Глава 22 Метеориты для Маргариты

 

Я пробрался через город, пробрался через пригород, улица Дачная, дом пять. День. По полю через дорогу тащится унылый трактор с не менее унылой сеялкой, какие-то грачи прилетели, жрут червей.

Тупой сев. Чего так рано сеют вообще?

Она качалась в гамаке, привешенном к яблоне. Качалась и поворачивалась по часовой стрелке, вслед за вращением Земли. Рядом стол, на столе карта, кажется, та самая, по которой мы путешествовали, а на карте палехское блюдо с мочеными желтыми яблоками, прямо какой-то Эдуард Мане. Или Клод Моне, все время их путаю, может, лягушек надо есть регулярнее. Лягушки – это хорошо, вот возьму и отведу ее в ресторан, скажу курица, а на самом деле лягушки. А нечего! Кинула нас. Смоталась себе, яблоки кушает. А мы, значит, по психушкам! А меня, значит, защекачивают там! В рожу мне пулеметами тычут! Двадцатичетырехствольными! А она в гамаке!

Отдыхает, козявка мелкая, в очках фиолетовых расслабляется, успокаивается, значит. Сейчас подойду, скажу ей. Скажу – ты чо, морковка, ты чо вообще, слила нас психоедам...

Не, Мамайкина лучше. Чего и говорить, Мамайкина о-го-го! В путешествии меня чуть отпустило, а сейчас вот снова прижало. Мамайкина лучше. Чемпионка по красоте-до. В гамаке не валяется, сейчас, наверное, на шейпинге, тренирует фигуру, изгоняет килокалории, а тут сплошной парижский декаданс, яблоки какие-то. И вообще, что она себе, блин, позволяет, я что, собака тибетская, что ли? Друг человека, ручной волк?

Я тормознул напротив яблок. Круто, с юзом, поднял прошлогоднюю пыль. Бросил мотик. Она обрадовалась вроде как. Вывернулась из гамака, подбежала ко мне, я даже испугался, подумал, что сейчас... Но она только взяла меня за руку.

Ну, сейчас я скажу ей, не погляжу на лицеприятности.

– Все нормально? – спросила Лара.

– Нормально, – небрежно ответил я. – Немного побегали, немного полазили. Все обошлось.

– Это хорошо.

Я хотел сказать, что ничего хорошего, что из-за нее мы чуть... Но сказал другое:

– Гобзиков тоже... излечился, короче, больше не смеется. Укол сделали. В психушке.

– В психушке все-таки были?

– Были.

Лара улыбнулась, и мне вдруг перехотелось ей говорить правду в глаза.

– Были, – сказал я. – В психушке. Весьма поучительно, кстати, дают запеканку, я ее с детства не пробовал.

– Да, – кивнула Лара. – В психушке на самом деле поучительно. Родители про ваши приключения знают?

– Знают.

Лучше бы не знали. Хотя от старого фиг что спрячешь, старый меня удивил. Оперативно сработал. Интересно, как? Нашел он меня в смысле как? Вряд ли обзванивал больницы и морги, он бы так не стал. В психушку бы уж точно не позвонил. Скорее всего, задействовал службу безопасности своей компании. У них хорошая служба – как-то раз дочура замдиректора сбежала с хахалем в Казантип, так их через пятьсот километров на автостопе сняли. Агентурная сеть, а город у нас небольшой. Как он раньше меня не отыскал вообще?

– Знают про приключения, – повторил я. – Как только отоспался, старый такой допрос устроил – настоящее гестапо, ты не представляешь! Крапива...

На самом деле ничего такого не случилось. На самом деле старый со мной просто не разговаривал. Это у них с матерью такая система воспитания. Изводить бойкотом. Только не действует на меня, три года назад действовало, а сейчас не действует. Так что я не расстроился особо, не разговаривает – ну и ладно.

– А вообще плевать. – Я неожиданно пришел в хорошее расположение духа. – Как у тебя дела? Нормально добралась?

– Да. Хорошо.

– В Лицей еще не ходила?

– Не. Думала вас дождаться.

Она посмотрела на меня, я, конечно же, отвернулся. А надо было... ладно.

Я плюхнулся на скамейку, стал смотреть на сеялку. Сеялка сеяла.

– Все действительно в порядке? – снова спросила Лара.

– Более или менее. Знаешь, произошла довольно странная вещь. Там, в этой психушке, я расскажу...

Я стал рассказывать про наши с Гобзиковым приключения, Лара слушала невнимательно. Но это только на первый взгляд невнимательно, на самом деле еще как внимательно. Когда я дошел до рассказа про Валерку, Лара остановила меня и попросила его описать.

Я описал. Она попросила повторить описание. Я повторил.

– Ты говорил, что видел его потом. Он вел вертолет?

– Ну да, вел вертолет. И еще это... знаешь, у него был механический паук...

Я рассказал про чудного механического паука, Лара облегченно вздохнула, улыбнулась даже.

– Тогда вряд ли это... – Она покачала головой. – Вряд ли...

