В которой спорят с целью установить истину, что, может быть, помогает спорщикам к ней приблизиться

 

Первые часы плавания прошли в спорах о том, какие выводы надо сделать из последнего, столь неожиданного открытия. Если путем споров и не удалось установить истину во всей ее полноте, это все же давало возможность графу, капитану и лейтенанту Прокофьеву хоть немного приблизиться к разгадке.

Что знали они теперь самым непреложным образом? Что «Добрыня», отчалив от острова Гурби, то есть отправившись от первого градуса западной долготы, только на тринадцатом градусе восточной долготы встретил препятствие в виде вновь образовавшейся береговой полосы. Следовательно, пройденный шкуной путь составлял пятнадцать градусов. Прибавив к этому длину пролива, открывшегося в неизвестном материке, то есть приблизительно три с половиной градуса, затем расстояние от пролива до Гибралтара, то есть около четырех градусов, и наконец расстояние между Гибралтаром и островом Гурби, а именно семь градусов, лейтенант Прокофьев получил в итоге около двадцати девяти градусов.

Таким образом, выйдя со стоянки на острове Гурби, шкуна, по-видимому, шла все время по одной и той же параллели и вернулась к своей исходной точке, иначе говоря, описала окружность, покрыв расстояние в двадцать девять градусов.

А если принять величину градуса за восемьдесят километров, то все пройденное расстояние равно двум тысячам тремстам двадцати километрам.

Из того обстоятельства, что экспедиция наткнулась на Гибралтар там, где прежде находились Ионические острова и Корфу, следовало, что вся остальная поверхность земного шара, а именно триста тридцать один градус, исчезла полностью. Прежде, до катастрофы, чтобы попасть из Мальты в Гибралтар, держа курс на восток, нужно было пересечь всю восточную часть Средиземного моря, пройти Суэцкий канал. Красное море, Индийский океан, Зондский пролив, Тихий и Атлантический океаны. Теперь же вместо этого огромного пути шкуна прошла только шестьдесят километров новым проливом и очутилась в восьмидесяти лье от Гибралтара.

Таковы были расчеты лейтенанта Прокофьева, и, при всей их приблизительности, они позволяли сделать ряд выводов.

— Ну вот «Добрыня» и вернулся к своей исходной точке, — сказал Сервадак, — отсюда можно заключить, что окружность земного шара теперь равна всего лишь двум тысячам тремстам двадцати километрам!

— Да, — ответил лейтенант Прокофьев, — а это означает, что диаметр Земли сократился до семисот сорока километров, то есть примерно в шестнадцать раз, так как до катастрофы он был равен двенадцати тысячам семистам девяноста двум километрам. Сомнений нет: мы совершили кругосветное плавание вокруг того, что осталось от земного шара!

— Пожалуй, это объясняет множество необычайных явлений, которые нам довелось наблюдать, — сказал граф Тимашев. — Так на сфероиде, сократившемся до столь малых размеров, должен был значительно уменьшиться вес предметов, и теперь мне ясно, почему Земля вращается вокруг своей оси гораздо быстрее; поэтому и промежуток между двумя восходами Солнца, то есть сутки, равняется только двенадцати часам. Что же до новой орбиты, по которой сфероид движется вокруг Солнца…

Граф остановился, так как он не совсем ясно понимал, в какой связи находится эта орбита с его новым представлением о вселенной.

— Дальше, граф, — сказал капитан Сервадак, — так что же с новой орбитой?

— А каково твое мнение? — обратился граф к Прокофьеву.

— Есть только один способ объяснить изменение орбиты, — отвечал Прокофьев, — других быть не может.

— Какой же? — с волнением спросил Сервадак, словно предчувствуя, что скажет лейтенант.

— Надо предположить, что от Земли отделился осколок, а вместе с ним и часть земной атмосферы, — сказал Прокофьев, — и что этот осколок движется в пределах солнечной системы по новой орбите, уже не совпадающей с орбитой Земли.

Приведя это объяснение, казавшееся таким правдоподобным, лейтенант Прокофьев умолк. Молчали и его собеседники. Глубоко подавленные, они задумались над тем, какие неисчислимые последствия повлечет за собой эта мировая катастрофа. Если действительно от земного шара отделился огромный осколок, куда он стремится? Какова величина эллиптической орбиты, по которой он сейчас движется? На какое расстояние от Солнца он отдалится? Какова будет продолжительность его обращения вокруг центра притяжения? Умчится ли он, подобно кометам, на сотни миллионов лье в межпланетное пространство или же вскоре будет притянут обратно к всемирному источнику тепла и света? И, наконец, совпадает ли плоскость его орбиты с земной орбитой, можно ли надеяться, что когда-нибудь он снова встретится и соединится с Землей, от которой был отторгнут?

