Гердт. Расшифровка старой ленты

 

Эти истории рассказал мне Зиновий Ефимович Гердт. Разумеется, он рассказывал их не только мне — его творческие вечера наполовину состояли из таких устных новелл, рождавшихся в застольях; от рассказа к рассказу они оттачивались, становясь произведениями искусства… Однажды я догадался принести и включить магнитофон.

Пленка, черт меня возьми, не сохранилась — сохранились листки с расшифровкой.

Теперь, спустя много лет, можно получить двойное удовольствие: от самих сюжетов — и неповторимой гердтовской интонации, которой они пропитаны.

Итак…

— Второстепенные детали отбрасывать нельзя ни в коем случае! Во-первых, создается ощущение правдивости. Помните, у Бабеля в рассказе «Мой первый гонорар», когда проститутка теряет интерес к рассказу героя? — «Тогда я вложил астму в желтую грудь старика…»

Но вообще-то мои истории совершенно достоверны.

…про Рину Зеленую

Это было в день шестидесятилетия Твардовского. Его только что выгнали из «Нового мира» — ну, и вы представляете, сколько народу пришло, чтобы поддержать. Федор Абрамов из Верколы приехал, Гавриил Троепольский на своем «москвичонке» — из Воронежа! Я уж не говорю о местных.

И вот у него на даче, на Красной Пахре, я стою, разговариваю, кажется, с Лакшиным — и вдруг вижу: вкатывается Рина со своим мужем Котэ. А я знаю, что они незнакомы с Твардовским! Я подбегаю к ней, говорю: Рина, откуда вы здесь? А она говорит: мы приехали к вам (моя дача рядом с дачей Твардовского), а нам сказали: вы тут. Вот мы и приперлись…

Ну, ее, конечно, узнали, отвели на кухню, усадили кормить — и я совершенно о ней забыл. Я же не обязан ее пасти! Отошел куда-то, разговариваю… Вдруг! Подходит Рина и начинает дергать меня за рукав: «Зяма! Я хочу выступить перед Александром Трифоновичем!» Я говорю: «Рина! Вы же не идиотка, это невозможно, это совершенно исключено! Вы посмотрите, что тут происходит, какие люди здесь! Здесь цвет русской литературы, а вы, со своими эстрадными штучками… В какое положение вы себя поставите и меня…» А она: «Ну, объявите меня, я хочу выступить!»

И так как от желания выступить она уже потеряла представление, где кончается рукав и начинаюсь я, то попросту щиплет и царапает мне руку!

Тогда я решаю: ну ее, в самом деле, пусть делает что хочет! И говорю: «Александр Трифонович, сейчас перед вами хочет выступить Рина Зеленая!»

И только я это сказал, как она набросилась на меня: «Вы что, с ума сошли! Кретин! Идиот!» (И бьет меня по груди). «В какое положение вы меня ставите! Здесь же цвет русской литературы!» И — Твардовскому: «Как вы его пускаете, этого недоумка, он же вам дом спалит!»

Долго орала на меня.

А потом, со вздохом: «Ну ладно… Раз уж объявил — придется выступить». И начала выступать. Я очень смеющимся Твардовского видел редко, но тут… Он катался по дивану, вытирал слезы…

Шантажистка кошмарная. Ради эстрадного эффекта заложить товарища…

…про женщину «на уровне»

Однажды — вот с этим лицом, которое обрыдло населению, — я вошел в купе, в котором уже ехала какая-то женщина. Она меня узнала — и начала, так сказать, рассказывать историю своей жизни. Желая быть светской и «на уровне», она все время употребляла вводные предложения — и наконец договорилась до нетленной фразы: «Мой муж, конечно, умер в шестьдесят втором году…»

Ну конечно, у кого же муж не умер в шестьдесят втором году!

…про Жванецкого и Володина

Однажды Жванецкий сказал Александру Володину: «Как же я тебя обожаю за то, что ты не знаешь, как открывается дверь у автомобиля!»

… про Марка Бернеса и Никиту Богословского

Это был пятьдесят седьмой год. Москва, фестиваль молодежи и студентов. Толпы иностранцев! Впервые! И приехали пять французских композиторов, сочинители всех песен Ив Монтана: Франсис Лемарк, Марк Эрраль, еще какие-то… Знаменитейшие фамилии! И к ним был приставлен Никита Богословский — во-первых как вице– или президент общества СССР—Франция, а во-вторых, у него прекрасный французский.

