Семья Мэйфейров в Луизиане в девятнадцатом столетии

 

За несколько дней до революции на Гаити (единственного успешного восстания рабов за всю историю) собственные рабы предупредили Мари‑Клодетт о том, что ей и ее семье грозит смерть. Тогда она вместе с детьми, братом Лестаном, его женой и детьми, а также дядей Морисом с двумя сыновьями, их женами и детьми без особых затруднений покинула остров, захватив с собой поразительное количество вещей — из Мэйфейр в ближайший порт отправился целый караван повозок. Около пятидесяти личных рабов Мари‑Клодетт, половина из которых были полукровками, а многие, несомненно, отпрысками мэйфейрских мужчин, уехали вместе с семьей в Луизиану. Можно с уверенностью сказать, что в багаже беглецов было немало книг и рукописей; поскольку впоследствии некоторые из них довелось видеть и читать другим людям.

К тому времени у Таламаски уже имелись свои контакты в Луизиане. В Новом Орлеане ордену довелось расследовать два весьма интересных дела, связанных с появлением привидений, и по ним работал один из наших агентов. Другому агенту Таламаски довелось побывать в этом городе проездом. Вот почему новые сведения о Мэйфейрских ведьмах мы стали получать едва ли не с первого дня пребывания там семейства.

Существовала и иная причина роста количества информации: Мэйфейры стали более «доступны для наблюдения». Вырванный из привычной изоляции на Сан‑Доминго и лишенный почти феодальной власти колониальный семейный клан вынужден был привыкать к новому укладу жизни и налаживать связи с великим множеством людей: купцами, священниками, работорговцами, брокерами, разного рода чиновниками… А богатство Мэйфейров и их, так сказать, внезапное появление на сцене, естественно, вызывали ответное любопытство.

Поток самых разнообразных слухов и домыслов, возникший едва ли не с первого часа прибытия семейства в Америку, с течением времени только усиливался.

Изменения, произошедшие в девятнадцатом веке, также неизбежно способствовали увеличению объема информации. Рост выпуска газет и других периодических изданий, составление подробных отчетов, изобретение фотографии — все это облегчило создание подробной истории семьи Мэйфейров.

Новый Орлеан рос и превращался в многолюдный и процветающий порт, что создавало прекрасные условия для нашей работы, позволяя опрашивать десятки людей, не привлекая при этом излишнего внимания.

Поэтому, продолжая изучение истории Мэйфейров, следует помнить одно: впечатление, что в девятнадцатом веке семейство сильно изменилось, вполне может быть обманчивым и объясняться лишь тем, что наши методы исследования стали другими. Мы получили возможность больше узнавать о том, что происходит за закрытыми дверями.

Иными словами, имей мы более подробную информацию о периоде жизни на Сан‑Доминго, возможно, удалось бы проследить более тесные связи и преемственность поколений. Однако это остается лишь предположением.

Как бы то ни было, ведьмы девятнадцатого века — за исключением Мэри‑Бет Мэйфейр, которая родилась только в 1872 году, — кажутся гораздо слабее, чем их предшественницы, главенствовавшие в семействе на Сан‑Доминго. А закат власти Мэйфейрских ведьм, ставший столь очевидным в двадцатом веке, начался, судя по обрывочным сведениям, еще до Гражданской воины. Но, как мы увидим в дальнейшем, общая картина гораздо сложнее.

Менялось время, менялось отношение к людям, что, вполне вероятно, тоже сыграло немаловажную роль в процессе ослабления могущества ведьм. По мере того как семейство постепенно утрачивало свой аристократизм и феодальную власть, становясь все более «цивилизованным», «буржуазным», его члены все больше запутывались в вопросах, относящихся к их наследию и способностям, и становились более замкнутыми. И хотя бывшие плантаторы, поселившиеся в Луизиане, называли себя аристократией, никакого отношения к аристократии в европейском понимании этого слова они, разумеется, не имели; по воспитанию и образованию они, скорее, относились к тому классу, который мы теперь называем «средним».

«Современная психиатрия», по‑видимому, также сыграла роль в том, что Мэйфейрские ведьмы зашли в тупик и замкнулись в себе, однако более подробно речь об этом пойдет в повествовании о событиях двадцатого века.

Впрочем, мы можем лишь рассуждать и строить догадки. Даже когда в двадцатом веке орден установил непосредственный контакт с Мэйфейрскими ведьмами, узнать о них удалось слишком мало.

