Часы с петушком и кукушечкой

 

Моим соседом по дороге в Нижний Новгород оказался дедуля из Курска — лет семидесяти, в тельняшке и с таким запасом провианта, как будто ехать он намеревался до Владивостока.

Мне было добросердечно предложено поесть и налито пива.

Не помню, с чего начался наш разговор, но первый же дедулин тезис поразил меня в самое сердце. В досаде поминая неурожай картофеля на своих сорока сотках, дедуля вдруг в довольно сильных выражениях помянул Соединенные Штаты Америки.

Я поинтересовался: при чем тут Америка? Оказалось: курскую дедулину картошку извел колорадский жук (на метр в землю уходит, ничего с ним сделать нельзя!), а жука того, из названия видно, наслали к нам империалисты, чтобы понизить урожай.

Остаток пути я потратил на изучение этой курской аномалии.

Особых усилий для изучения не требовалось — говорил дедуля сам, ровным, тихим тенорком. Вот что я узнал. Что после войны дедушку не отпустили домой, а оставили (как оставляют вещь) еще на шесть лет служить на флоте; что жена горбатилась в колхозе за трудодни и потом, до самой пенсии, тридцать лет, как лошадь, за копейки, а теперь сильно заболела ногами; что душат налогами — работаешь, работаешь, а ничего не остается; что зять, дочерин муж, оказался трутень — только лежит на диване и пьет; что законы у нас мягкие, а надо бы таких расстреливать и вообще, чтобы знали; что в Америке законы гораздо строже — на Клинтона недавно покушались, и покушавшегося расстреляли (я было не поверил, но дедуля отмел все сомнения — покушались и расстреляли, он точно знает); что при Сталине было тяжело, но справедливо, потому что с народом иначе нельзя; что из Курска в Нижний он едет в гости к внучку и везет ему часы с петушком и кукушечкой.

Петушок этот прокукарекал еще до рассвета, в четыре часа пять минут. На пятом кукареку я проснулся окончательно и, лежа в полной темноте, прослушал их еще с десяток. Время я запомнил так хорошо потому, что бесстрастный женский голос из часов сообщал мне его после каждого петушьего крика.

Дедуля при этом продолжал безмятежно спать — прямо в тельняшке.

Утром поинтересовался: петушок был или кукушечка? Я сказал: петушок. Вот, очень довольный за меня, сказал он — и улыбнулся. Глаза у него были голубые, добрые до нежности. А еще есть кукушечка, сказал он.

За окном плыл жутковатый производственный пейзаж — какие-то трубы, ограды, коробки корпусов… Мы послушали, как кукует кукушечка. Внучку везу, сказал дедуля. Внучок смышленый, обрадуется.

Умывшись и попив пивка, дедуля немного подумал и сделал сообщение на межнациональную тему: чеченцы, сказал, вредный народ, еще в войну нам вредили, и не надо с ними разговаривать, а надо так: всех русских оттуда вывезти, а на остальных бросить сверху бомбу. Какую бомбу? — спросил я. Такую, ответил дедуля и мысль свою охотно пояснил. Он когда на Дальнем Востоке служил, на японцев бросили бомбу — и все, и никаких разговоров.

— Японцы тоже вредный народ? — спросил я.

— Очень, — подтвердил дедуля и застенчиво улыбнулся.

 

Последняя остановка

 

Поезд остановился в Дзержинске, последней станции перед Нижним. Я набросил пиджак и пошел размять ноги — а заодно голову, поврежденную ночным кукованием и утренней политинформацией. Дверь вагона была закрыта, проводница в своем купе пила чай в компании со сменщицей.

— Откройте дверь, — попросил я.

— Зачем? — удивилась проводница.

— Так… — сказал я. — Подышать.

— Нашел где дышать! — сказала проводница.

Сказанное, хотя и относилось исключительно к особенностям химического производства в Дзержинске, вполне годилось и для оценки жизни на Родине в целом,

Нашли, действительно, где дышать.