Ну вот. А я тогда играл в Эрмитаже «Необыкновенный концерт», а по соседству выступал Утесов. И так как только от меня, «конферансье», зависело, два часа будет идти наш «концерт» или час двадцать, то я быстренько его отыгрывал, чтобы успеть на второе действие к Леониду Осиповичу. Я его обожал.

И вот я выбегаю, смотрю: стоит эта группа — пятеро французов, Никита и Марк Бернес. Он к ним очень тянулся… И идет такая жизнь: Никита что-то острит, французы хохочут. Я ни слова не понимаю, Бернес тоже. И он все время дергает Богословского за рукав: Никита, что ты сказал? Тот морщится: погоди, Маркуша, ну что ты, ей-богу! Через минуту опять хохочут. Бернес снова: Никита, что он сказал?

На третий раз Богословский не выдержал: «Марк, где тебя воспитывали? Мы же разговариваем! Невежливо это, неинтеллигентно…»

Потом он ушел добывать контрамарку — французам и себе, и мы остались семеро совсем без языка. Что говорит нормальный человек в такой ситуации? Марк сказал: «Азохн вэй…» Печально так, на выдохе. Тут Фрэнсис Лемарк говорит ему — на идиш: «Ты еврей?» Бернес на идиш же отвечает: «Конечно». «Я тоже еврей», — говорит Лемарк. И повернувшись к коллегам, добавляет: «И он еврей, и он еврей, и он…»

Все пятеро оказались чистыми французами! И все знают идиш!

Марк замечательно знал идиш, я тоже что-то… И мы начали жить своей жизнью, и плевать нам на этот концерт Утесова! Тут по закону жанра приходит — кто? — правильно, Богословский! Мы хохочем, совершенно не замечаем прихода Никиты… Он послушал-послушал, как мы смеемся, и говорит: «Маркуша, что ты сказал?» А Бернес отвечает: «Подожди, Никита! Где тебя воспитывали, ей-богу? Мы же разговариваем!»

Это был единственный раз в моей жизни, когда мое происхождение послужило мне на пользу…

К девяностолетию Зиновия Ефимовича на его родине, в маленьком городе Себеж, благодарные земляки решили поставить памятник. На цоколе придумали написать: «Великому артисту Зиновию Гердту».

Вдова, Татьяна Александровна, слово «великому» забраковала. Сказала:

— Оставьте что-нибудь Чаплину…

Ах, как бы Зиновий Ефимович, гений самоиронии, порадовался этой фразе!

 

Гердт

 

Когда летом 1995-го против «Кукол» было возбуждено уголовное дело, Зиновий Ефимович среагировал очень эмоционально. «Этого не может быть! Они не посмеют этого сделать!» — повторял он, имея в виду возможность моей «посадки».

— Почему? — спросил я, не видя никаких препятствий к тому, чтобы они посмели.

Гердт на секунду задумался и ответил потрясающе:

— Но ведь тогда никто не подаст им руки!

Одна молодая журналистка передала мне совершенно блистательный диалог, произошедший у нее с Гердтом: «Ну что, деточка? Будете брать у меня интервью?» — «Да, Зиновий Ефимович…» — «Ах, всем вам от меня только одного нужно!..»

На восьмидесятилетие Зиновия Ефимовича, 21 сентября 1996 года, к нему на дачу съехались, по-моему, вообще все. Включая некоторое количество людей, про которых я не поручусь, что Гердт их знал вообще.

Одним из первых, по долгу службы, явился поздравить Гердта вице-премьер Илюшин — он должен был вручить юбиляру орден, называвшийся «За заслуги перед Отечеством III степени». И, видимо, кто-то подсказал Илюшину, что он едет поздравлять интеллигентного человека.

Вице-премьеру положили закладочку в томик Пастернака — и, вручив орден, он этот томик на закладочке открыл. И обрадовал присутствующих сообщением, что хочет прочесть имениннику вслух стихотворение «Быть знаменитым некрасиво».

Отличный выбор в случае с Гердтом, не правда ли?

Зиновий Ефимович отреагировал счастливо и немедленно: «Давайте лучше я вам его прочту!» Илюшин уперся: нет, говорит, я (он же готовился!). Тогда Гердт, мастер компромисса, предложил: «Давайте так: строчку — вы, строчку — я…»

И вот — прошу представить сцену.