С учетом всего вышеизложенного…

 

История продолжается…

 

По прибытии в Новый Орлеан Мари‑Клодетт поселила все семейство в просторном доме на Рю‑Дюмейн и тут же приобрела огромную плантацию на Ривербенде, к югу от города, где выстроила особняк, по величине и роскоши превосходящий тот, которым семья владела на Сан‑Доминго. Плантация получила название «Ля Виктуар на Ривербенде», а позже ее просто называли «Ривербенд». В 1896 году плантацию размыло рекой, однако большая часть земли в этом месте до сих пор остается собственностью Мэйфейров, и в настоящее время там построен нефтеочистительный завод.

Морис Мэйфейр, дядя Мари‑Клодетт, прожил на этой плантации всю жизнь, но его двое сыновей приобрели примыкающие участки земли, куда и перебрались, не теряя, однако, связи с семьей Мари‑Клодетт. Несколько прямых потомков этих мужчин оставались на приобретенной земле вплоть до 1890 года, многие другие переехали в Новый Орлеан и стали составной частью все увеличивающегося числа «кузенов», которые на протяжении следующего столетия играли активную роль в жизни Мэйфейров.

Существует множество опубликованных рисунков особняка Мари‑Клодетт и даже несколько фотографий в старинных книгах, которые теперь не переиздаются. Огромный даже для того времени дом был выстроен в простом колониальном стиле, предвосхищавшем пресловутый стиль греческого возрождения, с круглыми колоннами, покатой крышей и галереями, просторным нижним этажом и высокой мансардой. Внешне он очень напоминал дом на Сан‑Доминго. Внутри коридоры разделяли особняк с севера на юг и с запада на восток.

Кроме того, на плантации были построены два больших флигеля, где жили мужчины, принадлежавшие к членам семьи и тоже носившие фамилию Мэйфейр, включая овдовевшего Лестана и его четверых сыновей. (Морис всегда жил в главном особняке.)

Мари‑Клодетт вела дела в Луизиане столь же успешно, как и на Сан‑Доминго. Она по‑прежнему занималась сахарным тростником, однако отказалась от выращивания кофе и табака. Она приобрела небольшие земельные участки для каждого из сыновей Лестана и всегда щедро одаривала собственных детей и внуков.

С первых дней своего пребывания в Луизиане семья вызвала благоговейный страх и недоверие со стороны соседей. Мари‑Клодетт, обустраиваясь на новом месте, затеяла несколько споров и не гнушалась даже угрозами в адрес тех, кто стоял на ее пути. Она купила огромное количество рабов для своих полей и хорошо обращалась с ними, не нарушая заложенных предками традиций. Зато к купцам у нее было совершенно иное отношение, и она не однажды кнутом гнала их из своих владений, утверждая, что ее пытались обмануть.

Местные жители называли ее «ужасной» и «неприятной», хотя внешне она по‑прежнему оставалась красивой женщиной. А рабы, приобретенные в Луизиане, трепетали от страха перед ее личными рабами и слугами‑полукровками.

Очень скоро рабы провозгласили свою хозяйку ведьмой. Они утверждали, что ее невозможно обмануть, приписывали ей способность «сглазить» и заявляли, что у нее есть демон, которого она может наслать на любого, кто скажет ей хоть слово поперек. Отношение к ее брату Лестану было более благожелательным — он, видимо, сразу нашел общий язык с местными плантаторами, любителями хорошего вина и азартных игр.

Супруг Мари‑Клодетт Анри‑Мари Ландри был приятным, но не деятельным человеком, который предоставлял жене полное право решать абсолютно все вопросы. Он выписывал из Европы ботанические журналы, коллекционировал редкие южные цветы, спроектировал и разбил на Ривербенде огромный сад.

В 1824 году он скончался в собственной постели, успев причаститься перед смертью.

В 1799 году Мари‑Клодетт родила последнего своего ребенка — дочь Маргариту, которая позже стала обладательницей легата и прожила в тени своей матери до ее смерти в 1831 году.

Слухов о семействе Мари‑Клодетт ходило великое множество. В частности, говорили, что ее старшая дочь, Клер‑Мари, родилась слабоумной, и рассказывали об этой молодой женщине странные истории: она якобы разгуливала по дому в ночной рубашке и обращалась к людям с малопонятными, хотя часто восхитительными речами. Утверждали также, что она видела призраков и часто беседовала с ними, иногда даже в разгар ужина, в присутствии изумленных гостей.

Она также «знала» сокровенное о многих людях и имела привычку выбалтывать их секреты в самое неподходящее время. Ее практически не выпускали из дома, и Мари‑Клодетт так и не позволила старшей дочери выйти замуж, хотя немало влюбленных мужчин просили ее руки. В старости, после смерти Анри‑Мари Ландри, Мари‑Клодетт даже спала с дочерью, дабы не позволить той уйти из дома и потеряться.