– Тебе все это о чем-то говорит? – спросил я. – Этот парень? Ты что, его знаешь?

Я представил круглого вертолетчика Валерку и очень на него разозлился.

– Нет. Механический паук – это не... Не в его духе. Он не любит насекомых.

– В чьем не в духе? – спросил я.

– Ни в чьем.

– Ну да. Ну да.

Съешь салат из авокадо, бросься днем под монорельс.

– Я еще сам тебе не дорассказал, – осторожно произнес я. – Там... Там, в психушке, когда Гобзикова допрашивали, там один интересовался... Он спрашивал у Гобзикова, не знает ли он Лару...

– Кто спрашивал? – Лара насторожилась и отвернулась чуть в сторону.

– Ну, я говорю, один из тех, кто разговаривал с Гобзиковым...

– Как он выглядел? – тихонько спросила Лара.

На поле лязгнула сеялка, в небо поднялись черные птицы, наверное, к удаче.

– Старый. Вернее, пожилой. Пожилой такой. И еще... Волосы у него седые были.

Лара молчала. Только ссутулилась как-то больше. Потом она все-таки спросила:

– Больше они ничего у него не спрашивали?

– Да не... Какие-то бестолковые вопросы дальше задавали, ты сама, если хочешь, можешь у Гобзикова спросить.

Лара кивнула, затем отвернулась от меня еще дальше, подняла руки к лицу и стала тереть щеки. Или не тереть, не знаю, она держала ладони у лица, плечи вздрагивали. Я вдруг понял, что так бывает только в одном случае – когда люди плачут. Мне стало тупо и очень неловко. Я сунул руку в левый карман, затем в правый. Платка не было.

Надо было что-то сделать, что-то сказать, наверное. Я сказал самое дурацкое:

– Не надо.

Она смотрела в землю. На яблочные корни. Ненавижу, когда плачут. Многие ненавидят, а я особенно ненавижу. Мне всегда хочется сделать какую-нибудь дрянь, всегда хочется, чтобы плакали сильнее. Меня раздражают слезы.

Я подошел к ней, положил руку на плечо. Что-то хотел сделать. Сначала положил руку, потом как-то нелепо погладил. Вообще тупизна, обошел вокруг стола. Лара закрывала руками рот. Она не плакала, слез в глазах не было совсем.

Потом Лара опустила руки. Она не плакала, совсем не плакала, правая ладонь была прокушена в нескольких местах, только и всего. Это было как-то уж совсем зверски и непонятно почему.

Сама Лара не замечала. Кровь начинала медленно сочиться, а она не замечала. Я указал полусогнутым пальцем. Она ойкнула и побежала в дом. И очень быстро вернулась обратно.

Выглядела уже нормально, спокойно даже. Рука замотана почти до локтя скотчем, Лара зевала от апрельского недостатка кислорода и щурилась в сторону посевных работ. В раненой руке держала магнитофон, здоровенный и тяжелый бумбокс, такие увидишь в фильмах про черные кварталы. В таком магнитофоне можно спрятать пару «магнумов» и килограмм пластиковой взрывчатки, киношные афроамериканцы всегда так поступали.

Лара поставила магнитофон на стол, принялась терзать тюнер.

В динамиках зашуршало, Лара прислушалась.

– Давай потанцуем, – предложила вдруг она.

– Чего?

– Потанцуем. Я не танцевала сто лет. А ты?

– Да, – кивнул я. – Я танцевал. В этой, в «Бериозке». Разные танцы. А в третьем классе польку...

– Мне нравится хастл, – сказала Лара. – Я видела его по телевизору, веселый такой. Но очень сложный, давай просто потанцуем, как обычно. Просто так, с ноги на ногу.

– Давай. – Я неловко шагнул к Ларе. – А с чего ты вдруг решила потанцевать?

– Не знаю. Надо потанцевать, сейчас все же найду что-нибудь подходящее...

Лара шла по волнам, но везде гнали быстряк, и хард, и джаз скрипучий, Ларе ничего не понравилось. Потом она нашла все-таки какую-то медленную песню, местное городское радио. Музыка интересная, даже приятная, слова...

Слова.

Сначала я не понял, затем до меня дошло. «Анаболик Бомберс», тупейшая группа, отстой полнейший и тупота. Но лучше ничего все равно не было. Я танцевал с Ларой, наступал ей на ноги.

Под песню с названием «Метеориты для Маргариты». В которой рассказывалось про то, как один юноша осмелился прокатить на велосипеде девушку Маргариту, она ему очень нравилась. Но на завтрак у него было лобио с луком, вареной бараниной и чесноком, что стимулировало неудержимое газообразование, живот у юноши-велосипедиста вспучился, но он, невзирая на это, помчался с подругой по улице Овражной. Дорога вела под гору, велосипедист слишком быстро работал крупной мускулатурой ног. Вот они летели с горы, ветер с полей обдувал лицо избранницы и развевал ее локоны. Тут переднее колесо велосипеда попало в особо большую колдобину, и кишечник велосипедиста музыкально не выдержал. И он не выдерживал всякий раз, когда велосипед подскакивал: все то, что не выдерживал кишечник, громко и звучно обрушивалось на сидящую на багажнике Маргариту. А Маргарита и рада была бы соскочить с багажника, но не могла в силу высокой скорости.