Илюшин (по книжке): «Быть знаменитым некрасиво…»

Гердт (наизусть, дирижируя красивой, взлетающей в такт правой рукой): «Не это поднимает ввысь…»

Илюшин (по книжке): «Не надо заводить архива…»

Так они продвигаются по тексту, и всех, кроме вице-премьера, охватывает озноб, потому что все вспоминают последнюю строчку стихотворения. Строчку, которой здесь лучше не звучать совсем.

«Живым и только до конца».

А Гердту оставалось жить совсем немного, и он знал это.

Положение спас сам Зиновий Ефимович (раньше других вычисливший грядущую неловкость). И когда вице-премьер пробубнил свое: «Позорно, ничего не знача…» — Гердт, указав на себя, закончил: «Быть притчей на устах у всех…»

И плавным жестом обвел присутствующих, и рассмеялся, и замахал руками, прерывая это мероприятие. Последние строфы прочитаны не были. Артист не дал первому вице-премьеру попасть в идиотское положение.

С орденом, который привез Гердту этот Илюшин, отдельная история. Ее рассказал мне Евгений Миронов.

Вечер того же юбилейного дня. В гостиной накрыты столы, а Гердт лежит у себя в комнатке, в халате, и приходящие по очереди присаживаются рядом. Наиболее близким людям Зиновий Ефимович предлагает рядом с собою прилечь. И прикладываются на диван рядышком то Рязанов, то Ширвиндт…

Пришел поздравить Гердта и Евгений Миронов. Присел на кровать, разговаривают. Вдруг Гердт встрепенулся:

— Да! Женя, знаешь — меня сегодня орденом наградили!

Гордость за получение цацки была такой неожиданной в устах Зиновия Ефимовича, что Миронов немного растерялся;

— Да, — весомо сказал Гердт, — я орденоносец! — И, с места в карьер:

— Таня, Катя! Где мой орден? Давайте его сюда! Пришла Татьяна Александровна: Зямочка, зачем тебе орден? А Гердт — в крик:

— Дайте мне мой орден! Что я лежу, как мудак, без ордена!

Нашли орден. Гердт положил его на халат, полежал так немного и сказал:

— Вот, Женя. «За заслуги перед Отечеством третьей степени».

Помолчал и добавил:

— То ли заслуги мои третьей степени, то ли Отечество…

 

 

Изюм из булки

 

 

Опасные гастроли

 

Дело было в семидесятых.

Поезд ехал по Средней Азии — от Ташкента вглубь. Наступило очередное утро. За окнами тянулся безнадежный пейзаж; у окон, глядя в этот пейзаж безнадежными взглядами, стояли: Роман Карцев, Виктор Ильченко и их друг, режиссер Исай Котляр, ехавший с ними на гастроли. А рядом с Исаем у окна стоял полковник государственной безопасности, ехавший вглубь по своим государственно безопасным делам.

Верблюды, саксаулы, домики-мазанки, барханы, барханы…

И Исай Котляр, глядя на все это, печально и отчетливо молвил:

— Вот что здесь было до советской власти…

Чудовищность этой фразы дошла до полковничьего сознания не сразу. Но в ней была неуязвимость синкопы, смещающей удар на неударную долю, и чекист, захлебнувшись от ярости, ушел в свое купе, хлопнув дверью.

 

Полный абзац

 

Профессиональные травмы — дело обычное. В том числе психиатрические.

…Среди прочих газетных должностей есть должность с волшебным названием «свежая голова». Человек, эту должность исполняющий, приходит в редакцию ближе к вечеру и вычитывает готовые полосы, вылавливая опечатки и двусмысленности.

И вот, глубокой ночью, я встречаю у редакционных дверей свою будущую жену, наработавшуюся «свежей головой» до полного упаду. Мы садимся в редакционную машину, подъезжаем к ее дому, и она говорит шоферу:

— Налево, второй абзац.

Имея в виду, разумеется, второй подъезд.

Но это что! Мой приятель, женатый на учительнице младших классов, рассказывал: придя домой за полночь, он лег в супружескую постель и, исполнив супружеский долг, услышал от не вполне проснувшейся жены:

— Садись, пять.

 

 

Самостоятельное мышление

 

Шло методическое совещание. В зале сидели учителя средних школ, на трибуне стояла главная методистка страны, статная советская дама. Она сказала:

— Учитель должен уметь самостоятельно — что? И учителя хором сказали:

— Ду-умать!