 

Место для метеорита

 

Человек за рулем «Нивы» полчаса катил бочку на Америку и американцев. Ничем новым, впрочем, он меня не угостил — готовый суп из старого пакетика: они бездуховные, жадные и наглые, а мы бедные, милые и душевные.

В конце получаса я поинтересовался, бывал ли он в Америке.

— А чо я там забыл? — ответил человек. Потом, помолчав, поинтересовался уже он:

— А вы были?

— Случалось.

— И что там: лучше? — ребром поставил вопрос человек.

Я признался: может, не лучше, но дороги ровные, полицейские взяток не берут, и в больницу необязательно ложиться со своей ватой.

Человек замолчал, но было видно, что зреет в нем какой-то протестный асимметричный ответ, как у Горбачева — Рейгану. Я попытался предугадать поворот диалога, но жизнь в очередной раз показала мне, кто здесь настоящий драматург.

— А вот упадет на них метеорит, — угрюмо сказал человек за рулем, — и где твоя Америка?

 

«Если бы все…»

 

В городе Кимры Тверской области есть интернат для страдающих олигофренией. Там снимал телевизионный сюжет мой давний знакомец Саша Гордон. И рассказывал потом поразительное.

Стало быть, от хлебосольного государства нашего выделяется больным на содержание, полной чашей, несколько рублей в день на человека, и давно бы умерли они на радость местного собеса — но!

Но олигофрены оказались людьми жизнелюбивыми и завели подсобное хозяйство. И вскоре выяснилось, что это их хозяйство — чуть ли не самое рентабельное в области: коровы, птица, грибы, ягоды… Самим хватает, да еще продают жителям окрестных деревень!

Секрет оказался довольно прост. Дело в том, что олигофрены:

а) не пьют;

б) обожают работать.

У них от труда, видите ли, улучшается самочувствие.

И милости просим — 120% рентабельности! То есть русский олигофрен помаленьку тяготеет к голландцу. Персонал на них не нахвалится.

— Если бы все наши люди были такие… — мечтательно сказала кастелянша…

 

Главная опасность

 

— Самое опасное — это подушка безопасности, — сообщил мне человек, сидевший за рулем «десятки»; — Если не пристегнут, может вообще убить!

— А если пристегнуться? — поинтересовался я. Водитель посмотрел на меня презрительно:

— Кто ж пристегивается?

 

Традиции

 

Несмотря на предупреждение, почти тысяча рыбаков вышли на ладожский лед. Льдина откололась, шестеро погибли, людей снимали ночью вертолетами…

Рассказ об этом спасенного — в прямом эфире на телевидении. Он полночи лежал на льдине, а рядом с ним лежал его десятилетний сын; льдина таяла, и человек ждал — погибнет он вместе с собственным ребенком или их успеют спасти…

Успели.

В конце программы ведущий спрашивает:

— Ну что, еще пойдете на рыбалку на Ладогу?

И человек, улыбаясь, отвечает:

— Обязательно!

«Кто ж пристегивается?»

 

Лощина

 

А вот еще одна очень страшная и очень русская история.

В конце девяностых, под Ельцом, попали в автокатастрофу артисты пятигорского «Рыжего театра». Они ехали в Москву.

В половине шестого утра на спуске Толя, сидевший за рулем, не увидел грузовика, ехавшего впереди. У грузовика были заляпаны грязью габаритные огни, в лощине стоял густой туман…

Двое ребят погибли, жена Толи много месяцев лежала в больнице… Сам он, тоже переломанный, сидел в местном СИЗО и давал показания. Хорошо относившиеся к попавшему в переплет парню, местные милиционеры успокаивали его совесть так:

— А-а, это в лощине, на спуске? Ну, там каждый год кто-нибудь насмерть бьется! Место такое.

О том, чтобы в этом месте — с туманом, спуском и скользкой дорогой, поставить наконец какой-нибудь знак, пост ГАИ и пару фонарей, речи не идет, как и о том, впрочем, чтобы что-нибудь приличное сделать с Родиной вообще.

Место такое.

 

Наша зоология

 

Подмосковный дядя на «жигуле» матюкался на гаишников, которых иначе как «волками» не называл.

