Важные сведения о личности Эдварда Райалла

Во время моих встреч с Эдвардом Райаллом в Хадли его жена Уинифред была дома, но она ничем не проявила себя, если не считать того, что она угощала нас чаем. После смерти Эдварда Райалла я дважды навещал её, в 1980 и 1981 годах; тогда она рассказала мне кое-что интересное о своём муже, каким она его знала, особенно в последние годы их совместной жизни.

Хотя во время своей поездки через Сомерсет в 1962 году он испытал сильные чувства и впервые в жизни, по его словам, узнал места, которые он когда-то вспомнил, тем не менее она узнала о заявлении мужа о том, что он вспомнил прошлую жизнь, только в 1970 году, когда лондонская Daily Express опубликовала его первое сообщение о своих воспоминаниях. Сама она не верила в перевоплощение и не интересовалась им. Сочинению мужа она уделила мало внимания.

Уинифред Райалл сказала, что библиотека её мужа была скудной, и показала мне то немногое, что было в их доме; после смерти мужа она не раздавала его книги. Читал он, однако, очень много и часто брал книги из библиотеки Хадли. А брал он сразу от одной до трёх книг. Иногда он просил жену возвращать книгу раньше, чем успевал дочитать её. В тот период (1971–1974), когда он писал книгу «На второй круг», книг он брал ничуть не больше. При этом он ни разу не отправился в далёкую поездку без жены. (Тем самым исключается возможность того, что он тайно пользовался Британской библиотекой или библиотекой Кембриджского университета.) Мне было интересно, имел ли Эдвард Райалл доступ к книгам по межбиблиотечному обмену в публичной библиотеке Хадли, но я так и не сумел выяснить, пользовался ли он такими услугами. До 1974 года он никогда не ездил в Сомерсет без жены. Она ни разу не видела, чтобы он делал заметки, когда они были в Сомерсете, хотя однажды он кое-что записал, когда они возвратились из поездки оттуда.

Уинифред Райалл сказала, что после того, как её муж вышел на пенсию, по временам его поведение менялось. Ему начинало казаться, что другие члены его семьи и сторонние люди «настроены против него». Она считала такое его мнение несправедливым, потому что дети относились к нему с теплотой. Тем не менее у него бывали «причуды», когда он, бывало, уходил из дома на несколько часов. Когда он возвращался, его настроение было более бодрым.

Уинифред Райалл не считала книгу мужа мистификацией, но она не могла отрицать (или подтвердить) то, что в неё примешались какие-то из его фантазий.

В 1981 году я также встретился с дочерью Райалла, Айрис Драйвер. Она подтвердила то, что уже сказала её мать об отчуждении её отца от семьи после его выхода на пенсию. Он, случалось, «сидел и думал»; один или два человека говорили, что у него было «раздвоение личности». По её мнению, книга «На второй круг» не была мистификацией.

В дополнение к вышеупомянутым беседам я переписывался с одним другом Эдварда Райалла, а также с его непосредственным начальником на его последнем месте работы. Оба они подтвердили его репутацию честного человека, но мало что могли сказать о том, была ли у него возможность получить материал для книги «На второй круг» из обычных источников.

Комментарий

В предисловии, написанном мной для книги «На второй круг», я рассмотрел различные варианты истолкования предполагаемых воспоминаний Эдварда Райалла, в том числе мистификацию и амнезию на источник (криптомнезию) (Stevenson, 1983). Изучив все варианты объяснения, которые только пришли мне на ум, я в конце концов заявил о том, что – как я считал в то время – перевоплощение является наилучшим объяснением случая Эдварда Райалла (Stevenson, 1974c). Однако я оставил за собой право изменить своё мнение касательно этого случая, что и сделал позднее.

Я больше не могу думать, что буквально все воспоминания, как мы будем их называть, Эдварда Райалла проистекают из прошлой жизни, поскольку кое-что из её описания явно неверно. Кроме того, поиск людей, не имевших никакого исторического значения (относящихся ко второму типу сведений, описанному мной выше), с целью подтверждения их существования, продолжался и после смерти Эдварда Райалла, но, как я уже сказал, оказался безуспешным. Если бы мы нашли признаки существования кого-то из этих людей, то я мог бы дать рациональное объяснение тому, что нам не удалось найти записи о других людях, изъянами в метрических книгах, которые, конечно, имеют место. Эти изъяны в самом деле могли бы стать объяснением того, почему мы не сумели отыскать названные Эдвардом Райаллом имена членов семьи Джона Флетчера и его друзей. Но я не люблю затыкать дыры подобным способом, мы должны рассмотреть другие возможности.