 

Жалоба

 

Тюзовский спектакль про погибшего пионера-героя начинался скорбно-печально: старый партизан присаживался у могильного холмика с красной звездой, наливал из фронтовой фляжки, выпивал и, обращаясь в зрительный зал, говорил:

— Двенадцать лет ему было…

Немолодой актер, «партизанивший» в этом произведении искусства с незапамятных времен, с течением времени начал выпивать еще в гримерной: стрезва играть такое было совершенно невозможно. И дедушка Фрейд подстерег его. Однажды актер присел у могильного холмика на сцене, еще выпил и доверительно сообщил детям в зрительном зале:

— Двенадцать лет ебу мыло…

 

Шекспир отдыхает

 

Актерские оговорки вообще — материал для отдельной книги. Здесь, на посошок, только самое любимое.

Прошу представить: гастроли провинциального театра в Крыму, лето, последний спектакль, трезвых нет. Какая-то шекспировская хроника, финал, на сцене, как полагается, гора трупов… И вот, стоя над телом поверженного соперника, очередной цезарь говорит словами переводчицы Щепкиной-Куперник:

 

— Я должен был увидеть твой закат

Иль дать тебе своим полюбоваться…

 

Но он этого не говорит, потому что забывает текст.

— Я должен был увидеть твой…

А что «твой»? А ничего. Пить надо меньше. Но актер, умница, успевает сориентироваться — и на ходу подбирает слово, близкое к «закату» по смыслу и подходящее по размеру.

— Я должен был увидеть твой… конец! — говорит он. И, уже чуя недоброе, вопрошает сам у себя:

— Иль дать тебе своим полюбоваться?

Легенда утверждает, что в этот момент мертвые ненадолго ожили и затряслись в последней агонии…

 

Неуважение

 

В Московской мэрии выдавали реестры на земельные наделы, выделенные под строительство. Объявили:

— Театральный Центр Мейерхольда!

Получать документы вышел человек с другой фамилией.

— Мог бы и сам прийти, — хмуро заметил вице-мэр Шанцев.

 

Позади прогресса

 

В середине девяностых я увидел ужаснувшую меня картину. По аэропорту с чемоданчиком в руке шел хорошо одетый господин и громко говорил, обращаясь в пространство:

— Я в Шереметьево! Через час лечу во Франкфурт, оттуда в Оттаву…

Никакого собеседника вблизи господина не наблюдалось, и я понял, что слежу за сумасшедшим. Всяко же бывает. Вот, думаю, человек тронулся от счастья, что скоро увидит Оттаву…

Человек продолжал на ходу оповещать пространство о своих планах на будущее — и прошло полминуты, прежде чем я увидел, что от уха говорящего под пальто тянется проводок.

Человек разговаривал по телефону — только и всего. А я, не подозревающий о существовании телефонной гарнитуры, крался за ним с выпученными глазами, готовый звать санитаров.

И кто, спрашивается, сумасшедший?

 

Не в курсе дела

 

Мой знакомец, экстремал, организовал тургруппу экстремалов из Швеции и Польши — и повез их по России. Не по Золотому кольцу, а непосредственно вдоль… И вот в районе Иркутска, на родных могилах, одного поляка сильно пробило на генетическую память. Вечером, крепко взяв на грудь, он надерзил своему российскому экскурсоводу — и пошел пить со шведами.

И стал жаловаться им на Россию.

— Они увозили наших предков сюда, в Сибирь, — говорил поляк, — они нас убивали…

Шведы с сочувствием выслушали всю историю до конца и спросили:

— Почему вы не позвонили в полицию?

 

Ленинградское шоссе

 

Старый советский адмирал, выйдя в отставку, с конца восьмидесятых жил почти безвыездно на своей подмосковной даче. И немного приотстал от городских реалий.

И вот однажды, выбравшись в кои-то веки на своей «Волге» в Москву (что-то надо было забрать из квартиры), едет он обратно в свою Фирсановку. И видит: на Ленинградском шоссе, у обочины, стоит девушка. Вроде не голосует; наверное, стесняется. А за окном «Волги» зима, и девушка, наверное, мерзнет…

Офицерская честь сдетонировала в старом адмирале, и он, притормозив, открыл дверь.

— Минет, — сказала девушка. — Двести рублей.

— А Минет — это до Зеленограда или после? — уточнил адмирал.

