату на стол, – велел Найм.

– Она же взорвется...

– Положи на стол, – уже потребовал Найм.

– Я не могу...

– Положи! – Найм стукнул по столу кулаком.

Чепрятков разжал ладони. Граната грохнула на железо. Откатилась чуть в сторону. Чепрятков смотрел на нее, наверное, с секунду, затем сложился чуть ли не вдвое и плюхнулся на пол.

Мне тоже захотелось на пол, но я удержался. Кое-кто пригнулся, Шнобель, к примеру. Девочки, пара штук, завизжали.

Найм взял со стола гранату, подкинул в воздух, спрятал в карман.

– Вставай, Чепрятков, – сказал он. – Ты настоящий герой.

Чепрятков показался, цвета блед и смущенный к тому ж.

– Вот видите, – назидательно сказал Найм. – Вот видите, что бывает с теми, кто не может отличить настоящую гранату от учебной. Учиться надо, Чепрятков, овладевать знаниями, а не по помойкам лазить...

Чепрятков, что странно, промолчал.

– Ладно, – общепримирительно сказал Найм. – Хорошо. Посмотрим, что вы продемонстрируете на стрельбах. И еще раз повторяю всем – учитесь обращаться с оружием. Вечного мира нам никто не обещал. У России есть две правые руки: армия и военно-морской флот! А все эти ядерные боеголовки – чушь, поверьте моему опыту. Решают не они, решают вот такие простые парни с нарезным стрелковым оружием! Когда финны нападут, от них ядерной дубиной не отмахаетесь.

И Найм похлопал Чепряткова по плечу рукой, с помощью которой в ангольском плену съел не одну обезьяну.

Звонок. Класс облегченно ломанулся к выходу. Я тож, я как все.

В коридоре ко мне подошел Шнобель, оттащил в сторону.

– Кокос, – зашептал он, – чуть не спалились, иван. Ситуация обостряется, иван. А ты и не чешешься.

– А как я должен чесаться? – не понял я. – Я чего-то не пойму...

– Просто чесаться! Энергично чесаться. Вот Найм ее вызвал автомат разбирать, а ты чего тормозил? Надо было вызваться самому. А потом сказать вслух, что все бабы – дуры и руки у них растут оттуда, откуда ноги...

– Зачем?

– Чем меньше мы метелку любим, тем больше по сердцу мы ей. Действуй по заветам классиков – они знали, как кошелкам лапшу развешивать. Приезжает, бывало, Пушкин в благородное собрание, видит самую красивую кочережку, подходит к ней и говорит: мадемуазель, ваша красота обратно пропорциональна вашему умственному потенциалу, я дурею просто. И все – мадемуазель уже его ненавидит и изо всех сил стремится доказать Пушкину обратное. А Пушкин уже к цыганам летит в красной шелковой рубахе, в белых лосинах, в меховом бобровом манто... А метелка ему письмо при свечах сочиняет – типа, вы оскорбили меня, но великому поэту можно все, оскорбите меня еще раз, еще раз... Вот так надо, иван. От противного.

– Так и действую. Да только просто...

– Просто у бобра на лбу короста! – ответил Шнобель в чепрятковском духе. – Иван, напрягайся! Дуй к этой пегой красавице и скажи, что повергнешь к ее ногам свою драгоценную щитовидную железу. Так.

Шнобель свалил, а я все-таки направился к Ларе. Она сидела на скамеечке у батареи. Так себе, спокойно сидела, будто и не случилось вообще ничего. Книжку читала какую-то вроде как. Читательница. Вот так всегда, сперва книжки читают, потом стихи сочиняют, а потом бутылку нитроглицерина в царя-батюшку. Девчонки – просто занозы какие-то, особенно с косичками. Вот те, кто с косичками, в очках и с подозрительным цветом волос, – все они неблагонадежны, нуждаются в присмотре. В пристальном надзоре умудренного жизненным опытом человека.

Например...

Я почти уже дошел до скамейки, но на полпути меня подхватила Мамайкина. Мамайкина принялась верещать, что скоро в наш город приезжает какой-то там крутой балет и что нам обязательно надо на него сходить, поскольку такое бывает раз в сто лет... Ну и так далее. Мамайкину услышал Чепрятков, который тупой громадой нависал возле трубы. Чепрятков уже вполне оправился от обэжэшного шока и вполне был готов веселиться и дальше. Посему он принялся, не отрываясь от твердой штукатурки стены, изображать балетные па.