Первым прервал молчание капитан Сервадак, громко воскликнув:

— Ну нет, черт побери! Ваше объяснение, лейтенант, многое помогает понять, но оно неприемлемо!

— Почему же, капитан? — удивился Прокофьев. — Напротив, оно, как мне кажется, отвечает на все вопросы.

— В том-то и дело, что нет! Есть по меньшей мера одно возражение, и ваша гипотеза его не опровергает.

— А именно? — спросил Прокофьев.

— Что ж, — сказал Сервадак, — постараемся друг друга понять. Вы утверждаете, что осколок земного шара, превратившийся в некий новый астероид, движется по околосолнечному миру, унося с собою нас вместе с частью средиземноморского бассейна от Гибралтара до Мальты?

— Утверждаю.

— А как тогда вы объясните появление странного материка, замкнувшего со всех сторон море? И чем объясняется строение его берегов? Если бы от земного шара отделилась какая-то часть и унесла нас в мировое пространство, на ней, конечно, сохранилась бы земная кора — граниты, известняки; между тем поверхность нашего астероида покрыта какими-то сростками минерала, состав которого нам совершенно неизвестен!

Замечание капитана Сервадака являлось серьезным возражением против теории Прокофьева. В самом деле, можно было вообразить, что от земного шара отделился осколок, захватив с собой часть земной атмосферы я бассейна Средиземного моря; можно было даже допустить, что его вращение вокруг собственной оси и обращение вокруг Солнца не совпадают с движением Земли; но почему вместо цветущих берегов, окаймлявших Средиземное море на юге, западе и востоке, возникла эта голая и отвесная стена без всякой растительности, эта неведомая горная порода?

Возражение Сервадака поставило Прокофьева в тупик, и он ограничился тем, что сослался на будущее, которое, конечно, разрешит все неразрешенные вопросы. Тем не менее он не считал нужным пренебречь теорией, которая объясняла столько необъяснимых до сих пор явлений. Что же до первопричины космического переворота, то она по-прежнему оставалась тайной. Можно ли предположить, что от Земли отделилась такая огромная масса и умчалась в пространство в результате какого-то взрыва под земной корой? Почти невероятно! Сколько еще неизвестных в этом уравнении со многими неизвестными…

— В конце концов, — сказал в заключение Сервадак, — не все ли равно, на каком новом астероиде я лечу в околосолнечном мире, — была бы с нами Франция!

— Да, Франция… но и Россия! — добавил граф.

— И Россия! — повторил француз, с готовностью принимая законное желание графа.

Однако, если действительно осколок Земли двигался по новой орбите и имел форму сфероида, то при его милых размерах можно было опасаться, что часть Франции и во всяком случае большая часть Российской империи остались на Земле. В равной мере это относилось и к Англии; к тому же полное отсутствие связи между Гибралтаром и Соединенным королевством в течение шести недель ясно указывало на то, что восстановить ее невозможно ни с суши, ни с моря, ни посредством почты и телеграфа. В самом деле, если остров Гурби, где продолжительность дня и ночи была одинакова, находился на экваторе астероида, то Северный и Южный полюсы отстояли от острова на расстоянии, равном половине окружности, пройденной «Добрыней» во время плавания, иначе говоря на расстоянии тысячи ста шестидесяти километров. Таким образом, Северный полюс отстоял на пятьсот восемьдесят километров к северу от острова Гурби, а Южный полюс находился на таком же расстоянии к югу. И когда обе эти точки были нанесены на карту, выяснилось, что Северный полюс оказался на уровне побережья Прованса, а Южный полюс попал в африканскую пустыню, на двадцать девятую параллель.

Мог ли Прокофьев и сейчас отстаивать свою новую теорию? Действительно ли отделился какой-то большой осколок от Земли? Утверждать это со всей решительностью было невозможно. Только будущее могло разрешить эту загадку; и все же мы берем на себя смелость утверждать, что, если лейтенант Прокофьев еще не открыл истины, то сделал шаг, приблизивший его к цели.