Клер‑Мари часто видели на галереях в ночной рубашке.

Единственному сыну Мари‑Клодетт, Пьеру, также не было позволено вступить в брак. Он дважды «влюблялся», но оба раза подчинялся матери, отказывавшейся дать разрешение на свадьбу. Вторая отвергнутая Пьером «тайная невеста» попыталась покончить жизнь самоубийством. После столь прискорбного случая он редко выходил из дома и почти все время проводил в компании матери.

Пьер был для рабов своего рода врачевателем — пользовал их различными снадобьями и микстурами. Какое‑то время он даже учился медицине у старого спившегося доктора в Новом Орлеане. Но толку от этого было мало. Ему также нравилась ботаника, и он уделял много времени уходу за садом, а иногда делал зарисовки цветов. Выполненные Пьером наброски до сих пор хранятся в знаменитом особняке Мэйфейров на Первой улице.

Ни для кого не осталось секретом, что примерно в 1820 году Пьер завел себе в Новом Орлеане любовницу‑квартеронку, молодую женщину изумительной красоты, которая, если верить слухам, вполне могла сойти и за белую. Она родила Пьеру двоих детей. Дочь впоследствии уехала на север и слилась с белой расой, а сын, Франсуа, родившийся в 1825 году, остался в Луизиане и позже занимался разного рода бумажной работой для членов семейства в Новом Орлеане. Покладистый и аккуратный клерк, он снискал расположение белых представителей семейства Мэйфейр, особенно мужчин, приезжавших в город по делам.

Любимицей в семье была, судя по всему, Маргарита. Когда девочке исполнилось десять, был заказан ее портрет, на котором она изображена со знаменитым изумрудом на шее. Картина, вплоть до 1927 года висевшая на стене особняка на Первой улице в Новом Орлеане, производила довольно странное впечатление: маленький ребенок с массивным украшением.

Хрупкого телосложения, темноволосая и большеглазая, Маргарита всем казалась красавицей, а няни, любившие расчесывать ее длинные черные волнистые волосы, называли ее «маленькой цыганкой». В отличие от своей слабоумной сестры и брата‑тихони она обладала буйным нравом и весьма ядовитым чувством юмора, который могла проявить в самых неожиданных ситуациях.

В двадцать лет, пойдя против воли Мари‑Клодетт, она вышла замуж за Тирона Клиффорда Макнамару, оперного певца, еще одного «красавца‑мужчину», совершенно непрактичного, который широко гастролировал по США, исполняя центральные партии на оперных сценах Нью‑Йорка, Бостона, Сент‑Луиса и других городов. Во время одного из таких турне Маргарита вернулась из Нового Орлеана в особняк на Ривербенде и вновь оказалась под материнским крылышком. В 1827 и 1828 годах она родила двух сыновей, Реми и Джулиена, Макнамара часто наведывался домой в этот период, но только на короткое время. В Нью‑Йорке, Бостоне, Балтиморе и других городах, где он появлялся, за ним водилась слава дамского угодника, пьяницы и дебошира. Но в то время он был очень популярным «ирландским тенором» и, где бы ни выступал, собирал полные залы.

В 1829 году Тирона Клиффорда Макнамару и какую‑то ирландку, предположительно его любовницу, обнаружили мертвыми после пожара в маленьком доме, купленном Макнамарой для этой женщины во Французском квартале. Полицейские отчеты и газетные статьи того времени сообщают, что пара задохнулась в дыму, безуспешно пытаясь покинуть дом. Замок на входной двери оказался сломанным. От этого союза остался ребенок, которого, видимо, не было в доме во время пожара. Позже он уехал на север.

Трагическое происшествие породило в Новом Орлеане множество слухов; именно в этот период Таламаска сумела получить больше сведений частного характера о семействе, чем за все предыдущие годы.

Торговец из Французского квартала рассказал одному из наших наблюдателей, что Маргарита послала своего дьявола позаботиться о «тех двоих» и что она разбиралась в колдовстве лучше, чем любой чернокожий в Луизиане. Поговаривали, будто у нее в доме есть колдовской алтарь, а еще она составляет мази и зелья — как для исцеления, так и приворотные — и появляется везде только в компании двух красивых служанок‑квартеронок, Мари и Вирджини, и кучера‑мулата по имени Октавий. Последний, как гласила молва, был незаконнорожденным отпрыском одного из сыновей Мориса Мэйфейра, Луи‑Пьера, но об этом мало кто знал.