Мамайкина поглядывала на него с неодобрением, я же находил ужимки Чепряткова достаточно веселыми. Особенно повеселил меня следующий чепрятковский пассаж: приклеившись к стене с лицом умирающего лебедя, он начал подергивать то правой, то левой грудью, а иногда обеими вместе. Грудные мышцы Чепряткова благодаря регулярным упражнениям и общей физической предрасположенности, были гипертрофированы вполне изрядно и дергались мощно.

Мамайкина тоже это увидела, и поразилась, и даже открыла от поражения рот. Я прыснул. Чепрятков продолжал дергать титьками, и мне показалось, что он дергает не просто так, а изображая «Времена года» композитора Вивальди.

– Ну, ты и урод, Чепрятков, – только и смогла сказать Мамайкина.

После чего отправилась в сторону компьютерного класса, потрясенная с ног до головы.

– Сама такая! – крикнул вслед Чепрятков.

Я вздохнул.

– Чепрятков, – сказал я строго, но заранее примирительно, – ты это, потише давай...

Чепрятков отреагировал на такую наглость как всегда – дебильно, но величественно. Он сделал позу «двойной бицепс». Возразить на «двойной бицепс» было нечем. Пребывающие в рекреации мальчики растерянно отвернулись, девушки тоже отвернулись, но отвернулись заинтересованно.

А она на Чепряткова поглядела совсем равнодушно. Я это отметил и хотел было все-таки дойти до нее, но вернулась Мамайкина. Мамайкина снова затрещала про свой балет, а потом мы отправились в кабинет, поскольку перемена подошла к концу.

На следующих переменах тоже поговорить не получилось. То все время кто-то рядом околачивался, то вдруг на меня накатывалось яичное стеснение, совершенно мне несвойственное – обычно я с девчонками не стесняюсь, беру за жабры сразу, они у меня не трепыхаются. А тут незадача какая-то...

Хотя на большой перемене, в буфете, все почти уже получилось.

Народу в буфете было обычно немного. Некоторых лицеистов забирали обедать родители, другие бегали в соседнее кафе «Интермедия», там подавали картофельную запеканку, свежую пиццу, лазанью и какую-то еще мексиканскую дрянь.

А некоторые, например, Мамайкина и Лазерова, и вовсе приносили обед из дома в специальных японских коробках. В «Интермедии», по их мнению, был сплошной холестерол, а в лицейском буфете сплошной сальмонеллез.

Сам я, кстати, тоже обычно обедал в «Интермедии». Брал пиццу и сок. В буфет же заходил редко, когда на улице был дождь и тащиться в кафе было вломовато. Буфетская кухня не отличалась изысканностью. Меню было довольно однообразным. Котлеты, печенка или минтай, на гарнир макароны или рис. Компот из сухофруктов с тараканами изюма.

Запеканка. Коржик «Школьный».

Коржик «Школьный» я всегда и брал. Стоил он совсем ничего, но после коржика не хотелось есть почти до вечера. Гениальное изобретение.

В тот день тоже был дождь, Шнобель побежал с зонтиком в кафе, я спустился в буфет. В очереди стояли человек пять, она была крайней, проблемы сальмонеллеза и холестерола ее не очень волновали. Я собрался с духом и не оробел. Спросил:

– Коржики есть, не знаешь?

Она пожала плечами.

– Я люблю «Школьный». – Я продолжал дранг нах остен [7]. – В «Интермедии» итальянский кекс пекут, а мне кажется, «Школьный» лучше. Кекс – это фигня...

– Да, – сказала Лара, – а я думала, ты яйца любишь...

Я тупо покраснел, но нашел в себе силы весело хихикнуть. Она взяла похожего на мумию минтая, рожки, компот – комплексный, короче, обед, после чего уселась у окна и принялась обедать и в окно поглядывать.

Я получил коржик и стакан компота. Все-таки хотел подсесть, но потом решил, что так откровенно навязываться, наверное, на самом деле не стоит. Можно отпугнуть. Выпил компот, сгрыз коржик, коржик сполз в желудок и притаился в ожидании свершений.

