Тоска Онегина – дань моде или глубокое внутреннее переживание? (по роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин»)

В «Евгении Онегине» представлен «типический герой в типических обстоятельствах», в нем нет ни малейшего намека на исключительность, свойственную романтическим произведениям. В первой главе романа Пушкин подробно рассказывает о жизни Онегина до начала сюжетного действия. Перед нами предстает картина воспитания, образования, времяпрепровождения и интересов типичного молодого человека, родившегося «на брегах Невы» и волею судьбы оказавшегося «наследником всех своих родных». Он получает весьма широкое, но не глубокое домашнее образование, как и многие дворянские дети той эпохи; воспитанный французами-гувернерами, свободно владеет французским языком, отлично танцует, одевается по моде, может легко поддержать разговор, обладает безупречными манерами – и вот для него открыты все двери, ведущие в высший свет:

Как немного, оказывается, требовалось от самого человека, чтобы общество дало ему наивысшую оценку! Все остальное – это то, что дает ему происхождение и определенное социальное и материальное положение. Конечно, для человека заурядного это вряд ли стало бы важным фактором появления скуки и пресыщения такой жизнью, но Онегин, как отмечал Белинский, «был не из числа обыкновенных, дюжинных людей». Сам автор говорит о своей близости и определенной симпатии к этому неординарному человеку:

Почему же мечтательность натуры Онегина переходит в разочарованность, а глубокий ум становится резким и охлажденным? Догадаться не трудно: однообразие жизни, лишь внешне пестрой, но на самом деле вертящейся по установленному кругу: «обеды, ужины и танцы», как сказал об этом грибоедовский Чацкий, перемежаются обязательным посещением театра, где собирается все тот же круг людей; столь же обязательными романами, по существу являющимися лишь светским флиртом. Это, собственно, все, что может предложить молодому человеку свет. Белинский справедливо сказал об Онегине, что «бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, что ему хочется; но он знает, и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность». И вот результат: «…к жизни вовсе охладел».

Возникает и другой закономерный вопрос: почему же герой не может найти себе другого занятия, кроме тех, какими «так довольна… самолюбивая посредственность»? Такие попытки у Онегина были: он, оставив надоевший ему флирт со светскими красавицами, «зевая, за перо взялся». Но «труд упорный ему был тошен». Вот она – онегинская лень. Даже поселившись в деревне и проведя там поначалу какие-то преобразования («ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил»), Онегин тут же и успокаивается. Он уединяется, спасаясь от всех так надоевших ему посетителей, и живет «анахоретом». И в деревне, где привычные условия жизни Онегина изменились, «…скука та же».

Но вспомним, что Пушкин отмечает его «неподражательную странность». Упорство, с которым Онегин пытается излечиться от «хандры», говорит о глубине его переживаний. Должны были произойти страшные события, чтобы началось, хотя бы отчасти, избавление героя от страшных последствий его болезни, чтобы что-то в нем стало меняться. Смерть Ленского – вот слишком высокая цена преображения Онегина. «Окровавленная тень» друга пробуждает в нем застывшие чувства, совесть гонит его из этих мест. Нужно было пережить все это, «проездиться по России», чтобы многое осознать, чтобы возродиться для любви.

Итак, вернёмся к вопросу: тоска Онегина – дань моде или глубокое внутреннее переживание? Думаю, что в его случае – это и то и другое. Онегин был светским человеком, тоска была в моде, в моде был Байрон, ему герой подражал, как многие молодые люди его круга: «Как Чайльд-Гарольд, угрюмый, томный»; «...его тоскующую лень» занимала «наука страсти нежной». «Вращаясь в обществе мы – данники приличий, которых требуют и нравы, и обычай», – писал еще Жан Батист Мольер. Но если у «пустышек» высшего света она часто была напускной, то у Онегина тоска была реальной. Тоска – это болезнь интеллигенции, «горе от ума». И у пушкинского героя это, безусловно, глубокое внутреннее переживание – тоска по живому чувству, человеческим отношениям, нужному делу.

Один из английских переводчиков романа Пушкина нашел удивительный эквивалент слова «хандра», которого нет в других языках, – он обозначил это понятие как «русская душа». Кто знает, может, он был прав. Ведь после Онегина в русской литературе появится целая плеяда молодых людей, тоже страдающих от этой болезни, мятущихся, ищущих себя и свое место в жизни (Печорин, Базаров). Впитывая в себя новые приметы своего времени, они сохраняли эту главную черту.