Третье письмо Зои и всякие мысли

 

Прошло еще несколько дней. Лодка была готова. Теперь ее покрасили в голубой цвет (Витя вымазал краской штаны, и дома произошел легкий скандал).

Возник спор как назвать лодку.

– Сами придумывайте, – сказал дедушка Игнат.

– «Роза»! – ляпнул Вовка.

– «Мечта»! – прошептала Катя.

– «Альбатрос»! – сказал Витя.

«Альбатрос» всем понравился. Красивое название. И мужественное. Дедушка Игнат принес буквы‑трафареты – каждая буква вырезана в картонном квадрате. Показал, как писать название. Очень легко, между прочим: составил буквы в нужное слово, прикрепил к борту лодки – одна к другой и, пожалуйста, закрашивай, жди, когда подсохнет. Потом осторожно снять.

«Альбатрос» решили написать красными буквами.

– Через пару дней, мил‑друзья, – сказал дедушка Игнат, – можете отправиться в плавание.

Не сговариваясь, грянули «Ура!»

От Зои пришло письмо.

Она писала:

 

«Здравствуй, Витя!

Письмо твое получила. Спасибо за стихи. Они мне очень понравились. Так и представила дождливую погоду в вашей деревне. Дала прочитать твое произведение папе и Наде. Папа ничего не сказал, потому что у него болел живот. А Надя сказала, что у тебя есть способности, но стих не призывает к бодрому настроению, и в нем много пессимизма. Но ты не обращай внимания. Надя, как ты знаешь, студентка пединститута, и их так учат: чтобы везде было побольше бодрого настроения. А какое может быть бодрое настроение, раз идет дождь. Правда?

Витя! Я открыла подводное царство. Честное слово! Еще раз спасибо тебе за ласты и маску. Я теперь хожу на дикий пляж, где под водой много водорослей и больших камней. А папа сторожит меня на берегу – на случай, если я начну тонуть.

Наденешь ласты, маску, в зубы – трубку. Она торчит из воды и через нее можно дышать. Плаваешь головой вниз и все видишь. Витя! Это необыкновенное зрелище! Колышутся водоросли, а камни похожи на утесы. Между камнями – желтый песок. Медленно плывешь, плывешь и видишь: из зарослей показалась пучеглазая рыба, похожая на чертика. Не знаю, как она называется. Даже страшно! И много всяких маленьких рыбок плавает кругом. А вчера я видела, как из‑под камня вылез большой краб, похожий на паука, и боком пошел прямо на меня. Я даже завизжала под водой и выпустила трубку.

Нахлебалась соленой воды, чуть не утонула. А еще я видела большую серебристую рыбу, она величаво проплыла мимо меня и даже с пренебрежением посмотрела в мою сторону своим круглым глазом – понимала, что я не могу ее поймать. Папа сказал, что это, наверно, кефаль. Помнишь песню «Шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил»?

Витя! Плавать под водой очень интересно. Может быть, кроме живописи, я освою вторую профессию – стану водолазом и буду с морского дна поднимать затонувшие корабли.

В Красную Поляну не поехали. Говорят, где‑то произошел горный обвал и засыпало дорогу.

Еще я видела в море нырков. Это такие черные птицы, величиной с утку. Они нырнут и могут под водой плыть хоть километр.

Я хотела в Гаграх прочитать много книжек, но что‑то не читается. Надя говорит, что это от жары, и еще на меня дурно влияет курортная жизнь – я стала лентяйкой. Странная у меня сестра. Отдыхать ведь тоже надо, правда?

Пиши, какие у тебя новости. Как проводишь время в своей Жемчужине. Привет от папы и Нади.

Зоя».

 

Витя прочитал письмо и задумался. Оказывается, за последние дни он ни разу не вспомнил о Зое. И что совершенно непонятно, он сейчас хотел представить Зоино лицо и не мог.

Потом… Что‑то раздражало Витю в письме. Он еще раз перечитал его.

«Ага! Вот оно. «В своей Жемчужине»! Если она в Гаграх…»

Подумав так, Витя вспотел.

«Вот если бы у Кати был день рождения, и я пришел бы с Репой, Катя была бы только рада».

От этих мыслей Витя уже совсем растерялся, не знал, что подумать дальше, стало скверно на душе, и он пошел смотреть, как бабушка Нюра доит Зорьку, – был как раз вечер.

Предстоял неизбежный разговор с мамой о скором путешествии, Витя не знал, с какого конца приступить.

Неожиданно путешествие отодвинулось еще на несколько дней – Вовка на пляже порезал ногу о бутылочное стекло. Теперь он лежал у себя на сеновале, задрав перебинтованную ногу, около него хлопотали Витя и Катя, а он, довольный вниманием, говорил:

– Рана уже затягивается. Скоро буду как штык.