Последней парой была мировая художественная культура. Культура не очень занимала меня, но я исправно выслушал лекцию про особенности средневековой церковной архитектуры и про то, что церковь и цирк – слова однокоренные.

На МХК можно было сидеть вольно, как хошь, и ко мне подсела Мамайкина, она слушала внимательно и старательно конспектировала в тетрадь. И даже зарисовывала что-то, при этом нагло наступала мне на ногу, просто трамбовала мою ногу с каким-то недостойным вице-чемпионки по красоте остервенением.

Лара тоже что-то зарисовывала, но что именно, мне видно не было. Косичка от усердия подрагивала.

Так прошел учебный день. Безрезультатно. Разве что я пальцев ног чуть не лишился, ну, а потом мы еще с Мамаихой немножко пообжимались возле котельной. Как собаки. Потом я вернулся домой, залег в трубу и стал немного думать. Лежал в трубе и искал причину. Вернее, повод. Для нормального знакомства.

Можно взять и банально пригласить в кино. Но она сразу поймет, что я подбиваю клинья, в кино просто так не приглашают. Хотя с другой стороны, после случая с яйцом это было вполне нормально – чел из чувства благодарности пригласил подружку на вечерний сеанс, спасибо хочет сказать за вовремя спасенную жизнь...

Но это будет выглядеть тупо.

И вообще все тупо. После дурацкого яичного приключения я чувствовал себя редким дубом.

Можно, конечно, позвонить, попросить помочь сделать уроки... Попсовато как-то. Да и с уроками у меня все в порядке.

Можно подговорить хулиганов, типа они нападут, а тут я выскочу весь в квантовой броне...

Старо. И Лара может просечь. Может, взять, плюнуть и просто сказать «давай дружить»?

Я перекатился на бок и приложился лбом к трубе. Труба не вибрировала, в трамвайном депо снова кончился ток, трамваи стояли покинутыми на своих линиях и мокли под дождем, весь день шел весенний дождь, я уже говорил. Может, это из-за дождя и распространявшегося в природе весеннего авитаминоза подойти толком к Ларе мне так и не удалось? Хотя я и старался. Потуживался. Но не получалось. Мешало все что-то.

Но, в общем-то, идея с хулиганами может и прокатить...

А может, сделать...

Я свалился с лежанки. Лара живет у Панченко, так, кажется, Шнобель говорил. Наталья Константиновна Панченко не только журналистский кружок ведет, она не только старая туристка, она еще и секретарь в родительском комитете. Пленку с покаянием надо сдать как раз в этот самый комитет. Но пленки-то нет, свои извинения я как раз и не снял.

Надо ехать к Гобзикову. Чем скорее, тем быстрее.

Я выдал торжествующий вопль и постучался лбом о трубу.

Вот оно.

Достал телефон, набрал номер.

– Егор? Привет. Это я, Кокосов в смысле. Ну да. Слушай, я пленку твою на диск вчера перегнал, ну, с пожаром где, приезжай ко мне, посмотрим. Когда будешь? Ну, давай.

Гобзиков сказал, что будет через час.

Я устроился в кресле пилота.

До прихода Гобзикова было еще достаточно долго, надо было гробануть время. Я гробанул его на алгебру. Решал скучные уравнения, переписывал их в тетрадь вальяжным почерком.

Без пятнадцати три явился Гобзиков.

Я про себя улыбнулся. Стиль одежды Гобзикова можно было обозначить примерно так:

«Сынок, ты идешь в приличную семью».

Костюм, сорочка, галстук. Ботинки сверкают, видимо, перед тем, как нажать на кнопку домофона, Гобзиков отрихтовал их портативной бархоткой.

Я поглядел на свои грязные джинсы и рваные кроссовки – и почувствовал себя человеком мира. Человеком, лишенным предрассудков, да и вообще продвинутым по всем направлениям. И не удержался, спросил:

– В музей, что ли, собрался?

Гобзиков не ответил. Он разглядывал трубу, было видно, что труба ему нравится.

– Кресла настоящие? – спросил он через минуту.

– Угу, – кивнул я. – Вообще все настоящее. Кофе хочешь?

– Не.

– Зря. – Я небрежно ткнул машину, машина выдала эспрессо. – Ты падай, чего стоять, в ногах смысла нет.

Гобзиков опустился в кресло. <