Одна из этих возможностей заключается в том, что Эдвард Райалл неправильно вспомнил имена или даже выдумал некоторые из них. Фамилии, которые он дал, были довольно обычными в той части Сомерсета, где в XVII веке жил Джон Флетчер; и если Эдвард Райалл вспомнил фамилии, но не сумел правильно воспроизвести имена, то он мог подставить к фамилиям неправильные имена. Это объяснило бы неудачу в подтверждении существования людей, которых так звали. Может быть, он добавил имена, которые пришли ему в голову, без понимания того, что они неверны; возможно, он придумал имена, которые счёл пригодными для того, чтобы заполнить ими пробелы там, где он вспомнил не полное имя. Я нахожу это объяснение абсолютно неудовлетворительным, потому что оно означает, что Джон Флетчер лучше запомнил имена своих чем-то прославившихся современников, чем имена своих родственников и друзей. Правдоподобно ли это? Если я вдруг воскресну после своей смерти, то неужели я буду помнить, скажем, имя президента Джимми Картера, но забуду имена моих жён? И если я в самом деле забуду их имена или своё собственное имя, то будет для меня естественно сказать, что я не помню, или назвать (с наилучшими намерениями) ложное имя, которое покажется мне правильным? Ответы на вопросы такого рода, без сомнения, неразрывно связаны с тем человеком, о котором их задают, и с тем человеком, который задаёт их.

И всё же я выскажу своё нынешнее мнение об этом случае. Я до сих пор верю, что Эдвард Райалл не лгал, когда говорил, что он почти ничего не читал о Сомерсете XVII века и никогда не пытался – пока к нему не пришли его воспоминания – изучать этот период истории. Поэтому я склонен полагать, что у него было некое сверхъестественное знание о Сомерсете XVII века, которое могло прийти из той жизни, которую он провёл в том месте и в то время. С возрастом он стал всё больше погружаться в свои воспоминания, каковыми мы их считаем. Он подолгу размышлял о них и, по-видимому, сделал их предметом своих уединённых дум. (Уверенность в том, что он вспомнил прежнюю жизнь, позволила ему «узнать» одну молодую женщину, которая через замужество пришла в его семью как перевоплощение Сесилии Флетчер.) Должно быть, именно поэтому книга «На второй круг» в конечном итоге приняла вид исторического романа, материал для которой был получен отчасти из обычных источников, о чём он уже не помнил, отчасти сверхъестественным путём и без искажений и ещё отчасти в виде фантазий, не имеющих ничего общего с реальностью. Ранее я уже говорил о том, что мы могли бы рассмотреть толкование такого рода для редких результатов возвращения под гипнозом в мнимые прошлые жизни (Stevenson, 1987/2001)^[86]. Эдвард Райалл мог погружаться в состояние, сходное с состоянием тех, кто находится под гипнозом или медитирует. В таком состоянии подлинные воспоминания и разного рода образы могут беспрепятственно перемешиваться, становясь неразличимыми.

Сверхъестественные моменты в этом случае мы могли бы объяснить и ретрокогницией (т. е. описанием прошедших событий, в том числе значительно удаленных во времени, человеком, не имеющим сведений об этих событиях, с помощью экстрасенсорного восприятия). Продолжает ли прошлое существовать где-либо? И если оно сохраняется, то можем ли мы иногда «читать» его и сообщать о нём окружающим? Складывается впечатление, что отдельным людям это удаётся. Некоторые из них представили убедительный рассказ об имевшихся у них проблесках и видениях в отношении, надо полагать, событий прошлого (Ellwood, 1971; Spears, 1967). Ряд экспериментальных исследований также показал способность людей читать прошлое (Geley, 1927; Osty, 1923). Всё же я не думаю, что ретрокогниция применима к случаю Эдварда Райалла для объяснения как сверхъестественных моментов, так и воспоминаний о прошлой жизни. Ретрокогниция, насколько мне известно, представляет собой либо мимолётные вспышки – например, картины сражения, либо некие образы в процессе ясновидения. Для тех, кто доверяет Эдварду Райаллу так же, как и я, приемлема версия, что у него была череда очевидных воспоминаний примерно в восьмилетнем возрасте, после чего он дополнял их разнообразной информацией до тех пор, пока в 1974 году не опубликовал свою книгу, в возрасте 72 лет.