Однако они не могли остановиться и летели вниз в волнах ласкового ветра и тонкого аромата кувшинок, поднимающегося с реки.

Вот так, короче.

Меня тошнило от этой песни, меня тошнило от «Анаболик Бомберс», Лара касалась ухом моей щеки, а я не мог не слушать эту гадость. Когда стараешься не слушать, начинаешь слушать назло самому себе.

– Ме-ме-ме-ме-ме-метеориты! – пели «Анаболики». – Для-для-для-для-для-для Маргариты!

Лара касалась ухом моей щеки.

– Ме-ме-ме-ме-ме-метеориты! – пели «Анаболики». – Для-для-для-для-для-для Маргариты!

Мы танцевали самый медленный в мире медленный танец.

Потом «Анаболики» наконец заткнулись, и потек другой попсокал, я осторожно протянул руку и усыпил расшалившуюся магнитолу. Но мы еще продолжали танцевать, уже в тишине. Я подумал – хорошо бы, была сейчас осень. Мы бы танцевали, а яблоки с глухим стуком падали бы в траву. И может быть, мне бы повезло, и яблоко упало бы мне на голову – я бы набрался смелости и сказал бы что-нибудь.

Я подумал: а не набраться ли мне смелости прямо сейчас? Я уже начал даже набираться этой самой смелости, как на этом тупом поле что-то снова звякнуло и снова полетели вороны или там эти грачи. Два грача столкнулись друг с другом и свалились на пашню, стали драться уже сухопутно, твари. Лара хихикнула.

Мне жутко хотелось, чтобы Лара сняла очки. Жутко любопытно. Болезненное любопытство, такое бывает. Я слышал, как один ветеран рассказывал про то, как он во время войны сидел в траншее, а их полировали «Юнкерсы». Вокруг был сплошной компот, этот ветеран лежал на спине, глядел на пикирующие бомбардировщики, и его жутко долбала одна мысль. Ему нестерпимо хотелось узнать, носят ли немецкие летчики эрзац-носки или они, как и наши, летают в портянках.

И еще мне хотелось узнать, почему тот седой тип спрашивал про Лару.

Мы остановились. Лара стукнула кулаком по столу, яблоки подпрыгнули, раскатились по столу, пространство приобрело окончательно натюрмортный вид. И сеялка эта еще.

– Красиво? – спросила Лара.

– Да.

– Это не случайно.

– Что не случайно?

– Ты же чувствуешь. Чувствуешь ведь?

– Что чувствую?

– Ладно... Как Егор?

– Я же говорил, больше не смеется. Все хорошо с Егором. Память даже возвращается. Я думаю, что желание проникать в Страну Мечты у него поубавилось. Так что поход удался. Можно сказать, удался...

– Удался.

Я не знал, что еще сказать. Как-то все не так пошло, я хотел этой козявке сказать, а ничего не сказал. Cо злобы я пнул скамейку. К звукам со стороны поля прибавился двигатель. Ровное бормотание турбодизеля, я резко повернулся.

Это был старый. Опять вычислил, хорек облезлый, всегда меня находит, всегда. Позор.

– Кажется, за тобой, – подмигнула мне Лара.

– Этот. – Я поморщился. – Приперся... Слушай, я спрячусь быстренько куда-нибудь в диван, а?

– Брось, он же тебя уже видел.

– А плевать. Я через двор убегу, там вроде бы забор невысокий. Я спрячусь, а как он придет, ты скажешь ему, что меня нет. Скажешь, что я убежал...

– Да брось ты. – Лара помотала головой. – Глупо прятаться от собственных родителей... Глупо.

– Он урод, – громко прошептал я. – Ты только посмотри на него!

Старый вывалился из машины и подошел к невысокому палисаду. Стоял, ломал сигареты, пялился. Наверное, снова с Турцией связывался, наверное, мать велела за мной приглядывать цепким глазом.

– Ты погляди только на него! – Я разломал яблоко. – Торчит у забора! Скотина!

– Иди, наверное, – сказала Лара.

– Да не пойду я никуда! – злился я. – А если сюда полезет – убегу! Пошел он...

– Женя, – тихо сказала Лара, – ты иди, пожалуйста...

– Он достал меня, – сказал я, – не пойду. Я чего вообще, я тебе еще хотел рассказать.

– Он ждет.

– Подождет. – Я отвернулся.

– Женя!

– Не хочу.

– Будет хуже только, поверь...

Я подумал, потом согласился:

– Ну да, ты права, нечего его пока беспокоить, а то еще запрет. Пусть. Позвони Гобзикову, скажи ему что-нибудь, он, наверное, нервничает.

Лара кивнула.

– Иду, ладно. До свиданья, Лара.