Когда шкуна вышла из узкого пролива, соединявшего Средиземное море у Гибралтара, снова наступила прекрасная погода. Попутный ветер благоприятствовал экспедиции, и, несясь на всех парах и парусах, судно быстро устремилось на север.

Мы говорим север, а не восток, потому что испанское побережье исчезло целиком, во всяком случае исчезло все пространство между Гибралтаром и Аликанте. Там, где, соответственно их географическим координатам, должны были находиться Малага, Альмерия, мыс Гата, мыс Палое, Картахена, их не оказалось. Море затопило всю эту часть Пиренейского полуострова; тогда судно направилось на запад, к прежней Севилье, но на месте андалузского побережья возвышались скалистые берега, похожие на берега возле Мальты.

В этом месте море глубоко врезалось в новый материк, образуя острый угол, вершину которого должен был бы занимать Мадрид. Затем, спустившись к югу, береговая полоса выдавалась в море и, как грозный коготь, нависала над тем местом, где должны были находиться Балеарские острова.

После того как экспедиция, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь следы этой группы островов, уклонилась от взятого курса, она сделала совершенно неожиданную находку.

Двадцать первого февраля в восемь часов утра матрос, стоявший на носу корабля, закричал:

— Бутылка в море!

В такой бутылке мог храниться ценный документ, имевший отношение к последним событиям.

Услышав возглас матроса, все, в том числе граф Тимашев, Гектор Сервадак и лейтенант, выбежали на палубу. Шкуна приблизилась к плывущему по волнам предмету, и матросы выловили его из воды.

Оказалось, что это не бутылка, а кожаный футляр от небольшой подзорной трубы. По краям он был плотно запечатан воском, и, если его бросили в море недавно, вода не должна была в него проникнуть.

Прокофьев внимательно осмотрел находку в присутствии графа и Сервадака. На футляре не было фабричного клейма. Воск на крышке был совершенно цел, и на нем сохранился оттиск печати с инициалами «П.Р.».

Лейтенант Прокофьев сломал печать, открыл футляр и вынул какую-то бумагу. Она не пострадала от пребывания в морской воде. Это был листок из записной книжки, разграфленный в клетку, на котором крупным, размашистым почерком кто-то написал следующие слова, сопроводив их вопросительными и восклицательными знаками:

«Галлия???

Ab sole[6] 15 февр. расст.: 59 000 000 л.!

Путь, пройденный с янв. по февр.: 82 000 000 л.!

Va bene![7] All right!

[8] Прекрасно!!!»

— Что это значит? — спросил граф Тимашев, со всех сторон осмотрев листок.

— Понятия не имею, — ответил Сервадак. — Одно несомненно: неизвестный автор этого документа пятнадцатого февраля был еще жив, потому что документ помечен этим числом.

— По-видимому, — согласился граф.

На документе отсутствовала подпись. Не было указано и место его отправления. Он состоял из латинских, итальянских, английских и французских слов — большей частью из французских.

— Это не может быть мистификацией, — заметил Сервадак. — Совершенно очевидно, что документ относится к космическому перевороту, последствия которого мы испытываем на себе! Футляр с запиской принадлежал какому-то наблюдателю, находящемуся на борту корабля…

— Нет, капитан, — возразил лейтенант Прокофьев, — такой наблюдатель, наверно, вложил бы записку в бутылку, где она была бы лучше защищена от воды, чем в кожаном футляре. Это скорее какой-то ученый, отрезанный от всего мира на клочке земли, хотел сообщить о результатах своих наблюдений и воспользовался этим футляром, который для него, вероятно, представлял меньшую ценность, чем бутылка.

— Не все ли равно! — воскликнул граф. — Важно понять смысл этого странного документа, а не гадать о том, кто его составитель. Начнем по порядку. Во-первых, что это за Галлия?

— Не знаю ни одной планеты, большой или малой, с таким названием, — ответил Сервадак.

— Капитан, — перебил его Прокофьев, — прежде чем продолжать обсуждение, разрешите задать вам вопрос.

— Пожалуйста, лейтенант.

— Не думаете ли вы, что документ подтверждает нашу последнюю гипотезу, то есть, что в мировом пространстве носится осколок земного шара?

— Да… пожалуй, — ответил Сервадак, — хотя мое возражение по поводу характера строения нашего астероида еще не опровергнуто.