— Двадцать пять лет кормлю этих волков!

— И что, — поинтересовался я, — за двадцать пять лет не было ни одного, который сделал бы всё по закону: квитанция, штраф, просечка?

Дядя задумался, вспоминая, и вспомнил:

— Нет, был один… Ну, козел!

Чем, собственно, полностью исчерпал зоологию наших отношений с родным государством.

 

Родные люди

 

А вот диалог Леши, работавшего у меня водителем в телевизионную пору моей жизни, со встречным ментом — диалог до слез российский и, практически, святочный. Мент остановил Лешу ближе к Новому году и, не тратя времени на формальности, просто попросил у него денег на праздник, сто рублей.

Если бы Леша поинтересовался, с какого, собственно, бодуна он должен давать менту сто рублей, это было бы резонно, но глубоко не по-русски… Разговор продолжился в народном ключе.

— Ты чё, командир! — сказал Леша. — Откуда у меня деньги? Нам еще за ноябрь зарплату не заплатили.

— Да ну!

— В газетах писали! — заверил Леша.

— Да? — Мент огорчился, потом вздохнул. — Вот и нам премию не выдали… Эх!

Они еще немного потоптались на морозе, поматерили начальство, поздравили друг друга с наступающим — и простились друзьями.

 

Мечты и воспоминания

 

Диалог моей жены-путешественницы и местного мужика — в Новгороде, в кафе. Местный, вросши в стойку, среди бела рабочего дня целеустремленно пил медовуху.

Они разговорились; жена поинтересовалась, где работает ее собеседник, и собеседник ответил: «Нигде». Продолжая поход в глубь чужой ментальности, жена полюбопытствовала, каково это — нигде не работать, и собеседник ответил: «В кайф».

А когда моя любознательная половинка спросила, чем же он коротает время, мужик, подумав, ответил:

— До обеда — вспоминаю, после обеда — мечтаю…

 

По дороге на Родину

 

Ехали-то мы на Селигер.

Сначала все казино да рестораны, потом канал реки Москвы, потом магазин «Икеа», а потом помаленечку началась собственно Россия: заборы гармошкой, родной ситец вдоль битой дороги и приглашение на шиномонтаж — краской по картонке… На четвертом часу путешествия, находясь в патриотическом энтузиазме, мы проскочили нужный поворот и заехали в Вышний Волочок.

Через полчаса я понял, зачем Господь заставил меня сделать этот крюк.

Мы сидели, обедая по негромким ценам в буфете гостиницы «Центральная». В туалете не было воды, и по надобности я был допущен на гостиничные этажи.

Молодость, проведенная в путешествиях по городам и весям, с лестницы ударила мне в голову советскими запахами. Старенькая уборщица ковырялась в коридоре, а из дальнего конца коридорной кишки неслось мужское хоровое пение. Это были частушки, страшноватые даже по местным меркам.

Из цензурных слов в тексте изредка встречались предлоги.

Дрожа от предвкушения, я пошел по коридору навстречу звукам.

Певшие сидели на кроватях — вчетвером в шестиметровом номере. Сидели, как йоги, среди стекла, в тренировочных штанах на голые татуированные тела, перед табуреткой с ополовиненной стеклотарой и обрезком колбасы. Безумное многодневное веселье сияло в стекленеющих глазах. Ответ на вопрос: кем, когда и зачем были командированы в Вышний Волочок эти россияне, давно унесла река времен.

Где-то рос потенциал, креп рубль и удваивался ВВП. Неподалеку от певших, в деревне под Торжком, лежала в своей могиле Анна Керн. Я стоял в двух метрах от вокала, затаив дыхание в буквальном смысле — запах, бивший из номера, мог поднять и Анну Петровну.