 

Богема

 

В закрытый клуб во втором часу ночи вошел широко известный в московской тусовке клипмейкер N. — и не один, а с девицей совершенно недвусмысленного вида. На девицу он не смотрел; она шла в метре за его плечом, как радиоуправляемый предмет.

Клипмейкер был не чересчур трезв и весьма печален; махнув спутнице рукой в сторону столика, он сразу направился к стойке бара, чтобы печаль усугубить. Девица осмотрелась и на хороших ногах прошла к указанному месту, где и села, умело продемонстрировав окружающим все достоинства.

Достоинства ограничивались телом — лицо у девицы было совершенно птичье, под стать интеллекту. А в клубе, надо заметить, знали и жену и некоторое количество его девушек — и ко всем относились очень хорошо. Поэтому хозяйка окликнула гостя не без укоризны в голосе.

N., очевидно, и без того сознавал свою вину, потому что, прижав руки к груди, оправдался так:

— Лариса! Не со вкусом плохо — времени нет!

 

Пробел в образовании

 

Дело было летом, в конце восьмидесятых. Выйдя из гостиницы в Дубултах, я побрел вдоль по Рижскому взморью и через несколько метров наткнулся на стройное мускулистое тело Бори Н., моего приятеля-журналиста.

Боря, жмурясь, лежал на солнышке, как кот в расцвете возможностей. Усиливая сходство, вокруг него полулежали на песке три молодые женщины. Все они мурлыкали вполне интимно.

— Привет, Боря! — сказал я.

— А, привет… — разлепив глаза, но не подняв головы, ответствовал коллега.

Стайка девушек, вспугнутая мною, полетела к морю.

— Давно приехал? — спросил Боря.

— Да только что.

— Здесь живешь? — мотнув дремотной головой в сторону Дома писателей.

— Ага, — говорю.

— Отлично. Я в тридцать третьем номере, заходи вечерком, девчата будут…

— Да я с женой, — виновато ответил я.

Услышав такое, мой приятель-журналист разлепил глаза и даже приподнялся на локтях.

— Вить! Кто ж в Юрмалу — с женой?..

 

Вместе по жизни

 

Моя знакомая, милая молодая женщина, вышла замуж — и рассказывает о своем избраннике. Он и умный, и хороший, но самое замечательное — они все-все понимают одинаково!

— Что, например? — поинтересовался я, заранее завидуя такому совпадению жизненных идеалов.

— Он тоже считает, что мне надо покупать красивые и дорогие вещи!

 

О спорт!..

 

Обожаю спортивных комментаторов. Великие — иной раз договаривались до великих перлов. Котэ Махарадзе, с мягким обаятельным акцентом, так описал происходящее на поле:

— Гаврилов перекинул мяч через шотландского защитника и овладел им…

 

Русский язык

 

…не только велик, свободен и могуч, но и фантастически легок на поворотах. А уж когда существительное становится причастием, жди удивительных вещей!

Жена недавно мечтательно повторила вслед за футбольным комментатором: «Молодой, талантливый, нападающий…»

 

В мире животных

 

Про Вадима Жука я уже рассказывал в этой книжке. А еще среди моих друзей есть замечательный фотограф Юрий Лев и великолепная поэтесса Рената Муха. Если вы еще не читали ее дивных маленьких стихов, то вот вам, для знакомства:

 

Потомки бывают умнее, чем предки,

Но случаи эти сравнительно редки…

 

Впрочем, история не о стихах, а о том, как мы приехали навестить нашу дочь — семиклассницу, отдыхавшую под Москвой в компании с подружкой.

Подружка сидела на диване с книжкой, а мы делились со своей Валентиной новостями и приветами:

— Тебе передавал привет Жук… — говорила моя жена. — Скоро приедет Лев… У Мухи наконец вышла книжка…

Дочка радостно подпрыгивала, а подружка начала тихонько забиваться в угол, глядя на нас затравленными глазами: она вдруг поняла, что находится одна, без папы и мамы, в компании сумасшедших, которым передают привет жуки; среди людей, к которым собираются приехать львы; в мире, где мухи пишут книжки…

 

Занимательная лингвистика

 

Интересная штука — эмоциональная память!

Маленький пансион в Италии. Ливень застал меня врасплох — бегу забирать купальники и полотенца, сохнущие на лежаках. Немецкая пара, мимо которой бегу обратно, дружелюбно подбадривает:

— Шнель, шнель!