— Но если Прокофьев прав, — добавил граф, — то неизвестный ученый, по-видимому, назвал Галлией новый астероид.

— Так он француз? — сказал Прокофьев.

— Не лишено вероятия, — ответил Сервадак. — Заметьте, что из восемнадцати слов одиннадцать написаны по-французски, три по-итальянски и два по-английски. Отсюда можно сделать вывод, что ученый, не зная, в чьи руки попадет его записка, решил составить ее на нескольких языках, чтобы увеличить шансы на то, что его поймут.

— Хорошо, предположим, что Галлия — название нового астероида, — сказал граф Тимашев. — Читаю дальше: «Ab sole пятнадцатого февраля расстояние пятьдесят девять миллионов лье».

— Действительно, в то время Галлия должна была находиться именно на таком расстоянии от Солнца, — заметил лейтенант Прокофьев. — Она тогда пересекла орбиту Марса.

— Отлично, — ответил граф. — Вот первый пункт документа, совпадающий с нашими наблюдениями.

— В точности, — подтвердил Прокофьев.

— «Путь, пройденный с января по февраль, — продолжал читать вслух граф, — восемьдесят два миллиона лье».

— По-видимому, — заметил Сервадак, — здесь речь идет о пути, пройденном Галлией по ее новой орбите.

— Да, — согласился Прокофьев, — и на основании законов Кеплера скорость движения Галлии, или, что одно и то же, путь, проходимый ею в равные промежутки времени, должен был неуклонно уменьшаться. Самая высокая температура воздуха наблюдалась как раз пятнадцатого января. Стало быть, вполне вероятно, что Галлия тогда находилась в своем перигелии, в точке ближайшего расстояния от Солнца; и в то время она двигалась со скоростью вдвое большей, чем скорость Земли, а Земля проходит в час только двадцать восемь тысяч восемьсот лье.

— Очень хорошо, — заметил Сервадак, — но от этого нам не стало яснее, на каком расстоянии от Солнца окажется Галлия в своем афелии. Неизвестно, на что мы можем надеяться или что нам угрожает в будущем.

— Да, капитан, все это неизвестно, — ответил Прокофьев, — но при систематических наблюдениях с разных точек орбиты Галлии было бы возможно, пользуясь законом всемирного тяготения, установить величину отрезков, из которых складывается этот путь…

— И, следовательно, весь путь Галлии в пределах солнечной системы, — договорил Сервадак.

— Совершенно верно, — сказал граф, — ведь если Галлия астероид, она, как и все небесные тела, подчиняется законам небесной механики и Солнце направляет ее движение так же, как оно направляет движение планет. Едва эта масса отделилась от Земли, как вокруг нее сомкнулись невидимые цепи всемирного тяготения, и отныне она неуклонно будет следовать по раз и навсегда определенной орбите.

— Если только какое-нибудь встречное светило не изменит ее орбиты, — возразил лейтенант Прокофьев. — Ведь Галлия только маленькое колесико в механизме солнечной системы, и планеты могут оказать на нее неодолимое влияние.

— Что ж, — сказал Сервадак, — на своем пути Галлия наверняка может завести случайные знакомства и свернуть с пути истинного. А заметили вы, господа, что мы рассуждаем так, как будто и впрямь стали галлийцами? Полноте! С чего мы взяли, что Галлия, о которой идет речь в записке, не только что открытая, сто семидесятая по счету малая планета?

— Нет, — возразил Прокофьев, — этого не может быть. Движение малых или телескопических планет происходит только в пределах узкой зоны между орбитами Марса и Юпитера. Поэтому никакая телескопическая планета не может оказаться так близко от Солнца, как Галлия во время своего перигелия. Между тем не подлежит сомнению, что она тогда приблизилась к Солнцу, потому что данные документа совпадают с нашими собственными предположениями.

— К сожалению, — сказал граф, — у нас нет нужных приборов для наблюдений, и мы не можем определить все элементы орбиты Галлии.

— Кто знает? — ответил Сервадак. — Рано или поздно все тайное становится явным!

— Ну, а последние слова в записке, — продолжал граф, — «Va bene», «All right», «Прекрасно»? По-моему, в них нет никакого смысла…

— Если только, — заметил Сервадак, — автор записки не хотел сказать, что одобряет новый мировой порядок и находит, что все к лучшему в этом лучшем и самом невероятном из миров.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,