Потом я зашел в туалет, отдышался — и мы поехали на Селигер. Там — воздух, грибы, рыба — и деревни с названиями, которых не придумать умом… В деревню Конец не езжайте — что вам там делать? — езжайте в деревню Красота! В Красоте живет Женя, который дивно эту рыбу коптит. Очень советую. Только не промахнитесь — и от Торжка езжайте налево, а то вместо Селигера попадете в Вышний Волочок и, не ровен час, причалите к той гостинице. Там, наверное, до сих пор поют, сидя на стеклотаре.

 

Мля, нах…

 

Пресс-конференция Колоскова, осенью 2003-го, многое прояснила мне не только в области родного кожаного мяча. Вот, мля, говорил про подведомственных ему футболистов пьяноватый вице-президент УЕФА и президент Российского футбольного союза, они, мля, вообще, мля, не хотят играть. Потеряли достоинство, нах…

Ради того, чтобы это услышать всей страной, стоило проиграть Израилю еще и в футбол.

 

Тютькин из «Чехии»

 

Дело было в конце девяностых. Корреспондент НТВ в Чечне предложил встреченному им полковнику десантных войск воспользоваться своим спутниковым телефоном и позвонить домой, под Благовещенск, маме: у мамы был день рождения. Заодно корреспондент решил этот разговор снять — подпустить лирики в репортаж.

В Чечне была глубокая ночь — под Благовещенском, разумеется, утро. Полковник сидел в вагончике с мобильным телефоном в руке — и пытался объяснить кому-то на том конце страны, что надо позвать маму. Собеседник полковника находился в какой-то конторе, в которой — одной на округу — был телефон.

Собеседник был безнадежно пьян, и хотя мама полковника находилась, по всей видимости, совсем недалеко, коммуникации не получалось. Оператор НТВ продолжал снимать, но для выпуска новостей происходящее в вагончике уже явно не годилось — скорее, для программы «Вы — очевидец».

Фамилия полковника была, допустим, Тютькин. (Это не потому, что я не уважаю полковников. Не уважал высказал настоящую: поверьте, она была еще анекдотичнее.)

— Это полковник Тютькин из Чехии, блядь! — кричал в трубку герой войны («чехами» наши военные называют чеченцев; наверное, в память об интернациональной помощи 1968 года). — Маму позови!

Человек на том конце страны, будучи с утра на рогах после вчерашнего, упорно не понимал, почему и какую маму он должен звать неизвестному полковнику из Чехии.

— Передай: звонил полковник Тютькин! — в тоске кричал военный. — Запиши, блядь! Нечем записать — запомни нахуй… Полковник Тютькин из Чехии! Пол-ков-ник… Да вы там что все пьяные, блядь? Уборочная, а вы пьяные с утра? Приеду, всех вые…

Обрисовав перспективы, ждущие неизвестное село под Благовещенском в связи с его возвращением, полковник Тютькин из Чехии снова стал звать маму. Когда стало ясно, что человек на том конце провода маму не позовет, ничего не запишет и тем более не запомнит, полковник стал искать другого собеседника.

— Витю позови! — кричал он, перемежая имена страшным матом. — Нету, блядь? Петю позови! Колю позови!

И, наконец, в последнем отчаянии:

— Трезвого позови! Кто не пил, позови!

Такого под Благовещенском не нашлось — и, бросив трубку, полковник обхватил голову руками и завыл, упав лицом на столик купе.

 

Пишите письма

 

Получил письмо от телезрительницы с обратным адресом: «Волгоград, проспект Хиросимы, до востребования…»

 

В рабочий полдень

 

У меня в квартире ремонт. Дима стругает плинтусы, Миша кладет плитку в ванной. Я сижу в комнате и сочиняю всякую всячину, имея в виду заработать на оплату их труда. В середине дня мы прерываем наши занятия и сходимся на кухне к накрытому столу.

За обедом происходит обсуждение ряда проблем из области прикладной психологии (в этом особенно силен столяр Дима), сравнительный анализ Ветхого и Нового Заветов с выявлением ряда противоречий внутри каждого из них (с цитированием по памяти в исполнении Михаила), а также краткая дискуссия, посвященная постмодернизму как последней стадии мировой культуры (здесь некоторое время солирую я).