Питер Эйвери

Опросы показывают, что у большинства людей в определённый момент жизни случалось переживание необъяснимого родства с каким-то местом или событием. Например, из 182 студентов Абердинского университета 115 (63 %) сообщили о такого рода переживаниях (McKellar, 1957)^[87]. Физиологи и психиатры предложили несколько вариантов толкования этих переживаний, которые обычно называют «дежавю» (Hermann, 1960; Neppe, 1983). Описания этих переживаний, входящих в единую категорию под общим названием «дежавю», варьируются от одного сообщения к другому, поэтому кажется маловероятным, чтобы одно единственное объяснение могло прояснить суть вопроса.

Сно и Линссен (1990) сделали обзор психологических и неврологических объяснений, предложенных различными авторами для переживаний этого рода. В свой список они включили и предполагаемые воспоминания о прошлой жизни. Некоторые люди, отличавшиеся благоразумием, предложили такое толкование своего опыта дежавю. Например, Чарльз Диккенс (1877) писал о переживании, испытанном им в Италии:

На закате я прошёл немного пешком, пока лошади отдыхали, и наткнулся на сцену, которая вызвала во мне необъяснимое, но всем нам знакомое ощущение, будто я уже когда-то видел это, и которую я до сих пор ясно вижу перед собой. В ней не было ничего примечательного. В кроваво-красном освещении печально поблёскивала полоска воды, подёрнутая вечерней рябью; у краев её было несколько деревьев. На переднем плане (вида Феррары) стояла группа притихших крестьянских девушек; опершись о перила мостика, они смотрели то в небо, то вниз, на воду. Издалека доносился глухой гул колокола; на всём лежали тени наползающей ночи. Если бы в одной из моих прошлых жизней я был убит именно в этом месте, то и тогда я не мог бы вспомнить его отчётливее и с таким содроганием. Даже и теперь воспоминание о том, что я действительно увидел, так сильно подкреплено у меня памятью воображения, что я вряд ли когда-нибудь забуду это место [стр. 37].

Писатель и государственный деятель Джон Бакен описал в своей автобиографии (Buchan, 1940) больше одного переживания дежавю, их он истолковал как воспоминания о прошлых жизнях. Он писал:

Я вижу, что нахожусь в месте, которое не мог посетить прежде, однако оно хорошо знакомо мне. Я знаю, что когда-то я уже действовал на этой сцене и что я сыграю свою роль и на этот раз [стр. 122].

Ни один из тех, о чьём опыте я только что рассказал в виде цитат, не демонстрировал никаких признаков особых воспоминаний о прошлой жизни; и они не утверждали, что у них были такие воспоминания. Некоторые люди, у которых были такие воспоминания, в том числе и подтверждённые, иногда показывали близкое знакомство с местами, в которых, по их мнению, они жили в какой-то из прошлых жизней. Они комментировали изменения в строениях или искали какие-то из них в том месте, где они когда-то находились во время другой жизни, которую они, по их уверениям, вспомнили^[88].

Изложение этого случая

Исследуемый в этом случае, Питер Эйвери, родился 15 мая 1923 года в Дерби, Англия. По окончании средней школы он поступил в Ливерпульский университет. Служба в торговом флоте и в армии в годы Второй мировой войны прервала его обучение, которое после войны он возобновил в Школе восточных и африканских исследований Лондонского университета. Закончил он её в 1949 году. Он овладел арабским и персидским языками, благодаря знанию которых был назначен старшим преподавателем этих языков в Англо-иранскую нефтяную компанию. Первое своё назначение он получил в Абадане, на юго-западе Ирана. Первый опыт дежавю случился у него во время работы в этом городе. В 1951 году правительство Ирана национализировало нефтедобывающую промышленность, тогда же Питер Эйвери переехал в Багдад, где преподавал английский язык сначала в иракском Военно-штабном колледже, а затем в багдадском Колледже гуманитарных и естественных наук. В 1952 году он издал (вместе с Джоном Хит-Стабсом) переводы персидского поэта Хафиза. В 1955 году он вернулся в Иран, где получил работу инженера в гражданской дорожно-строительной компании.