– Угу. – Лара принялась сворачивать карту в трубочку. – До свиданья. Метеориты для Маргариты...

– Люблю музыку, – сказал я и включил магнитолу.

Оттуда снова вырвались «Анаболики», эти гады были везде, композиция «Современные США», видимо, сегодня был их бенефис. Или просто день выдался неудачным. Чертов неудачный день, надо быть до вечера осторожнее.

Уходить я стал, так и уходил. С грустью в сердце и так и не сдохшим панком в ушах.

И с несдохшим панком в душах.

Старый смотрел на меня, не мигал, как Светофор Иванович. От него пахло сигаретами. И планетарной злобой тоже. Я прошел мимо, ни слова ему не сказал, забрался сразу в машину. Грачи кружились над полем настойчивее грифов, а может, это и были грифы, может, там в поле сдох кто-то.

Я пристегнулся. Старый прикатил мопед. Надо было забросить его в кузов. Но я не стал ему помогать. Старый напрягся и забросил сам. После чего мы поехали домой в молчании. И приехали в молчании. Он немного погремел посудой, потом отправился на работу работать и обеспечивать мое будущее. А я забрался в трубу. Заклапанил уши берушами. Лег спать и поспал на удивление хорошо.

А ночью проснулся и снова зачем-то поехал на улицу Дачную. Тупо бродил по этой улице туда-сюда, туда-сюда, потом пошел тупой дождь.

 

Глава 23 Границы терпения

 

Что может стерпеть человек?

Многое.

Я не говорю про боль, боль ерунда. Однажды на спор я засунул под мизинец иголку, это было больно, но не так больно, как пишут в книжках или показывают в кино. Человек может стерпеть многое – иногда мне кажется, что он для этого и предназначен.

Я знал одну девочку, девочка ненавидела жареный лук. А однажды в садике в тарелке ей попались целых три горелых луковички. Девочка очень боялась воспитательницу, воспитательница была последовательным сторонником правила «посуда любит чистоту», да...

Продолжение этой истории не очень веселое. Девочку стошнило в тарелку.

Но посуда любит чистоту.

Это терпение, как это можно еще назвать?

Человек может стерпеть многое.

Человек может стерпеть Чепряткова, а это что-то да значит. Я знал одного мальчика, у него отец был неформалом. Примерно раз в месяц отец выходил на улицу в голом виде и пробегал по улице до киоска союзпечати. Иметь такого отца – это терпение. Посуда любит чистоту – это терпение. Учитель – пример терпения. Учитель терпит и терпит, это его работа – терпеть. Когда ему плюют в рожу, он терпит. Благородная профессия.

Физик сунул под лазер белый кристалл, пучок разложился на множество мелких лучиков.

– Как вы видите, с лучом происходит... – начал было физик.

Но тут зазвенел звонок, и, что происходит с лучом, мы так и не узнали. Дверь отворилась, и в класс с привычно строгим лицом вошла Зучиха. Проследовала к доске, оттеснила физика крепким корпусом. Привычно достала из кармана почерневшего уже вполовину мамонта.

– Минуточку внимания! – Зучиха постучала мамонтом по кафедре.

Класс издал нетерпеливый звук – перемена ждала, сердце прыгало в горле.

– У меня к вам прекрасная новость, – сообщила Зучиха.

Класс насторожился. Прекрасные новости всегда оборачивались нехилыми затратами. Либо денежными, либо временными.

– В наш город все-таки приехала передвижная выставка из коллекции Кунсткамеры.

Класс застонал.

– Билеты стоят пятьдесят рублей...

– У меня сроду не было таких денег! – объявил Чепрятков.

– А у кого сроду не было таких денег, тот в воскресенье будет утаптывать стадион. Зайончковская, подашь мне завтра список отличившихся. Автобус ждет вас у выхода.

Зучиха снова треснула мамонтом, затем спрятала его в карман, затем удалилась. Физик секунду постоял и тоже выбежал.

– Я в Кунсткамере два раза уже была, – уныло сообщила Мамайкина. – Когда в Питер ездим, мы всегда в Кунсткамеру ходим...

– Я тоже был, – сказал Чепрятков. – В шоу «Уроды тысячелетия». Многих из вас там видел. А вообще, если кто на последние места усядется, того в люк выкину. Все слышали, черви?

Чепрятков забрался на стол и нагло направился к выходу из класса. Прямо по партам. Наступил при этом на учебник Лазеровой и на руку рестораторского сына, оказавшегося на редкость нечувствительным к боли. Хорошо, что вторую руку не подставил.

Иногда мне хотелось Чепряткова просто убить. Вернее, мне всегда хотелось убить его, но в некоторые мгновения это чувство было острее.

Лара уже свалила, Гобзиков сегодня снова не появился, наверное, продлил себе освобождение, молодец.