Потом мы с Димой пьем чай, а Миша кофе. Потом расходимся по рабочим местам, очень довольные друг другом. А моя жена, все утро готовившая нам троим обед, приступает к уборке стола и мытью посуды.

А что ей остается, если она ничего не знает о постмодернизме?

 

Сокольники

 

Утром первого января, часов эдак с одиннадцати, у входа в парк «Сокольники» духовая группа хмурых дед-морозов наяривает на холодке джаз. Лица серые, частично непохмеленные. Работа…

Работа у каждого своя. У чугунных сокольнических ворот стоит человек в черном — то ли парковый служащий, то ли представитель охранной структуры — и отсылает желающих пройти в парк к кассе: по случаю Нового года это удовольствие стоит двадцать рэ.

У кассы небольшая очередь, но это очередь не из местных. Местные, вроде меня, твердо знают, что в двухстах метрах отсюда есть калитка, через которую можно пройти в парк на полную халяву.

И не то чтоб было жалко двадцати рублей, но весь организм протестует против такого необязательного мероприятия, как путешествие к кассе. Слухом земля полнится, и помаленьку вдоль парковой ограды в сторону неохраняемой калитки налаживается человеческий ручеек. Потом ручеек становится рекой. Два юных, отравленных пивом организма, недотерпев, продираются сквозь прутья ограды. Остальные, с детьми и внуками, чинно шествуют до калитки, в коммунистическое будущее, где деньги отменены, все люди братья, а государство как инструмент насилия и взимания отпало к чертовой матери.

Через какое-то время представитель государства, одиноко стоящий у центрального входа, понимает, что с казной все равно не сложилось, и начинает перехватывать идущих вдоль ограды с предложением о новогодних скидках: безо всякой кассы дать лично ему десять рэ вместо двадцати и не переться в обход, а пройти к развлекалову напрямую.

Население, сориентировавшись, разделяется на жадных и ленивых. Жизнь устаканивается и входит в привычное русло. Кассир слушает джаз. Тромбон в красной шапочке с помпоном пританцовывает не то чтобы от веселья: просто в ночь на первое наконец похолодало.

С Новым годом!

 

Отдыхаем!

 

2004-й начался для меня с рекламы сигарет, увиденной в метро: это был январский календарь, в котором числа с первого по четырнадцатое были выделены красным, выходным цветом, обведены красным же фломастером и обобщены дивным по емкости рекламным слоганом: «Отдыхаем!».

А у меня как раз на эти дни пришлись некоторые переездно-ремонтные хлопоты. Что-то должны были дочинить, что-то привезти, что-то поставить… Но — кто не успел, тот опоздал: начиная с католического Рождества в наших нетрудоголических палестинах стало наблюдаться замедление реакций, переходящее в глухой автоответчик.

Потом наступил Новый год. Первого числа я никому не звонил — я ж не зверь. Второе пришлось на пятницу; и я дождался пятого.

Пятое было понедельником, но в стране трудовых побед и свершений по-прежнему стояла тишина, если не считать Филиппа Киркорова с Веркой Сердючкой и соседа через стенку, который в эти дни увлекся караоке и тоже пытался петь. Безнадежность ситуации заключалась в том, что соседа нельзя было вырубить пультом.

Шестого мне удалось случайно дозвониться до одного трудящегося, который был в состоянии войти со мной в диалог, но один он ничего не мог, а остальных не было.

Забывшись, я позвонил седьмого с утра и получил выволочку от неизвестного мне охранника. Едва сдерживая гнев, охранник сообщил мне, что весь мир сегодня празднует Рождество — и никто не работает. Я понял, что, пока вчерась пытался дозвониться до фирмы, мир скопом перешел в православие, и мне нечего ловить даже за пределами Родины.

Восьмого мне честно сказали, что лучше зря не дергаться и дождаться уже пятнадцатого, «когда закончатся каникулы».

Впрочем, думаю я, там рукой подать до Татьянина дня, так что особо тормозить смысла не имеет. А Новый год по лунному календарю и День Советской армии, переходящий в Рамадан, оставляют душе надежду во всякое время.