В 1958 году его приняли преподавателем на кафедру персидского языка в Кембриджский университет. В этой должности он оставался до 1990 года; когда же он перестал читать лекции, то продолжил свои исследования и писательство в должности члена совета Королевского колледжа Кембриджского университета, куда он получил назначение сразу, как только приехал в Кембридж. Питер Эйвери, заслуженно считающийся знатоком фарси, лучше всего известен широкому кругу читателей как переводчик классических персидских поэтов, таких как Хафиз и Омар Хайям. Он также много писал об истории Ирана, с самого его зарождения и вплоть до настоящего времени.

Питера Эйвери я впервые встретил в сентябре 1992 года, в доме моего друга в Кембридже, у которого я тогда остановился. Он рассказал о двух своих переживаниях дежавю, которые случились у него много лет назад, в Иране и Пакистане. Впоследствии я попросил его описать свой опыт в письменной форме и теперь могу привести здесь эти отчёты, которые он прислал мне в письме, датированном 14 января 1993 года. В своём заявлении он сперва описал свой второй, более эмоциональный опыт, и только затем первый опыт:

1. Моим компаньоном в Исфахане зимой 1945–1950 годов был инженер по подготовке кадров Англо-иранской нефтяной компании господин Джон Эванс. В 1949 году я, тогда ещё новоиспечённый специалист в области персидского и арабского языков, приехал в Иран в качестве сотрудника отдела подготовки кадров. Примерно через шесть месяцев я получил разрешение съездить в Исфахан^[89] из Абадана вместе с тем инженером [по подготовке кадров] в командировку из представительства в Лондоне. Приехав в Абадан, я уже не покидал этот город и южные нефтяные месторождения, поэтому ничего не узнал о центральном Иране напрямую; меня выбрали на роль сопровождающего господина Эванса в его поездке в Тегеран и Исфахан не только из-за [моего] умения говорить на фарси, но и из-за моего стремления, находившего понимание у моих начальников, покинуть пустоши с нефтедобывающими предприятиями и что-то увидеть в стране, которую я изучал.

В Исфахан мы приехали вечером. На другой день после завтрака я сообщил господину Эвансу маршрут, который мы пройдём от нашей гостиницы до площади Майдан-и-Шах и до базара. Узнав, сколь хорошо я ориентируюсь на местности, он выразил столь откровенное удивление, что его чувство не нуждалось в каком-то объяснении. Мы отправились в путь; как я и предвидел, мой маршрут оказался верным. Нашей последней достопримечательностью в то утро, по пути назад, была мечеть с синим куполом, стоявшая в саду медресе Мадар-и-Шах, Богословской школы матери шаха Солтана Хусейна, [который был] шахом Сефевидов, убитым после нашествия афганцев в 1722 году^[90]. После утреннего осмотра достопримечательностей я немного утомился; первое знакомство с Исфаханом было, конечно, волнующим переживанием. Хотя я уже знал, как и большинство людей, о красоте этого города, тем не менее я, редко заглядывающий в путеводители до окончания осмотра того, о чём в них сообщается, из чего Исфахан не стал исключением (на самом деле я никогда не читал путеводитель по Исфахану), был, конечно, очарован всем, что мы увидели; но настоящее потрясение я испытал уже в Медресе, как только мы вошли в его сад во внутреннем дворе.

Я плакал навзрыд от возникшего у меня всепоглощающего чувства, что я наконец-то возвратился домой. Я сидел на парапете у водоёма. Господин Эванс из деликатности удалился. Позже он сказал, что это показалось ему лучшим, что он мог сделать: дождаться, когда я перестану плакать и присоединюсь к нему. Мы почти не обсуждали моё поведение, которого я стыдился в присутствии одного из моих работодателей, хотя он ничем не показал, что осуждает меня, и был со мной учтивым и обходительным. Так закончилось то утро, в которое я непрестанно испытывал небывалое для меня чувство близкого знакомства с городом, в котором никогда прежде не бывал и о географии которого ранее не имел ни малейшего представления.