 

Федя и Матвей Иванович

 

 

«20 июня.

Вовка уже ходит. Правда, прихрамывает немного. Погода опять портится. Дождя нет, но пасмурно. Сказал папе по секрету об «Альбатросе» и путешествии. Обещана поддержка. Папа у меня все понимает. В саду у бабушки Нюры созрела малина. Не сорву ни одной ягодки.

Федя обещал завтра взять с собой в поездку по фермам. Федя замечательный человек».

 

Написав все это, Витя спрятал дневник в свой чемодан и лег спать.

Но не спалось.

И Витя стал думать о Феде.

Вот если попробовать выделить главную черту характера каждого человека, наверно, не у всякого ее сразу различишь. А у Феди – сразу. Он очень любит животных. Он часто приходит к Витиному папе – они подружились: вместе ходят купаться, на рыбалку, подолгу играют в шахматы. И всегда Федя рассказывает о коровах, овцах, каких‑то прививках, о породах свиней, которые особенно быстро растут в здешних местах. Слушать Федю очень интересно: коровы, свиньи, овцы в его рассказах похожи на людей – у них свои переживания, радости, ошибки. Федя рассказывает, а сам волнуется, ершит рукой волосы, глаза у него быстрые, и весь он возбужден, будто чего‑то недоделал.

– Настоящий парень, – говорит о нем папа. – И счастливый – любимое дело в жизни нашел.

Мама молчит, хмурит брови. Похоже, профессия зоотехника ей не по душе.

Федя очень видный: лицо решительное, с крупными резкими чертами, светлые волосы падают на лоб. И сильный – настоящий богатырь. Витя видел его несколько раз на речке, когда купались вместе. Мускулы, как у настоящего борца – катаются шарами под загорелой кожей.

«Надо мне штангой с осени заняться», – подумал Витя уже в полусне.

За стеклами террасы было тихо и светло – полная луна висела в небе, и казалось, что она сидит на макушке липы.

Рано утром у плетня заржал Пепел.

«Приехал!» – Витя выскочил на двор. Он давно встал, позавтракал и с нетерпением ждал Федю.

– Доброе утро! – закричал Витя.

– Доброе утро, – сказал Федя, подергивая вожжи, Пепел нервно перебирал передними ногами. – Садись.

– Мы сейчас куда? – спросил Витя, устраиваясь в телеге рядом с Федей.

– Поедем на Звянковскую ферму. Пеструха там захворала, – вздохнул Федя. – Давай, Пепел, в Звянковку!

Пепел тряхнул гривой, покосился фиолетовым глазом и побежал рысью.

Выехали из Жемчужины. По бокам дороги гнулась под ветром рожь. Она теперь была желтой, с налившимися колосьями, которые раскачивались, клонились вниз, будто клевали что‑то. День был серенький; сквозь белесую пелену, задернувшую небо, было видно солнце, похожее на яичный желток.

Потом солнце совсем исчезло в серой хмари; начал накрапывать редкий дождик.

– Накройся. – Федя протянул Вите брезентовую накидку.

Хорошо ехать в дождь под брезентом, когда тяжелые капли стучат над самой головой, покачивает на ухабах, и постепенно все резче и резче начинает пахнуть мокрой теплой землей, рожью, травою.

Цок‑цок‑цок, – копыта Пепла по дороге. А дождь все шумит, шумит…

– Слышишь? – нарушил молчание Федя.

– Что? – Витя ничего не слышал.

– Птицы, – сказал Федя.

Витя прислушался. Оказывается, не только дождь шумел вокруг – во ржи звучала птичья разноголосица.

– Вот это – слышишь? Щегол, – объяснил Федя. – И чего сюда, глупый, залетел? Это малиновка тренькает. А вот – скворцы спорят. Букашек всяких во ржи собирают. Полезная птица. Вон! Вон! – Федя показал рукой в серое небо. – Жаворонок. Видишь, по прямой высоту набирает. А это песня его. Жизнь славит. И свою подругу.

Дальше ехали молча – слушали птиц.

Дождь перестал; показалось солнышко, и все засверкало вокруг – как будто драгоценные камни были рассыпаны в полях, на кустарнике, который рос по бокам дороги.

Вынырнули из‑за пригорка старые седые ветлы, которые росли на околице деревни; за ними – соломенные крыши Звянковки.

Въехали в деревню, и Федя сказал:

– Давай, Пепел, к коровнику.

Пепел повернул к длинному сараю под белой шиферной крышей, который виднелся чуть в стороне – за последними избами, у оврага.

В сарае было полутемно и пусто. Только в одном стойле вокруг большой пегой коровы толпились люди, что‑то горячо обсуждали.