Я спустился в гардероб. Народу там почти не было, в углу страдала Халиулина, старалась влезть в узенькие сапоги из искусственной кожи, перед зеркалом красовался Шнобель. Шнобель раскрыл походный мини-гардероб и теперь маялся, выбирая, какой шейный платок повязать: дип перпл, аквамарин или блед, наносил последние штрихи перед визитом в Кунсткамеру. Я натянул куртку, уселся на пуфик. Халиулина в сапоги влезла, «молнии» застегнуть у нее, правда, не получилось, Халиулина плюнула, заколола замки булавками и убежала.

Люблю Халиулину.

– Прикольно, иван, – сказал Шнобель, перевязывая узел.

– Что прикольно?

– Прикольно, что мне Мамаиха вчера вечером сказала.

– И что она тебе вчера сказала?

– Вчера приперлись с Указкой, мозги мне сушили, кошелки зеленые. Сначала Мамайкина бредила, что пишет книгу. А потом сказала, что Лара тебя приворожила...

Я икнул даже от неожиданности.

– Порчу на тебя наложила, – сказал Шнобель. – Вот так, иван.

Я потер шею.

– А с чего она взяла, что я... стал за Ларой таскаться? С чего?

– Это же видно, иван. Впрочем, так оно и должно быть. Ты должен за ней таскаться еще по крайней мере... месяц. Потом можешь ее послать. Кстати, Кокос, Кунсткамера – отличное место для скрепления отношений. Подведешь ее к какому-нибудь там монстру, она испугается и задрожит, а ты тут ее приподнимешь... то есть приобнимешь за талию и скажешь: «Шерри, твои глаза прекрасны, как роса...» Ну и дальше, короче. Правда, твоя Лариска вроде бы не собирается ехать в Кунсткамеру.

– Как это не собирается?

– Она не к автобусу пошла, а к выходу. Так что поспешите, мистер, а то все места позанимают, опоздаешь на поезд жизни, иван...

Опять она так. Могла бы подождать. Я вчера всю ночь шнырял по улице Дачной, меня чуть собаки не покусали. А она уходит. Некрасиво, между прочим.

Я выскочил во двор. Там проходила вялая посадка в автобус. Лара медленно шагала к КПП. Закинув за плечо сумку, поглядывая на небо. Я догнал.

– Лар, ты зря это... – сказал я. – Зучиха окрысится... Пойдем сходим, посмотрим на уродов...

– Знаешь, – Лара даже остановилась, – я на уродов насмотрелась – во. Мне не интересно совсем.

И Лара провела ладонью по очкам.

– Пойдем, а? – продолжал я упрашивать. – Забавно бывает.

– Мы с Натальей Константиновной на рынок хотели сходить... И вообще не хочу я туда, не хочу.

– Почему? А вдруг там все-таки интересно будет?

– Не хочу. – Лара даже поежилась. – Нехорошие предчувствия... А вдруг автобус в пропасть сорвется?

– Не сорвется, – заверил я. – У нас тут и пропасти-то подходящей нет, даже оврагов толковых и то не имеется. Захочешь – не сорвешься. Пойдем.

Сейчас скажет, что голова у нее болит.

– У меня голова болит, – сказала Лара. – И мы это... окрошку с Натальей Константиновной хотели делать...

– Если Зучиха узнает, что тебя не было в Кунсткамере, – она твою Панченко загрызет! – выдал я.

Лара остановилась.

– Как она узнает?

– Как? Да просто! У нас целый класс дятлоидов, каждый второй юный барабанщик! А Зучиха все проверит, она такая. У нее с Панченко старые счеты, Ирина Николаевна, она хотела сделать Наталью Константиновну вроде как своим заместителем. И Зучиха очень ее за это не любит. Ненавидит просто. Не, ты, конечно, сама смотри...

– Ладно, – Лара развернулась, – поедем, поглядим на уродов. Хотя для этого и ехать никуда не надо.

– Это точно. Давай пойдем, а то все места займут.

Впрочем, мы и так подошли к автобусу последними. И нормальные места были, конечно, заняты. Свободны два непрестижных дивана, сразу перед задними сиденьями, на которых по своему обыкновению развалился Чепрятков. Шнобель сидел впереди, при виде меня и Лары он сожмурился и ткнул в бок Лазерову. Лазерова улыбнулась.

Мамайкина сидела одна в середине. Я попал в тупую ситуацию, и мне надо было выбирать. Сесть ли с Мамайкиной, или проигнорировать ее и занять место рядом с Ларой. Я слегонца тормознул, выбирая решение, Мамайкина поглядела на меня с вызовом.

Лара все поняла и решила мне помочь. Быстро соображала. Она прошла в салон первой и устроилась рядом с Веркой Халиулиной. Я направился к Мамайкиной, но Мамайкина меня не пустила.

– Занято, – сказала она и поставила на сиденье рюкзак.

– Ты чего, Мамайкина?

– Занято, говорю.

Мамайкина барабанила своими морковными пальцами по сиденью, мне захотелось схватить ее за эти пальцы и повыдергивать красные пластиковые ногти.

Но я сдержался. Воевать с девчонкой публично – занятие, недостойное джентльмена.

– Ну ладно, – спокойно сказал я. – Как знаешь...