И я вздрагиваю в ужасе, ибо мое знание немецкого пожизненно ограничено фильмами про войну: шнель, хальт, цурюк, хенде хох…

То ли дело итальянский! Как всякий человек, учившийся музыке, в Италии я не пропаду. Вот автобусная остановка, а на ней написано: фермата… Ну, разумеется!

Уже упомянутая в этой книге экскурсовод Лена рассказывала мне на этот счет трогательную историю. В древнем городе, у входа в какой-то музей, столпилось несколько экскурсионных групп. Экскурсоводы на английском, французском и испанском клянут нерасторопность местной администрации, а в сторонке стоит их печальный коллега-итальянец, которому очень хочется общаться, а языка для этого нет.

Итальянец, лишенный возможности общаться, — это трагическое зрелище. Лена видит, как он страдает, но ничем помочь не может. И вдруг вспоминает свое музыкальное детство и говорит ему:

— Molto lentomomento…

«Очень медленно». Так обозначался темп исполнения…

— O, molto lentomomento! — кричит благодарный итальянец, — molto lentomomento!

 

Уточнение

 

Лечу из Азербайджана в Россию. В хвосте у туалета курит южный гражданин, меланхолически стряхивает пепел на пол…

Я ему говорю:

— Мужик, не надо тут курить.

— Почему? — искренне удивился он.

— Потому что, — отвечаю, — неделю назад вот так вот покурил один пассажир, и самолет сгорел.

Гражданин напрягся, спрятал сигарету в кулаке и уточнил:

— Баку — Москва?

 

Объявление

 

…безо всяких кавычек. А просто: «Продаются крылья для старого москвича».

 

Свой человек

 

Дело было в Штатах. У одного нашего (слабо говорившего по-английски, а по-американски не понимавшего вообще ни слова) прихватило сердце, причем прихватило крепко. Он набрал номер 911, о существовании которого знал по одноименному сериалу — и вскоре действительно приехала «скорая».

Больше жестами, чем словами, россиянин объяснил: сердце. Его отвезли в больницу, поставили капельницу… Весь в испарине, он лежал, не имея ни сил, ни возможности что-либо попросить. И долежался. Над каталкой склонился здоровенный негр в зеленом врачебном халате и спросил:

— Ну что, браток, хуево тебе?

На чистом русском, хотя и с легким акцентом.

Оклемавшийся впоследствии пациент описывал свои ощущения так: «И я понял, что я умер». Но это был не ангел, а медбрат, специально вызванный администрацией больницы для общения с русскоязычным.

Он закончил медучилище в Тамбове.

 

Границы гостеприимства

 

В глубоко советские времена один ответственный партийный работник был послан с миссией в Иерусалим — речь шла об имущественных вопросах, связанных с владениями Русской православной церкви. Но рассказ будет не о недвижимости, а в некотором смысле — совсем напротив.

Сидит, стало быть, ответственный партийный работник в православном монастыре и ужинает с батюшкой, одновременно беседуя с ним на интересующие партию хозяйственные темы. И прислуживает им за столом монахиня таких кондиций, что при ее появлении обсуждение имущественных вопросов застревает у ответственного работника в горле.

Следует заметить, что в свободное от партийных поручений время он был вполне практикующим мужчиной.

Батюшка же при появлениях прислужницы сохранял полнейшее спокойствие, будучи, видимо, целиком погружен в православие.

Следует заметить, впрочем, что за монастырским столом они не токмо ели, но и обильно, пили, и отнюдь не святую воду, отчего быстро сблизились. Поэтому через какое-то время, уже ближе к ночи (а ночевать ответственный работник оставался в монастыре), он, проводив прислужницу достаточно выразительным взглядом, поинтересовался:

— Батюшка, а как у вас насчет гостеприимства? На что батюшка ответил с христианской прямотой:

— Гостеприимство мое безгранично, но баба эта — моя.

 

Не для себя

 

Знакомая театроведка попросила меня добыть ей контрамарку на спектакль, а спустя примерно неделю…

Спустя примерно неделю — сижу в театральной библиотеке, мараю бумагу. Зальчик небольшой, слышно, когда переворачивают страницу. Тут в дверях появляется моя контрамарочница, видит меня и в порыве благодарности громко сообщает:

— Витя, как это было замечательно!