Мари‑Клодетт в то время была еще жива, но редко выходила из дома. Говорили, что она передала своей дочери, секреты черной магии, которой сама научилась на Гаити. Весьма примечательно, что, стоило Маргарите где‑то появиться, она своей одиозностью немедленно приковывала к себе всеобщее внимание, в то время как ее брат Пьер жил вполне респектабельно, тщательно скрывая свою связь с квартеронкой, и дети дяди Лестана тоже пользовались уважением и любовью окружающих.

Маргарите не было еще и тридцати, а она уже превратилась в мрачную и жутковатую персону с нечесаной гривой волос и сверкающими черными глазами, готовую ни с того ни с сего разразиться неприятным смехом, от которого у окружающих буквально мурашки бегали по коже. Изумруд Мэйфейров она носила постоянно.

Маргарита принимала купцов, брокеров и гостей в огромном кабинете, уставленном книжными шкафами и заполненном «жуткими и отвратительными» вещами, такими как человеческие черепа, чучела обитателей окрестных болот, головы африканских животных, убитых на сафари; пол кабинета вместо ковров был застлан звериными шкурами. Повсюду стояли таинственные сосуды и банки, в которых, как утверждали некоторые, хранились части человеческих тел. Все знали, что она с упоением коллекционирует разного рода безделушки и амулеты, сделанные руками рабов, особенно тех, кого совсем недавно доставили из Африки.

В то время среди рабов наблюдались случаи «одержимости». Перепуганные свидетели ее проявлений разбегались кто куда, так что на плантацию приходилось приглашать священников. Жертву заковывали в цепи, и начиналось изгнание дьявола, но каждый раз безуспешно, и в результате «одержимый» умирал либо от голода, поскольку наотрез отказывался принимать хоть какую‑то пишу, либо от серьезных повреждений, полученных во время приступов диких конвульсий.

Ходили слухи, что одного одержимого раба приковали цепями в мансарде, однако местные власти так и не удосужились провести расследование.

По крайней мере четверо свидетелей упоминают о «загадочном темноволосом любовнике» Маргариты, которого видели рабы в ее личных апартаментах, а также в номере‑люкс отеля «Сент‑Луис», когда она приезжала в Новый Орлеан, и в ее ложе во Французской опере. Об этом любовнике — или компаньоне? — ходило много слухов. То, как он таинственным образом появлялся и исчезал, озадачивало всех и каждого.

«Как появился, так и исчез» — это выражение у многих вошло в поговорку.

Это первые упоминания о Лэшере более чем за сто лет.

После смерти Тирона Клиффорда Макнамары Маргарита почти сразу вышла замуж за картежника, промышлявшего на речных судах. Звали его Арлингтон Керр, и спустя полгода после брака он бесследно исчез. О нем ничего не известно, за исключением того, что он был «красив, как женщина», много пил и все ночи напролет играл в карты во флигеле с пьяными гостями и кучером‑мулатом. Стоит отметить, что об этом человеке больше говорили, чем его видели. То есть большая часть наших рассказов о нем получена из третьих и даже четвертых рук. Можно задуматься над тем, существовал ли вообще этот человек.

Однако он был законным отцом Кэтрин Мэйфейр, родившейся в 1830 году. Она стала очередной наследницей легата и первой из Мэйфейрских ведьм за много поколений, не знавшей свою бабушку, так как Мари‑Клодетт умерла в следующем году.

Рабы разносили вверх и вниз по реке слухи, что Маргарита убила Арлингтона Керра, разрезала на кусочки его тело и заспиртовала в банках, но никто не проверял эти слухи, а семья заявила, что Арлингтон Керр не смог приспособиться к жизни плантатора, поэтому покинул Луизиану, как и пришел, без гроша в кармане, на что Маргарита заявила: «Скатертью дорога».

В молодости Маргарита славилась тем, что посещала танцы рабов и даже пускалась в пляс вместе с ними. Несомненно, она обладала даром Мэйфейров исцелять, поэтому часто принимала роды. Но со временем ее обвинили в похищении младенцев у своих рабов, и это была первая из Мэйфейрских ведьм, которую рабы не только боялись, но просто ненавидели.

После тридцати пяти она постепенно отошла от дел и передала бразды правления плантацией своему кузену Августину, сыну ее дяди Лестана, который повел дела как нельзя лучше. Пьер, брат Маргариты, помогал принимать кое‑какие решения, но всеми делами заправлял Августин, державший ответ только перед Маргаритой.

Рабы побаивались Августина, но, видимо, считали предсказуемым и разумным человеком.

Во всяком случае, плантация в те годы приносила огромный доход. Мэйфейры продолжали делать солидные вклады в иностранные и североамериканские банки и швырять деньгами, где бы ни появлялись.