– Что, Кокос, задвинули тебя? – спросил Чепрятков. – Так тебе и надо. Мамаиха, ты правильно Кокоса задвинула, дружи со мной, я тебя в пончиковую два раза свожу.

– Отправляемся, – объявила Зайончковская.

Водитель запустил двигатель, и мы всем дружным стадом отправились приобщаться.

Все передвижные выставки приезжали обычно в музей, но сейчас музей был арендован самоцветами Урала, и Кунсткамера разместилась в фойе кинотеатра.

Кинотеатр у нас старый, в прошлом году здание купила одна московская фирма и теперь занималась активной переделкой его в мультиплекс, но без отрыва от производства. Надстраивлся лишний этаж и стеклянный купол для будущего ресторана, над крышей кинотеатра возвышался кран, стройка шла полным ходом, а внизу по-прежнему крутили фильмы и проводились мероприятия.

Хорошо, что Кунсткамера оказалась в кинотеатре, – в фойе располагалось экзотик-кафе, заведение с богатым выбором необычных кондитерских и кулинарных изделий. В нем можно было попробовать кузнечиков в шоколаде, луковый торт с абрикосами, несладкий шоколад, апельсиновый сок, настоянный на едком перце, изыски разные, короче. Впрочем, и обычной, съедобной еды было полно, а для привлечения клиентов работники экзотик-кафе распыляли по окрестностям аромат жарящейся пиццы.

Народ дружно забурчал животами и поскакал к кафе – уродцев в банках, странные предметы, восковые фигуры маньяков и другую интересную экспозицию лицеисты проигнорировали.

Я подошел к ней.

– Интересно тут, – скучно сказала Лара.

– Вот видишь. А ты не хотела... Тут хорошо. Реповое мороженое не пробовала?

– Внимание-внимание! – провозгласила староста Зайончковская. – В кафе потом! Сначала на ресепшн, приобретать билеты. Затем осмотр экспозиции, затем уже можете сколько угодно поедать своих тараканов. И попрошу без пива – администрация кинотеатра сотрудничает со всеми учебными заведениями!

– Одним словом – все стучат! – перевел Чепрятков. – Где тут ваши билеты?

– Билеты там! – указала Зайончковская.

– Реповое мороженое? – шепотом спросила Лара.

– Реповое, черемуховое, щавелевое, с лепестками роз, с икрой...

– С икрой?

– С черной и красной. Короче, оригинально до темноты, какое хочешь?

– Черемуховое и с лепестками роз.

– Отлично.

Я сунул Ларе стольник и отправил ее за кунсткамерными билетами, сам быстренько двинул к кафе, оттеснил бабушку с салатом из маринованных осьминогов, взял мороженого в тонких хрустальных вазочках. Мамайкина из билетной очереди взглянула в мою сторону с вызовом, после чего направилась к Чепряткову, дура.

Вернулась Лара. Я суну ей вазочку, и мы отправились осматривать экспозицию.

Экспозиция была довольно тоскливая и в плане культурного прогресса малоценная, лично моя культура не повысилась ни на один сантиметр. Заспиртованные в банках шестиногие телята, двухголовые жабы, пятирогий баран из Чухломы, гигантская белая ворона из Витебска, таинственные знаки, проступившие на продуктах питания, пришельцы само собой, правда, немного, штук пять всего, осколок летающей тарелки, ну и другая редкая и по большей части поддельная дребедень.

Кое-что мне, правда, понравилось. Например, настоящий «Харлей».

«Харлей» разрешалось не только трогать, на нем и сидеть разрешалось. В данный момент на нем, как это ни странно, резвились уже знакомые мне шпанюки из двора Гобзикова, с улицы Прасных Картизан. Как всегда, они жужжали, гудели и бибикали, видимо, мама их привела.

Я занял за шпанюками очередь, мне тоже хотелось посидеть и побибикать. Лара отправилась дальше, к чучелу в натуральную величину настоящего неандертальца и к стенду с метеоритами, золотыми самородками в виде страусиных голов, настоящими трилобитами, черепами саблезубых тигров, бивнями мамонтов и рогами волосатых носорогов. Она с большим интересом изучала неандертальца, разглядывала его с разных сторон.

Я сунул шпанюкам по десятке, они слезли с «Харлея», а я занял место за рулем, мороженое поставил на багажник. Вообще я раньше уже сиживал на двухколесной американской мечте, но мне хотелось, чтобы на меня посмотрела Лара. Потому что на «Харлее» я был хорош. Еще бы шляпу кожаную, хотя нет, в наши дни кожаную шляпу могут неверно понять.

Но Лара на меня совсем не смотрела, смотрела на этого дурацкого неандертальца с каменным топором, будто дедушку родного встретила, честное слово. Я посидел немного на моцике, повертел ручку газа, делать было нечего, пришлось слезать. Ладно, пойду к Ларе, тоже посмотрю на неандертальца, а потом на метеорит. В Москве я был на метеоритной выставке, интересно, тут настоящий?

