Раскольников. Наваждение пятнадцатое

 

РАСКОЛЬНИКОВ. Так ты очень молишься богу-то Соня?

 

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

 

СОНЯ. Что ж бы я без бога-то была?

РАСКОЛЬНИКОВ. А тебе бог что за это делает?

СОНЯ. Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. – вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него. Все делает!...

 

Луч резко осветил книгу, лежащую на стуле. Он взял и посмотрел.

 

РАСКОЛЬНИКОВ. Это откуда? – крикнул он ей через комнату.

СОНЯ. Мне принесли (нехотя и не взглядывая на него).

РАСКОЛЬНИКОВ. Кто принес?

СОНЯ. Лизавета принесла, я просила

 

Он перенес книгу к свече и стал перелистывать.

 

РАСКОЛЬНИКОВ. Где тут про Лазаря?

 

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.

Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

СОНЯ. Не там смотрите… в четвертом Евангелии… – сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.

РАСКОЛЬНИКОВ. Найди и прочти мне

 

Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушав странное жела­ние Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.

 

СОНЯ. Разве вы не читали?

РАСКОЛЬНИКОВ. Давно… Когда учился. Читай!

СОНЯ. А в церкви не слыхали?

РАСКОЛЬНИКОВ. Я… не ходил. А ты часто ходишь?

СОНЯ. Н-нет...

 

Раскольников усмехнулся.

РАСКОЛЬНИКОВ. Понимаю… И отца, стало быть, завтра не пойдешь хо­ронить?

СОНЯ. Пойду. Я и на прошлой неделе была… панихиду служила.

РАСКОЛЬНИКОВ. По ком?

СОНЯ. По Лизавете. Ее топором убили.

 

№ 33. Музыкальный акцент.

РАСКОЛЬНИКОВ. Ты с Лизаветой дружна была?

СОНЯ. Да… Она была справедливая… Она приходила… редко… нельзя было. Мы с ней читали и… говорили. Она бога узрит.

РАСКОЛЬНИКОВ. (Воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно). Читай!

СОНЯ. Зачем вам? Ведь вы не веруете?..

РАСКОЛЬНИКОВ. Читай! Я так хочу!

 

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хвата­ло. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога.

СОНЯ. «Был же болен некто Лазарь, из Вифании…» «И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».

Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос…

 

«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий жи­вущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему:

 

(и, как бы с болью переведя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала:)

 

Так, господи! Я верую, что ты Христос, сын божий, грядущий в мир». «Ма­рия же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и ска­зала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепо­му, сделать, чтоб и этот не умер?»

 

«И он, он – тоже ослепленный и неверующий, – он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», – мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

 

«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и ка­мень лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Мар­фа говорит ему: господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе».

 

Она энергично ударила на слово: четыре.

 

«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стояще­го, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший,

 

(громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы в очию сама ви­дела:)

Все об воскресении Лазаря...

РАСКОЛЬНИКОВ. (громко и нахмурившись) Я о деле пришел говорить...

Я сегодня родных бросил, мать и сестру. Я не пойду к ним те­перь. Я там все разорвал.

СОНЯ. Зачем?

РАСКОЛЬНИКОВ. У меня теперь одна ты. Пойдем вместе… Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!

СОНЯ. Куда идти?

РАСКОЛЬНИКОВ. Почему ж я знаю?...Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.

СОНЯ. (прошептала) Не понимаю…

РАСКОЛЬНИКОВ. Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою. Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!

СОНЯ. Зачем? Зачем вы это!

РАСКОЛЬНИКОВ. Зачем? Потому что так нельзя оставаться – вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что бог не до­пустит!

СОНЯ. Что же, что же делать? – истерически плача и ломая руки, повторяла Соня.

РАСКОЛЬНИКОВ. Что делать? Сломать что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь… Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз гово­рю. Если не приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти те­перешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и пой­мешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лиза­вету. Прощай!

СОНЯ. Да разве вы знаете, кто убил?

РАСКОЛЬНИКОВ. Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!

 

№ 34. Музыкальный акцент.

Раскольников уходит в зрительный зал и садится на свой стул. Соня некоторое время смотрит вслед уходящему Раскольникову, совершая крестное знамение в его сторону. Соня садится на своё место в зале.