К сорока Маргарита превратилась в «каргу», как называли ее некоторые сторонние наблюдатели, хотя она могла бы выглядеть неплохо, если бы прибирала волосы и уделяла хоть малейшее внимание своим нарядам.

Когда ее старшему сыну, Джулиену, исполнилось пятнадцать, он начал вникать в дела плантации и помогать Августину. Постепенно Джулиен полностью принял на себя управление. За праздничным ужином в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать, произошел «несчастный случай»: Джулиен убил «бедного дядю Августина» из нового пистолета, выпустив пулю ему в голову.

Такова официальная версия, так как в каждом отчете указывалось, что Джулиен «был убит горем». Но есть множество свидетельств, по которым эти двое боролись с оружием в руках, когда произошел инцидент. В одном из отчетов говорится, что Джулиен подверг сомнению честность Августина, и тот пригрозил застрелиться, не сходя с места, тогда Джулиен попытался остановить его. По другой версии, Августин обвинил племянника в «преступлении против природы», которое Джулиен совершил с другим юношей. Началась ссора, Августин вынул пистолет, а Джулиен попытался отнять у него оружие.

В любом случае никаких обвинений не было выдвинуто, и Джулиен стал главным управляющим плантации. Еще в нежном пятнадцатилетнем возрасте Джулиен доказал, что отлично подходит на эту должность — он навел порядок среди рабов и за следующие десять лет удвоил доход плантации. Всю жизнь он оставался преданным своему делу управляющим, хотя главной наследницей была его младшая сестра, Кэтрин.

Последние десятилетия своей очень долгой жизни Маргарита провела за чтением в библиотеке, полной «жутких и отвратительных» вещей. Она почти все время говорила вслух сама с собой. Встанет перед зеркалом и заведет длинный разговор на английском со своим отражением. А то примется разговаривать с растениями, многие из которых еще росли в саду, созданном ее отцом, Анри‑Мари Ландри.

Маргарита очень любила своих многочисленных кузенов, детей и внуков по линии Мориса и Лестана Мэйфейров, и все они были фанатично преданы ей, хотя она и являлась постоянным предметом пересудов.

Рабы все больше ненавидели Маргариту и даже близко к ней не подходили, если не считать квартеронок Вирджини и Мари. Говорили, будто Вирджини поколачивала Маргариту в старости.

В 1859 году сбежавшая рабыня рассказала приходскому священнику о том, что Маргарита украла ее младенца и разрезала на кусочки для своего дьявола. Священник сообщил местным властям, началось расследование, но, видимо, Джулиен и Кэтрин, всеобщие любимцы, вполне умело управлявшие плантацией Ривербенд, сумели замять дело, объяснив, что у рабыни случился выкидыш, так что ни о каком ребенке говорить не приходится, но плод все равно крестили и похоронили как подобает.

Каковы бы ни были кривотолки, Реми, Джулиен и Кэтрин выросли счастливыми, беззаботными людьми, утопая в роскоши и наслаждаясь всем, что мог предложить довоенный Новый Орлеан в пору своего расцвета, включая театр, оперу и бесконечные частные вечеринки.

Все трое часто наведывались в город под присмотром всего лишь одной гувернантки, останавливались в роскошном номере‑люкс отеля «Сент‑Луис» и, прежде чем вернуться на плантацию, скупали все подряд в самых модных магазинах. В то время из уст в уста передавали шокирующую историю о том, что Кэтрин захотелось побывать на знаменитых квартеронских балах, где молодые женщины смешанной крови танцевали со своими белыми ухажерами; итак, она отправилась на такой бал со своей горничной‑квартеронкой и провела всех, сойдя за особу смешанной крови. У нее были очень темные волосы и глаза, бледная кожа, и она никоим образом не походила на африканку; впрочем, многие квартеронки тоже не напоминали своих темных предков. К этому приложил руку и Джулиен, представив свою сестру нескольким белым джентльменам, до тех пор ей не знакомым, и они поверили, что она квартеронка.

Старая гвардия, когда услышала эту историю, опешила. Белые юноши, танцевавшие с Кэтрин, которую приняли за «цветную», были вне себя от гнева, посчитав этот случай для себя унизительным. Кэтрин, Джулиен и Реми сочли всю историю забавной. Джулиен сразился по крайней мере в одной дуэли, опасно ранив своего противника.

В 1857 году, когда Кэтрин было семнадцать, она вместе с братьями приобрела участок земли на Первой улице в Садовом квартале Нового Орлеана и наняла Дарси Монехана, ирландского архитектора, чтобы тот выстроил там дом, который до сих пор находится в собственности Мэйфейров. Скорее всего, идея покупки принадлежит Джулиену, который хотел иметь постоянную резиденцию в городе.