– Федор Иванович! – кинулась к Феде женщина в белом халате. – Наконец‑то!

«Вот это да! – подумал Витя. – Федор Иванович! Даже я зову его просто Федей. А женщина уже пожилая».

Около коровы было еще трое доярок и дед в старом длинном пиджаке.

– Мы вас так ждали, Федор Иванович! – сказала одна доярка, совсем молоденькая девушка, и стрельнула в Федю лукавыми глазами. А Витя смутился.

– Второй день пищу не примает, – сказал дед.

– Пеструха‑то – лучшая корова наша, – вздохнула пожилая женщина. – Ударница.

– Ну‑ка, посмотрим, – и Федя ласково погладил Пеструху по шее. Корова потянулась к Феде, ткнулась головой в его плечо.

– Сейчас, сейчас, – говорил Федя. – А помнишь, ты воспалением легких, болела, дурочка. И ничего – поправили.

«Ну и чудеса! – подумал Витя. – Оказывается, и коровы болеют воспалением легких».

– А как пьет она? – спросил Федя.

– Вполне, – сказала одна доярка. – Даже больше нормы.

– Может, жар? – Федя нагнулся, пощупал у Пеструхи вымя, засунул руку в складку между передней ногой и туловищем, пошевелил чего‑то губами, сказал: – Странно. – Вроде нет температуры. Посмотрим, что у нее во рту.

Вместе с дедом в длинном пиджаке они насильно открыли корове рот, и Федя все там осмотрел. Витя заглянул тоже. Рот у Пеструхи был просто огромный. А зубы желтые. И между ними торчали травинки.

– Никакого воспалительного процесса, – сказал Федя и задумался. – А как с надоем? Совсем мало?

– Да с чего давать? – сказала пожилая доярка. – Ведь голодовку объявила.

– Стоп! – Федя даже ударил себя рукой по лбу. – Когда у нее теленка отняли?

– Три дня, как отняли.

– А ну‑ка, быстро его сюда! – приказал Федя.

Самая молодая доярка – вся розовая, в кудряшках и в чистом выглаженном халате – убежала из коровника и скоро появилась в ярких солнечных дверях, погоняя перед собой длинноногого теленка пегой масти с белыми пятнами над глазами. Пеструха проворно повернула голову, шумно потянула воздух влажными чуткими ноздрями и вдруг замычала – жалобно, призывно. Теленок кинулся к матери, ткнулся в вымя, стал ударять в него лобастой головой. А Пеструха нежно облизывала сына большим языком, и вся она преобразилась – с нее будто слетели скука и безразличие ко всему; корова теперь не замечала людей, а была занята только теленком.

– Несколько дней пусть сосет, – сказал Федя. – Что же вы, сами не докумекали? От переживаний она занемогла. По сыну тосковала. Не все коровы легко переносят отлучку телят. У них, знаете, тоже чувства. Без меня не отнимайте теленка. Я через пару‑тройку дней приеду.

– Хорошо, Федор Иваныч.

– Будем ждать, Федор Иваныч.

– Вы уж нас не забывайте.

Опять ехали по мокрым свежим полям; весело бежал Пепел, а Федя рассказывал:

– Понимаешь, ни у кого из других домашних животных нет такой любви к своим детям, как у коров. Если бы мы рано не отнимали у них телят, коровы бы просто извелись, все бы своим детям отдали.

– Это как? – не понял Витя.

– А очень просто. Чем кормит корова своего детенка? Молоком. С молоком бычок или телка получают от матери все необходимое для развития организма – все питательные вещества, витамины. И вот представь, что будет, если всех этих веществ не окажется в кормах, которые мы даем коровам.

– Что же будет? – спросил Витя.

– Корова начнет выделять их из своего организма – из печени, из костей, из всех клеток. И начнет худеть, болеть, умереть даже может. Но в молоке будут все нужные ее ребенку вещества.

– Какие коровы сознательные, – сказал Витя.

– Отличные животные, – сказал Федя. – Чистоплотные, добрые, неприхотливые. А когда корова заболела и у нее есть теленок, лучше всего пустить его к матери. Она все силы соберет для своего потомства. И поправится.

Опять закрапал дождь. Витя завернулся в брезент. И думал. Оказывается, коровы – это не просто так: коровы и все. Это почти как люди. У них сложная коровья жизнь со своими переживаниями и невзгодами.

Пели в сырых полях птицы, резво бежал Пепел, иногда поглядывал на хозяина или на Витю. В таких случаях Федя говорил ласково:

– Скоро отдохнем, старикан. Вот только в Зипуново добраться. Пожуем там с тобой сладкого овса.

Пепел в ответ радостно прядал ушами и фыркал.