Я слез к с мотоцикла, к мотоциклу тут же подошел Чепрятков. Чепрятков, невзирая на противодействие шпанюков, забрался на сиденье и принялся сосредоточенно тыкать сапогом в рычаг переключения передач.

Ко мне подскочил Шнобель.

– Не майся дурью, – зашипел Шнобель. – Пойди к ней, не теряй времени. На фоне неандертальца ты покажешься Аполлоном...

– Не учи меня, идиот! – прошипел в ответ я. – Я сам знаю...

– Ты знаешь, а между тем Чепрятков вовсю приглядывается к твоей подружке!

Я поглядел на Чепряткова. Ничего он не приглядывался. Хотя... Чепрятков известная мразь, от него всего можно ожидать. Например, он неоднократно подкатывался к Лазеровой. Но Шнобелю повезло, у Лазеровой имелся брат-омоновец. Недоумков, обижавших его сестру, он вывозил на вентствол заброшенного рудника и проводил там с ними беседы о нравственности. После чего обидчики утрачивали к Лазеровой всяческий интерес. Чепрятков клеился, клеился, да не выклеился, одним прекрасным утром на пороге собственного дома он обнаружил шахтерскую каску. Намека ему хватило.

– Девчонки любят сильных и тупых, – продолжал нашептывать Шнобель. – Так что иди, не теряй времени, а то Чепрятков тебя обставит...

– Я ему обставлю! Я его сам так обставлю...

– Ну-ну, – гадко ухмыльнулся Шнобель.

Дзинь! По фойе кинотеатра рассыпался серебристый хрустальный звон, я сразу поглядел, где моя вазочка. Моя вазочка была цела. А вазочка Лары разлетелась по полу мелкими льдинками. В центре этих льдинок лежала сама Лара. На спине. Нелепо и болезненно подогнув под себя ногу, вывернув вбок голову.

– Оба... – выдал Шнобель. – В обморок шлепанулась...

Я оттолкнул Шнобеля и кинулся на помощь.

Но рядом уже была Халиулина. Она возникла из-за неандертальца, озабоченная и серьезная, и уже что-то доставала из сумочки, какой-то пузырек, и уже трясла этим пузырьком перед носом у Лары... Нашатырь. Вокруг начинали собираться лицеисты, всегда приятно посмотреть на то, как кто-то лежит в обмороке.

Роняйка? Или вообще...

Я пролетел все фойе, а Лара уже сидела на полу и одурело вертела головой. Халиулина киношно показывала ей несколько пальцев, видимо, предлагала сосчитать. Тупо.

– От духоты это, – авторитетно заявила Халиулина. – Воздуха мало, то есть кислороду. Надо написать на них в санэпидстанцию, не соблюдают ничего... Так и голову можно легко расколоть, со всего размаха, да на кафель. Обязательно напишу, а еще хотели сюда попугая купить...

Я услышал весьма двусмысленное хихиканье Мамайкиной, я услышал, как Мамайкина злорадно сказала: «Какие тонкие барышни, в обморок все падают...» А Зайончковская снова покраснела и отвернулась.

– Со мной все в порядке. – Лара потерла виски. – Все хорошо. Я просто... голова закружилась.

Лара поднялась на ноги. Ее заметно качало, но я уже крепко держал ее под руку. А с другой стороны Лару держала Халиулина, мы взяли ее в тиски и не отпускали. Молодец, Халиулина, люблю Халиулину.

Вот уж не ожидал! Вот уж не думал! Вот уж не мог даже представить! Повелительница волков свалилась в обморок, увидев чучело зверочела. И в самом деле, какие мы тонкие! Какие трепетные! Какие субтильные! Романтика...

– Ее надо отвести домой, – авторитетно сказала Халиулина. – И пусть поспит хорошенько. Сон – лучшее средство от обмороков.

– Со мной все в порядке. – Лара остановилась. – Я пить только хочу...

– Чего стоишь, Кокосов? – Халиулина поглядела на меня строго. – Беги быстро в буфет, притащи газировки со льдом.

– Зачем... – ступорылил я.

– Быстро за газировкой! – приказала Халиулина.

И я рванул за газировкой, Шнобель проскрипендел «как это трогательно, иван». Газировку мне выдали, содрали, правда, полтинник, что за люди, человек в отключке, а они не могут проявить даже малейшего человеколюбия, стяжают, стяжают, подумали бы о душе, что ли.

Я вернулся, а Лары уже не было.

– Спасибо. – Халиулина отобрала у меня газировку и стала жадно пить.

– А где Лара? – не понял я.

– Ушла. Вернее, убежала.

– Куда?

– Откуда я знаю. – Халиулина стукнула зубами о лед. – Я думаю, домой. Мне кажется, Ларе надо пройти серьезное психическое обследование. У нее явно расшатаны нервы. Такая славная девочка, а нервы уже никуда. Ей с природой надо больше общаться. Я бы порекомендовала ей завести аквариум и смотреть на рыбок...

Подошла Зайончковская, сказала:

– Мне кажется, надо будет Лару навестить. Как ты считаешь, Вера?