Так случилось, что Кэтрин и Дарси Монехан полюбили друг друга, Джулиен оказался безумно ревнивым по отношению к собственной сестре и не разрешал ей выйти замуж в столь юном возрасте. Разразился невиданный семейный скандал. Джулиен покинул родное гнездо на Ривербенде и прожил некоторое время в квартире во Французском квартале с компаньоном, о котором нам известно лишь то, что он приехал из Нью‑Йорка и, по слухам, был очень красив. Его самозабвенная преданность Джулиену заставляла людей шептаться и называть эту парочку любовниками.

Далее история гласит, что Кэтрин тайком перебралась в Новый Орлеан, чтобы остаться вдвоем с Дарси Монеханом в незаконченном доме на Первой улице, где двое влюбленных в постройке без потолка посреди дикого, неухоженного сада поклялись друг другу хранить верность. Джулиен потерял покой от гнева и отчаяния и умолял мать, Маргариту, вмешаться, но та не проявляла никакого интереса к происшедшему.

Наконец Кэтрин пригрозила побегом, если семья не пойдет навстречу ее желаниям, и Маргарита дала официальное согласие на скромную церковную свадьбу. На дагерротипе, снятом после церемонии, Кэтрин украшает изумруд Мэйфейров.

В 1858 году Кэтрин и Дарси переехали в дом на Первой улице, и Монехан стал самым модным архитектором и строителем в предместье Нового Орлеана. Многие жившие в то время отмечают красоту Кэтрин и обаяние Дарси, вспоминая, как весело было на балах, которые устраивали эти двое в своем доме. Изумруд Мэйфейров упоминается в этих рассказах множество раз.

Ни для кого не было секретом, однако, что Джулиен Мэйфейр так и остался противником этого брака и даже не навещал сестру. На плантацию Ривербенд он тоже не вернулся и проводил почти все время в своей квартире во Французском квартале. В 1863 году в особняке на Ривербенд между Джулиеном, Дарси и Кэтрин произошла крупная ссора. В присутствии слуг и нескольких гостей Дарси обратился к Джулиену с просьбой принять его как родственника, не гневаться на Кэтрин и быть «разумным».

Джулиен пригрозил убить Дарси. Кэтрин с мужем покинули Ривербенд и больше не появлялись там вдвоем.

В 1859 году Кэтрин родила мальчика, которого назвали Клэем, позже у нее родилось еще трое детей, но все они умерли в младенчестве. В 1865 родился еще один мальчик, Винсент, а потом еще двое детей, рано умерших.

Говорили, что потеря этих детей разбила ей сердце, что она восприняла их смерть как наказание Господа и из веселой жизнерадостной девушки превратилась в неуверенную в себе, потерянную женщину. Тем не менее ее жизнь с Дарси, видимо, протекала полно и насыщенно. Она беззаветно его любила и делала все, чтобы поддержать его в различных строительных проектах.

Следует отметить, что Гражданская война никоим образом не затронула ни саму семью Мэйфейров, ни их состояние. Новый Орлеан был захвачен и оккупирован в самом начале военных действий, поэтому его не обстреливали, не сжигали. А у Мэйфейров в Европе были размещены такие суммы, что ни оккупация, ни последовавшие затем бумы и спады в Луизиане не могли хоть сколько‑нибудь повлиять на жизнь этого семейства.

Войска Конфедерации никогда не размещались на их землях. Мэйфейры даже затеяли бизнес с янки, почти сразу как началась оккупация Нового Орлеана. Более того, Кэтрин и Дарси Монехан развлекали оккупантов на Первой улице, к большому неудовольствию Джулиена, Реми и других членов семейства.

Эта счастливая жизнь закончилась, когда в 1871 году Дарси умер от желтой лихорадки. Кэтрин, сломленная горем и полубезумная, умолила своего брата Джулиена приехать к ней. В то время он жил во Французском квартале, в собственной квартире, и сразу откликнулся на зов сестры, впервые после завершения строительства переступив порог особняка на Первой улице.

Джулиен оставался подле Кэтрин день и ночь, поручив слугам присматривать за ее сыновьями. Он ночевал в хозяйской спальне над библиотекой в северном крыле дома, потому что даже прохожим были слышны непрерывные крики и стенания Кэтрин, горевавшей по мужу и умершим детям.

Дважды Кэтрин пыталась отравиться. Слуги рассказывали о том, как в особняк спешно приезжали врачи, давали Кэтрин противоядия, заставляли ее ходить, хотя она была чуть жива и готова упасть в любую секунду, как опечаленный Джулиен не мог сдерживать слезы, ухаживая за сестрой.