В библиотеке становится совсем тихо. Девушки перестают писать свои рефераты и поднимают головы. С интересом смотрят на меня, на мою знакомую (молодую интересную брюнетку), потом снова на меня…

Они ждут развития сюжета, и моя знакомая не обманывает девичьих ожиданий.

— Витя, — говорит она. — Я хочу попросить тебя еще раз о том же, но не для себя!

О, как мне было хорошо в тот вечер в театральной библиотеке!

 

Лучше — сразу

 

Звонок моей жене на рассвете:

— Вы, наверное, жена Шендеровича.

— Да.

— Простите, что звоню в такую рань, но я решила: лучше сказать сразу…

Жена от таких слов сразу проснулась.

— Я хочу вас предупредить, — сказала женщина на том конце провода. — Я занесла Виктору вирус… Я не нарочно…

Впоследствии оказалось, что звонила редактор Ася — и речь шла о письме, которое Она послала мне по имейлу.

 

Два мира…

 

Одной моей знакомой в день ее рождения позвонила приятельница. С Кипра.

— Я желаю тебе, — сказала она, — чтобы твоя жизнь всегда была такой же безоблачной и прекрасной, как этот день…

— Спасибо, милая, — сказала моя знакомая, прижимая трубку к уху плечом. Она стояла на кухне, варганя детям обед.

За окном стояла пасмурная, беспроглядная московская осень.

 

Весна

 

Я лег спать ночью, среди отчаянной московской зимы, в пору образцово-показательных крещенских морозов, а проснулся от звука капели.

Я встал и раздернул шторы. По карнизу тарабанила вода. Она била в цинк и, отскакивая, сверкала на солнце. Это было прекрасно. Я открыл окно настежь, вдохнул всей грудью бодрящий утренний воздух, подставил руку под нежданную капель… О Господи, ведь действительно — весна! В совершенно элегическом настроении я высунул башку на улицу. Мимо меня с шипением пронеслась дымящаяся балка.

Я всунул башку обратно в квартиру, подумал и осторожно высунулся на улицу снова.

Внизу стояли две пожарные машины. Наверху, через несколько этажей и точно надо мной, горела квартира. Бойцы в касках поливали ее из брандспойтов.

Вот тебе и вся оттепель.

 

 

Соавторы

 

Эту книгу составили собственные жизненные наблюдения автора, а также истории, рассказанные ему десятками людей, чьи имена (в тех случаях, когда автор это помнит, и имя не является тайной) следуют ниже в алфавитном порядке:

Василий Аксенов

Аркадий Арканов

Саид Багов

Гия Бердзенишвили

Александр Бовин

Петр Вайль

Алексей Венедиктов

Владимир Видревич

Всеволод Вильчек

Борис Вишневский

Владимир Вишневский

Александр Володин

Елена Галесник

Марк Галесник

Алла Гербер

Зиновий Гердт

Алексей Германов

Александр Гольдфарб

Александр Гордон

Григорий Горин

Юрий Григорович

Григорий Гурвич

Борис Гуреев

Михаил Державин

Инесса Дозорцева

Сергей Доренко

Андрей Дрознин-мл.

Марк Дубовский

Георгий Елин

Вадим Жук

Борис Жутовский

Игорь Иртеньев

Александр Кабаков

Михаил Казовский

Владимир Кара-Мурза

Роман Карцев

Гарри Каспаров

Игорь Кваша

Мамука Кикалейшвили

Юлий Ким

Василий Кисунько

Александр Левин

Янислав Левинзон

Сергей Лейферкус

Лидия Либединская

Константин Литвак

Борис Львович

Мария Медецкая

Евгений Миронов

Алексей Мурманцев

Кирилл Набутов

Андрей Норкин

Сергей Пархоменко

Василий Пичул

Слава Полунин

Татьяна Правдина

Алексей Пьянов

Константин Райкин

Марк Розовский

Юрий Рост

Анатолий Смелянский

Наталья Смирнова

Олег Табаков

Юрий Табанский

Александр Урес

Сергей Феоктистов

Валерий Фокин

Геннадий Хазанов

Аркадий Хайт

Юрий Харьков

Людмила Чубарова

Маргарита Чубарова

Михаил Чумаченко

Михаил Шевелев

Анатолий Шендерович

Александр Ширвиндт

Ирина Ясина

 

Вместо послесловия

 

«Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь; жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю».

Исаак Бабель, «Мой первый гонорар»