2. Мой первый опыт, и до сего дня лишь ещё один из двух имеющихся у меня, встречи с тем, что моя тётя назвала «духом места», но только «духом» в очень личном смысле (мы часто понимаем это в менее личном смысле), случился, как помнится, в 1944 году в Лахоре^[91] и, опять же, во время моего первого посещения древнего города. Я был офицером королевского индийского военно-морского флота, был мне 21 год, почти 22 года… Мой сослуживец, индиец, у которого отец был выдающимся востоковедом, (ныне покойный) Хан Бахадур Мухаммад Шафи, директор Пенджабской школы востоковедения, пригласил меня прийти к ним, чтобы пообщаться с его отцом, поскольку он знал о моём уже пробудившемся тогда интересе к исламской литературе и истории. Его отец был удивительным человеком, он показал мне замечательные персидские рукописи с миниатюрами: книги, купленные им после падения падишаха Афганистана Амануллы, когда, по его словам, сокровища из королевской библиотеки в Кабуле перекочевали через Хайберский проход в Северную Индию.

Однажды ранним утром, не дожидаясь дневной жары, мы отправились в путь в тонгах, двуколках, запряжённых лошадьми, где пассажир сидит спиной к извозчику, в Шалимар Ба, роскошный сад, разбитый императорами моголов, место остановок по пути их ежегодных переездов из Дели в Кашмир^[92]. Он расположен чуть далее Лахора. Впоследствии я прочёл статью Хана Бахадура об этом саде в одном научном журнале, но в то утро, во время нашего посещения сада я ещё ничего не знал о нём. Мы пришли туда для того, чтобы он рассказал мне о его истории, но, когда мы, оставив двуколки, вошли в сад через малозаметную дверь в стене, я сказал, что этот проём не всегда был в этом месте: прежде он был устроен в стене на другом конце ограждения. Он согласился. В саду я попросил дать мне время для прогулки в одиночестве, на что он сразу согласился, добавив: «Кажется, вы уже всё здесь знаете». Присоединившись к нему позднее, я заметил, что павильон в центре не относится к саду. «Совершенно верно», – ответил он. Это был шамиана, летний домик на крыше усыпальницы императора, на другом краю Лахора, с видом на реку Равви. В своё время сикхский правитель Ранжит Сингх перенёс его в тот сад. Лорд Керзон, тогдашний вице-король Индии, заметил, что домик находится не на своём месте, и предписал департаменту древностей восстановить его там, где ему надлежало быть, но сделано это не было.

Хотя переживание дежавю в Шалимар Ба в Лахоре было у меня не настолько потрясающим, как в Исфахане, я испытал, без сомнения, похожее ощущение того, что уже бывал там прежде; я понимал, что прекрасно ориентируюсь там, что я возвратился, так сказать, в свой родной город, то есть туда, где я когда-то был «дома», но это чувство в Медресе в Исфахане были более пронзительным, чем в Лахоре, где всё ограничилось садом и не распространялось на всё окружающее.

В 1992–1993 годы, когда Питер Эйвери описывал мне свои переживания, не было никакой возможности независимого подтверждения его заявления о том, что у него изначально были знания об Исфахане и Лахоре, не приобретённые обычным способом. Впоследствии я встречался с ним ещё несколько раз во время моих более поздних поездок в Кембридж. Он не уставал повторять, что никогда не читал никаких путеводителей и других книг, способных дать ему сведения об Исфахане и Лахоре, которые были у него, когда он впервые побывал в этих городах.

Заявления Питера Эйвери показывают, что он считал прошлые жизни источником необычных знаний, которые, как он полагал, у него имелись. Однако он не выказал фанатичного пристрастия к этому варианту объяснения. В качества другого объяснения он рассматривал некую вероятную наследственную память. Одним из его прямых предков был известный пират XVII века, грабивший корабли в Индийском океане. Среди его достижений был захват корабля, на котором какая-то могольская принцесса ехала в Мекку. Однажды отец Питера Эйвери высказал мысль о том, что причиной повышенного интереса его сына к исламскому Востоку мог быть ребёнок, которого родила капитану Эйвери пленённая им принцесса; но о таком отпрыске не осталось никаких свидетельств. Упоминание Питером Эйвери такой возможности говорит о его умении критически осмысливать различные варианты объяснения своих переживаний.

Генриетта Рус

У исследуемой в этом случае Генриетты Рус никогда не было образных воспоминаний о прошлой жизни. Я включил этот случай в свою книгу потому, что некоторые её переживания указывают на то, что в некой прошлой жизни она была Росарио (или Росарито) Вейсс, дочерью Леокадии Вейсс, которая была возлюбленной и верной подругой испанского живописца Франциско Гойя (1746–1828 годы).