– Я считаю, что это просто необходимо...

Они принялись обсуждать, что надо еще сделать, чтобы спасти Лару от серьезного психологического коллапса, мне это уже было неинтересно. Я растерянно пересек фойе, меня поймал Шнобель и девушка из экзотик-кафе. Девушка слупила с меня триста рублей за разбитую вазочку, Шнобель спросил:

– Чего это с ней?

– Да так... Нервы сдали...

– Нервы, говоришь... Нервы – это плохо, иван. У нее сдадут нервы раз, у нее сдадут нервы два, а потом у нее сдадут нервы – и она пойдет и сдаст нас. История кишит подобными случаями, иван. Сначала любовь до гроба, а потом в живот отравленными пулями... И пойдет наша милая тонкая Лара к нашей еще более милой Зучихе – и ка-ак ломанет, только перхоть с головы полетит. У нас.

– И что?

– И то, что надо что-то все-таки предпринять. Я гляжу, ты не особо себя утруждаешь ухаживаниями, а это чревато. Поэтому нам надо поговорить.

– Пойдем за столик.

– Здесь неудобно. – Шнобель огляделся. – Давай лучше по набережной прогуляемся? Все равно экскурсия рассыпалась, Зайончковская затаила в сердце злобу... А я тебе идею одну выложу нормальную, тебе понравится. К тому же там воздух сейчас – просто сладкий.

– По набережной так по набережной, – сказал я.

Вообще мне не хотелось гулять. Особенно со Шнобелем. Я хотел отправиться быстренько к этой неженке и сказать... сказать, что триста рублей на дороге не валяются, что если у нее нервы, то пусть она идет куда подальше, а я от всяких психичек тоже подальше думаю держаться, я сам псих. И вообще, как можно дружиться с девчонкой, у которой был собственный дракон? А вот если бы я сказал ей, что я... ну, с человеком-невидимкой дружен, что ли. Она бы мне поверила или послала бы куда подальше? Почему все девчонки такие выдумщицы? Чего им на месте все время не сидится?

И вообще, чего она так все время?

Понесло меня. Я хотел отправиться к Ларе немедленно, но в меня вцепился окрыленный какой-то там идеей Шнобель.

– Нервы сдали, – боботал Шнобель. – У всех нервы сдают, у одной девушки сдали нервы, и эта девушка взяла и заложила своих знакомых, которые взяли да и налили кислоту в штаны одному бесноватому физкультурнику. И когда об этом узнало начальство учебного заведения, это начальство вышибло этих придурков, и они окончили свою жизнь в канаве... Ну, не в канаве, нет, в коллекторе. Просто эта дура Зучиха обеспечит нам целую кучу лишнего геморроя, а я, иван, боюсь гемора, ну не могу, боюсь...

– Погоди, Шнобель.

Но Шнобель уже подхватил меня под руку и потащил к выходу с выставки. Мимо неандертальца, мимо всех этих мамонтов, их бивней, рогов, черепов и других принадлежностей, мимо коллекций минералов, растерянной и пунцовеющей Зайончковской и Халиулиной, злобно изучающей книгу жалоб и предложений.

Мимо злорадной и глупой Мамайкиной я тоже прошел, она на меня даже не смотрела.

Набережная начиналась в квартале от кинотеатра, медленно уходила вниз, почти до самой воды, мы так же медленно и тяжело шагали под гору, а Шнобель не переставал трещать о том, что у него за последнее время родилось несколько идей насчет того, как нам можно вырулить из сложившейся ситуации... Идеи Шнобеля меня пугали, его тупорылые идеи вообще могли фиг знает куда завести, в Пакистан. Вот если бы я не послушал тогда Шнобеля, то сейчас не был бы знаком с Ларой, жил бы себе нормально, в психушке не побывал бы, хорошо хоть, народ не знает про психушку, а то точно заели бы без лука.

– Надо привязать ее, – сказал Шнобель.

– Как привязать? Что значит привязать?

Я мгновенно представил Лару, привязанную к стулу. Интересно, а кто ее привязывать будет?

– Зачем ее привязывать? Ты что, Шнобель, совсем поплыл?!

– Ну ты, иван, и иван! – восхитился Шнобель. – Ты что, решил, что я собираюсь ее буквально привязать? Физически? Я же не идиот! Я совсем о другом. Надо привязать ее фигурально.

– Как еще фигурально?

– Просто надо тоже втянуть ее в какую-нибудь гадость...

– Чего? – Я даже остановился.

– Ну как чего, как чего? Вы, ты и она, должны сделать чего-нибудь вместе... Какую-нибудь пакость настоящую. Чтобы не только она на тебя компромат имела, но и ты на нее. Тогда она будет у нас в руках. Компромат – это наша гарантия.

Так-так.

– И что же мы с ней должны сделать? – спросил я.

– Ну... – Шнобель немного засмущался. – Понимаешь... Я думал над этим вопросом. Лучше всего подходит... Избиение. Вы должны избить Мамайкину. Хорошенько е