ЧЕРТ А между тем, все это время, у двери в пустой комнате простоял господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал… Чёрт развернулся в сторону сидящего в зале Свидригайлова. Свидригайлов крадётся на цыпочках со стулом, ставит его перед дверью комнаты Сони.

СВИДРИГАЙЛОВ. Свидригайлов Аркадий Иванович, состоятельный дворянин, помещик…

Разговор показался мне занимательным и знаменательным и очень, очень понравился – до того понравился, что я и стул перенес, чтобы на будущее время, хоть завтра например, не подвергаться опять неприятности простоять целый час на ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное удовольствие...

 

№ 35. Музыкальный акцент. Резкая перемена света. Лагерная зона. Раскольников, согнувшись на табуретке, сидит спиной на зал.

ПОРФИРИЙ. Раскольников был болен уже давно; но не ужасы каторжной жизни, не работы, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его: о! что ему было до всех этих мук и истязаний!... Но не бритой головы и кандалов он стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и заболел от уязвленной гордости…

РАСКОЛЬНИКОВ. (развернулся) И что в том, что чрез восемь лет мне будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем мне жить? Что иметь в виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но я тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию.

ПОРФИРИЙ. Так-с, так-с, мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с…

 

№ 36. М узыкальный акцент. Воспоминание. Из темноты высвечивается, сидящие на стульях Разумихин, а в глубине сцены Заметов.

 

ПОРФИРИЙ. Наваждение 16.

 

РАСКОЛЬНИКОВ. (усмехнулся) Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрь­мами, судебными следователями, каторгами, – чего же беспокоиться? И ищи­те вора!..

ПОРФИРИЙ. Ну, а коль сыщем?

РАСКОЛЬНИКОВ. Туда ему и дорога.

ПОРФИРИЙ. Вы таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?

РАСКОЛЬНИКОВ. Да какое вам до нее дело?

ПОРФИРИЙ. Да так уж, по гуманности-с.

РАСКОЛЬНИКОВ. У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, – опричь каторги.

РАЗУМИХИН. Ну, а действительно-то гениальные, – нахмурясь, спросил Ра­зумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?

РАСКОЛЬНИКОВ. Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть.

ПОРФИРИЙ. Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, – заключил опять Порфирий Петрович, – позвольте еще вопросик один, одну только маленькую идейку хотел про­пустить, единственно только, чтобы не забыть-с…

РАСКОЛЬНИКОВ. Хорошо, скажите вашу идейку, – серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников.

ПОРФИРИЙ. Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, – ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкно­венным» и говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?

РАСКОЛЬНИКОВ. Очень может быть, – презрительно ответил Раскольни­ков. Разумихин сделал движение.

ПОРФИРИЙ. А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, – ну там, вви­ду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству, – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..

РАСКОЛЬНИКОВ. Если б я и перешагнул, то уж, конечно бы, вам не ска­зал.

ПОРФИРИЙ. Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно для ура­зумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…

РАСКОЛЬНИКОВ. Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Маго­метом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объ­яснения о том, как бы я поступил.

ПОРФИРИЙ. Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

ЗАМЕТОВ. Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил?

 

№ 37. Резкий переход света. Порфирий в луче света вспоминает судебный про­цесс. Шум зала в суде. Звук колокольчика прерывает шум зала. Голос: Прошу всех встать! Суд идёт!….

ПОРФИРИЙ. К величайшей досаде за­щищавших мнение, что Раскольников не совсем похож на обыкновенного убийцу, сам преступник почти не пробовал защищать себя; на окончательные вопросы: что именно могло склонить его к смертоубийству и что побудило его совершить грабеж, он отвечал весьма ясно, с самою гру­бою точностью…

 

Шум зала, в котором происходит судебное заседание

 

РАСКОЛЬНИКОВ. Причиной всему было - скверное положение, нищета и беспомощность, желание упрочить первые шаги своей жизненной карьеры с помощью по крайней мере трех тысяч рублей, которые рассчитывал найти у убитой. Решился же на убийство вследствие своего легкомысленного и мало­душного характера, раздраженного сверх того лишениями и неудачами.

 

Шум зала в суде. Звук колокольчика прерывает этот шум. Судья ударяет молоточком. Голос: Прошу всех встать! Суд идёт!…Переход света.

 

№ 38. Музыкальный акцент.