Наконец Джулиен привез Кэтрин и двух ее сыновей на Ривербенд, и там в 1872 году Кэтрин родила Мэри‑Бет Мэйфейр, которую крестили и записали как ребенка Дарси Монехана, хотя чрезвычайно сомнительно, что он был отцом этой малышки, так как девочка родилась спустя десять с половиной месяцев после его смерти. Отцом Мэри‑Бет почти наверняка был Джулиен.

По сведениям, собранным Таламаской, слуги и многочисленные няни, ухаживавшие за детьми, были единодушны в этом мнении. Все знали, что Джулиен и Кэтрин спали в одной постели, за закрытыми дверями, и что Кэтрин не могла иметь любовника после смерти Дарси, так как ни разу не покидала дом, если не считать того случая, когда она переезжала на плантацию.

Все эти слухи, распространяемые прислугой, видимо, не были приняты во внимание или подтверждены людьми одного круга с Мэйфейрами.

Кэтрин считалась во всех отношениях почтенной особой, она была сказочно богата, щедра и всеми любима за это, так как оделяла деньгами родственников и друзей, пострадавших от войны. Ее попытки самоубийства вызывали только жалость. А старые байки о ее походах на балы квартеронов полностью стерлись из памяти людей. Кроме того, влияние семьи на финансовые круги было в то время настолько велико, что не поддавалось измерению. Джулиен был тоже весьма популярной фигурой в обществе Нового Орлеана. Разговоры вскоре затихли; впрочем, вряд ли они когда‑нибудь влияли на частную или общественную жизнь Мэйфейров.

В 1872 году Кэтрин была все еще красива, несмотря на преждевременную седину, и, по свидетельствам многих, легко располагала к себе людей своими приятными манерами. На симпатичной и хорошо сохранившейся ферротипии того времени она сидит в кресле со спящим младенцем на руках, рядом с ней два ее маленьких сына. Выглядит она здоровой и спокойной. Привлекательная женщина с легкой грустью во взгляде, Изумруда Мэйфейров на ней нет.

Пока Мэри‑Бет со своими старшими братьями, Клэем и Винсентом, росла за городом, брат Джулиена, Реми Мэйфейр, и его жена — тоже из числа Мэйфейров, внучка Лестана Мэйфейра — завладели особняком на Первой улице, поселились там надолго. Все трое родившихся у них детей носили фамилию Мэйфейр, а потомки двоих из них до сих пор живут в Луизиане.

Именно в этот период Джулиен начал наведываться в особняк и устраивать в библиотеке собственный кабинет. (Эта библиотека вместе с хозяйской спальней над ней была частью крыла, добавленного к первоначальному проекту в 1867 году.) По распоряжению Джулиана в двух стенах библиотеки соорудили встроенные книжные шкафы и заполнили их многочисленными семейными дневниками, которые всегда хранились на плантации. Нам известно, что многие из этих рукописей были очень древними, а некоторые даже написаны на латыни. Кроме того, Джулиен перевез в особняк старые живописные полотна, включая «портреты с 1600‑х годов».

Джулиен любил читать и заполнил библиотеку классической и популярной литературой. Он обожал Натаниеля Готорна и Эдгара Аллана По, а также Чарлза Диккенса.

Имеются кое‑какие свидетельства, что ссоры с Кэтрин вынудили Джулиена переехать в город, подальше от Ривербенда, хотя он никогда не пренебрегал своими обязанностями на плантации. Но если Кэтрин и заставила его уехать, то его маленькая племянница (или дочь) Мэри‑Бет тянула его обратно, потому как он всегда заваливал ее горой подарков и на целые недели увозил в Новый Орлеан. Эта преданность не помешала ему жениться в 1875 году на родственнице Мориса Мэйфейра и известной красавице.

Ее звали Сюзетта Мэйфейр, и Джулиен так любил свою молодую жену, что в первые годы брака заказал по меньшей мере десяток ее портретов. Они жили в особняке на Первой улице, по‑видимому, в полной гармонии с Реми и его семьей. Это объясняется, возможно, тем, что Реми во всех отношениях находился в подчинении у брата.

Сюзетта полюбила маленькую Мэри‑Бет, хотя за первые пять лет родила собственных четверых ребятишек, трех мальчиков и девочку по имени Жаннетта.

Кэтрин не захотела добровольно вернуться в особняк на Первой улице. Слишком он напоминал ей о Дарси.

Когда в старости ее вынудили туда вернуться, это повредило ее разум, и в начале века она превратилась в трагическую фигуру, вечно затянутую в черное, бродившую по саду в поисках Дарси.