 

Без протестантизма

 

Когда железный занавес накрылся медным тазом, наши лучшие качества мы понесли по планете…

В начале девяностых в русской эмигрантской прессе начали появляться перепечатки моих текстов. Я обрадовался, полагая, что наступила новая эра в моем материальном благосостоянии. Я разослал в далекие прекрасные страны с десяток писем, извещавших тамошние редакции, что я польщен их вниманием к моей литературной работе, что жив, здоров и имею почтовый адрес, по которому мне можно переслать гонорар.

Мне представлялось, что вся трудность — в отсутствии адреса.

Не могу сказать, что наша переписка получилась слишком оживленной. Проще говоря, через какое-то время во мне возникло и окрепло совершенно новое ощущение, а именно: что меня, не сказав ни единого слова, послали на три буквы.

Слова, впрочем, нашлись. Когда с аналогичным меркантильным вопросом в редакцию израильского русского журнала пришел мой коллега, ему ответили гениальной формулировкой:

— Мы ворованное не оплачиваем.

 

Картошка

 

Сюжет из телевизора.

Голландский фермер взял в аренду в Липецкой области шестьсот гектаров земли и приехал на черноземные просторы, привезя с собою жену, компаньона и кучу техники. Он посадил картошку — и картошка выросла хоть куда.

А на соседних совхозных плантациях корнеплод уродился фигово.

Тут бы и мораль произнести — типа «ты все пела…»

Но в новых социально-исторических условиях басня дедушки Крылова про стрекозу и муравья не сработала. Потому что, прослышав о голландском урожае, со всей области (и даже из соседних областей) к полям потянулись люди. Они обступили те шестьсот гектаров буквально по периметру — и начали картошку выкапывать.

Причем не ночью, воровато озираясь, с одиноким ведром наперевес… — граждане новой России брали чужое ясным днем; они приезжали на «жигулях» с прицепами, прибывали целыми семьями, с детьми…

Приезд на место события местного телевидения только увеличил энтузиазм собравшихся: люди начали охотно давать интервью, и общее ощущение было вполне лотерейным: свезло!

Мягкими наводящими вопросами молодая корреспондентка попыталась привести сограждан к мысли, что они — воры, но у нее не получилось. Один местный стрекозел даже обиделся и, имея в виду голландского муравья, сказал: вон у него сколько выросло! на нашей земле…

 

«Из-за острова на стрежень…»

 

Наблюдение одного моего зоркого приятеля: чуть ли не главная народная песня (про Стеньку Разина и княжну) содержит признаки нескольких особо тяжких преступлений.

 

Выпавшие из списка

 

Мой случайный попутчик в день президентских выборов-2004 рассказал полушепотом вот что. Приходит он, стало быть, на избирательный участок и обнаруживает, что его в списках нет. И еще шестерых обитателей его коммуналки — нет. А из восьмерых жильцов имеется в бумагах только один ответственный квартиросъемщик.

— И что вы сделали? — спрашиваю.

— Как, — говорит, — что? Ушел. Вот теперь думаю, куда пойти. Хотел в милицию, но боюсь. Они же могут сделать со мной все что угодно. Меня же нет!

 

Поддержка народная

 

Уже после того, как наша команда перебралась на ТВ-6, и по такому случаю ТВ-6 ликвидировали, в поликлинике меня узнала женщина, работавшая в регистратуре, и через окошечко негромко сообщила:

— Мы по вам очень скучаем!

— Спасибо, — ответил я.

— Держитесь… — попросила женщина, переходя на шепот. И почти за пределом слышимости добавила. — Не сдавайтесь…

 

Без комплексов

 

Сижу в уютном московском кафе — и не один, а с дамой.

А по кафе слоняется пьяноватый дембель — весь из себя уже совершенно нестроевой и раскованный. Подсаживается к столикам, пытается знакомиться, что-то все время рассказывает… Вдруг — спасибо тебе, Останкино! — он узнает меня. То есть не то чтобы узнает, а просто видит знакомое лицо и подходит пообщаться:

— О! Привет!

— У вас ширинка расстегнута, — говорю я ему чистую правду и получаю непобедимый ответ:

— А я не стесняюсь.

 

«Хуй вам!»

 

Национальная идея, находившаяся в федеральном розыске со времен Бориса Николаевича, в ноябре 2003-го вдруг объявилась сама. Случилось это в прямом эфире Первого канала, после победного матча Уэльс—Россия. Озвучил идею, неожиданно не только для мира, но, пожалуй, и для самого себя, герой встречи, защитник Евсеев.

Идучи в раздевалку после матча, он обнаружил перед своим разгоряченным лицом несколько телекамер — и громко, по очереди, сказал в каждую их них… (см. заголовок). Я думаю, Евсеев не имел в виду обратиться таким образом к российским болельщикам, а имел в виду как раз Уэльс, да и, чего мелочиться, все семь восьмых земной суши снаружи от Родины.

Сам того не желая, он разом выразил то, чему многие века подряд были посвящены главные усилия нашего народа. Лучшее и худшее, что мы делали на Земле, мы делали ради права сказать эти бессмертные, хотя и недлинные, слова. Потому что просто, как какие-нибудь бельгийцы, жить ежедневной порядочной жизнью по общим скучным законам — ну, не вдохновляет! Эдак живя, некому даже изложить национальную идею (см. заголовок).

А вот соорудить в чухонских топях чудо-город или победить Гитлера, потому что (см. заголовок), и потом самим же оккупировать пол-Европы с тем же внутренним посылом; и назло Америке первыми полететь в космос, и спиться назло КПСС… Ах, это наше!

Впрочем, Евсеев был не первым. Задолго до этого Ломоносова в бутсах какой-то неизвестный Лавуазье сформулировал не хуже: Игорь Иртеньев, вернувшись из путешествия по Родине, божился, что, проплывая под Вытегрой, видел пустынную пристань без малейших следов человеческого присутствия. А на пристани этой — метровыми буквами написанное «Хуй всем!»

Не «вам», обратите внимание, а — «всем»…

Игорь первым и догадался, что это она и есть, долгожданная национальная идея. Он даже предлагал скинуться и прорубить в тайге просеку соответствующего содержания, чтобы из космоса видно было…

 

«Обратная точка»

 

Этот кинематографический термин означает съемку персонажа, глазами которого мы видели предыдущий кадр.

Недавно мы — я, жена и дочь — устроили авантюру и полетели в Южную Америку. В несколько немаленьких перелетов добрались аж до Огненной Земли, где и провели три дня. И можете поверить: самым поразительным впечатлением в городе Ушуайя был не пролив Бигль с Кордильерами на чилийской стороне и не морские львы с птичьими базарами, а вот само это ощущение, что ты — на краю света.

И на этом краю света растет наша подмосковная кашка.

Впрочем, это только ты думаешь, что кашка подмосковная, а вокруг край света! Потому что мирные ушуайцы имеют совершенно противоположные понятия о кашке, центре и периферии. Кашка — растение безусловно ушуайское; центр мира — Буэнос-Айрес; Огненная Земля, конечно, некоторая провинция, но Россия… Позвольте, где же это?

Один ущуайец некоторое время вспоминал — и вспомнил.

— А, знаю! — обрадовал он нас наконец. — Это возле Украины.

 

Кстати…

 

Слава Полунин, услышав от меня эту историю, тут же ответил симметричной. О том, как в Новой Зеландии он увидел карту мира — и мира не узнал. То есть: два полушария на месте, какие-то более или менее знакомые очертания присутствуют, но общий вид планеты — совершенно незнакомый.

Он всмотрелся, и оказалось: у них в центре мира — Новая Зеландия. А всяческие европы-америки разбросаны по краям тарелки, эдаким гарниром.

В сущности, правильный подход к вопросу. Как в старом анекдоте про портного из Жмеринки, увидавшего костюм, пошитый в Париже: «Какая глушь, а как шьют!»

Но как полезно бывает посмотреть на себя с обратной точки!