Из всех Мэйфейрских ведьм, изученных до настоящего времени, Кэтрин оказалась, наверное, самой слабой и наименее значимой. Ее дети, Клэй и Винсент, были оба уважаемыми и ничем не примечательными людьми. Оба женились рано, завели большие семейства, их потомки сейчас проживают в Новом Орлеане.

Из того, что мы знаем, можно сделать вывод: смерть Дарси сломила Кэтрин. Ее современники отзывались о ней не иначе, как о «милой», «кроткой» и «терпеливой». Она никогда не принимала участия в управлении плантацией Ривербенд, а предоставляла все решать Джулиену, который постепенно передал дела Клэю и Винсенту Мэйфейрам, а также наемным смотрителям.

Все больше и больше времени Кэтрин проводила со своею матерью, Маргаритой, которая с каждым десятилетием становилась все эксцентричнее. Случайный визитер, увидевший Маргариту в 1880‑х годах, называет ее «совершенно невозможной» и описывает, как сморщенная старуха, днем и ночью одетая в заляпанное белое кружево, часами сидит в своей библиотеке и читает вслух жутким монотонным голосом. Людей она оскорбляет небрежно и не выбирая выражений. Симпатии испытывает только к племяннице Анджелин (дочери Реми) и Кэтрин. Она постоянно принимает детей Кэтрин, Клэя и Винсента, за их дядей, Джулиена и Реми. Кэтрин в то время уже седовласая, усталая женщина, вечно занятая рукоделием.

В последний период жизни Кэтрин, видимо, стала строго придерживаться католической веры. Она каждый день посещала мессу в приходской церкви и устраивала детям Клэя и Винсента пышные крестины.

Маргарита умерла, прожив девяносто два года, в то время Кэтрин был шестьдесят один.

Помимо слухов об инцесте, прошедших через все досье со времен Жанны Луизы и Пьера, с Кэтрин не связано никаких оккультных историй.

Черные слуги, будь то рабы или свободные граждане, никогда не боялись Кэтрин. Никаких упоминаний в то время о таинственном темноволосом любовнике не сохранилось. Также не существует свидетельств, указывающих, что Дарси Монехан умер не от обычной желтой лихорадки.

В Таламаске даже было выдвинуто предположение, что настоящей «ведьмой» этого всего периода был Джулиен, что, возможно, кроме него, в этом поколении не было другого природного медиума, и по мере того как Маргарита старела, Джулиен начал проявлять свою силу. Также существует версия, что Кэтрин была природным медиумом, но отказалась от этой роли, когда влюбилась в Дарси, поэтому‑то Джулиен и был так сильно настроен против ее брака, ведь он знал семейную тайну.

Мы действительно обладаем обширной информацией, позволяющей нам предположить, что Джулиен был колдуном, хотя, быть может, и не входил в клан Мэйфейрских ведьм.

Поэтому чрезвычайно важно, чтобы мы изучили Джулиена как можно подробнее. Только в пятидесятых годах двадцатого века нам стала доступна потрясающая информация о Джулиене. Так что историю жизни этого человека следует исследовать более пристально, сопоставить и изучить существующие документы. Наши отчеты о жизни Мэйфейров за этот период носят пространный характер и повторяют сами себя. Кроме того, имя Джулиена упоминается в многочисленных изданиях того времени, три его портрета маслом находятся в американских музеях и один — в Лондоне.

Черная шевелюра Джулиена стала совершенно седой, когда он еще был довольно молод; на многочисленных фотографиях и на портретах он предстает как человек чрезвычайно приятной наружности и обаяния, обладающий физической красотой. По мнению некоторых, он был похож на своего отца, оперного певца Тирона Клиффорда Макнамару.

Однако некоторым агентам Таламаски показалось, что Джулиен обладал сильным сходством с его предками — Деборой Мэйфейр и Петиром ван Абелем, которые, конечно, совершенно не были похожи друг на друга. В Джулиене, видимо, проскальзывает удивительное сочетание черт обоих этих предков. От Петира ему достались рост, профиль, голубые глаза, а от Деборы — тонкие скулы и рот. И выражение лица на некоторых его портретах удивительно напоминает выражение лица Деборы.

Кажется, будто портретисты девятнадцатого века видели портрет Деборы кисти Рембрандта — что, разумеется, невозможно, так как портрет все время хранился в нашем подвале, — и сознательно попытались воспроизвести «характер», пойманный Рембрандтом. Мы можем только предположить, что Джулиен проявлял этот характер. Также следует отметить, что почти на всех фотографиях, вопреки торжественной позе и другим формальным условностям портрета того времени, Джулиен улыбается.

Это улыбка Моны Лизы, но тем не менее это все‑таки улыбка, которая придает необычную ноту всему изображению, так как