Повернули на заросшую проселочную дорогу и увидели у обочины «газик». Из‑под машины торчали ноги в потрепанных кедах, а рядом нетерпеливо ходил крупный тяжелый человек в галифе, сапогах и выцветшей гимнастерке. Ходил, курил, недовольно останавливался около ног в кедах.

Это был Матвей Иванович, председатель колхоза «Авангард».

– Стой, Пепел, – сказал возле «газика» Федя. – Что случилось, Матвей Иванович!

– А! Федя! – обрадовался председатель. – В Зипуново?

– В Зипуново.

– Вот и добре. Меня подвезете. К Матвеевым заглянем. С зажиганием что‑то у «газика». Коля мой, шофер, юный еще. Неопытен. Коля! Наладишь – догоняй!

– Хорошо, Матвей Иванович! – ответил мальчишеский голос из‑под «газика».

Матвей Иванович тяжело сел в телегу, и она скрипнула, накренилась.

– Поехали, Пепел, – сказал Федя.

Председатель внимательно посмотрел на Витю, и мальчик смутился под его изучающим взглядом.

– Дачник? – спросил Матвей Иванович. И сам себе ответил: – Дачник… – Задумался. – Дачник – беспечник. Нравится тебе у нас?

– Нравится.

– Вот по фермам вместе ездим, – сказал Федя. – Животными парень интересуется.

– Животными? – Матвей Иванович теперь с интересом и доброжелательно посмотрел на Витю. – Это хорошо. Очень даже хорошо. – И стал серьезным. – Хочешь, подпаском назначу?

Витя не знал, что ответить.

– Шучу‑шучу, – совсем невесело сказал Матвей Иванович. – Опять в Гуляеве стадо без подпаска осталось. Где дельного парнишку взять? – Он потрепал Витю по голове большой сильной рукой. – Отдыхай, набирайся сил. Края у нас благодатные. А воздух? – И вдруг засмеялся. – Представляешь, Федор: мама видит сего парня с кнутом, и коров он погоняет.

Федя сдержанно улыбнулся, а Витя немного обиделся за маму. Матвей Иванович все понял:

– Ты не обижайся. Заботы, понимаешь, одолели. Сколько же тебе лет?

– Тринадцать. В августе четырнадцать будет.

– Четырнадцать… – задумчиво повторил Матвей Иванович и нахмурился, как‑то постарел сразу, и Вите показалось его лицо очень больным, замученным. – И моей Татьяне было б сейчас двадцать семь…

– Закурим, Матвей Иванович? – быстро предложил Федя. Они закурили. Долго молчали. Ритмично, успокаивающе стучали шаги Пепла по мягкой дороге.

Матвей Иванович бросил в канаву окурок, сказал:

– Доброе лето стоит. И дождей в меру, и тепла. А травы в этот год – загляденье.

– Вам бы, Матвей Иванович, – в отпуск надо, – неожиданно сказал Федя. – Нельзя же так – третий год без перерыва.

– Какой отпуск! – замахал руками Матвей Иванович. – Вот‑вот косовица. Травы подходят. – Он стал загибать пальцы. – Клуб заложили, материалы выбивать надо, а там попрет одно за другим: яровые, свекла, картофель. Вот зимой… Зимой, Федор, отдохну. Возьму путевку в какой‑нибудь знатный санаторий и – прощай, Жемчужина! Матвей Иваныч Гурин отдыхает: спит до девяти, ест по расписанию, всякие там процедуры, а вечером, конечно, пулька, преферанс! Так‑то. Ох, и надоели же вы мне!

Витя понимал, что никто здесь не надоел Матвею Ивановичу, а всех он любит и не хочет уезжать из своего колхоза.

– Сердце вам беречь надо, Матвей Иванович, – почему‑то сердито сказал Федя.

– Молчи! – налетел на него председатель и шутливо толкнул в бок. – Не сглазь! Нет у меня сердца! Уж и не помню, как это все бывает.

– До поры до времени, – хмуро сказал Федя.

– Молчи, тебе говорят! Ты что ко мне прицепился! – Матвей Иванович за поддержкой обратился к Вите: – Ты не знаешь, какая его муха укусила?

Витя от смущения покраснел. А Матвей Иванович совсем развеселился, стал насвистывать какой‑то мотивчик. Потом спросил у Феди уже серьезно:

– Не знаешь, где шифера достать?

– Не знаю, – буркнул Федя.

– Совсем немного. Обещал бабке Евдокии избу перекрыть. И вот, представь, нигде нет. А надо. Солдатка, вдова. А раз обещал – сделай.

Федя на этот раз промолчал. Витя видел, что он чем‑то расстроен.

Впереди показалась деревня Зипуново: широкая зеленая улица, избы в садах; у околицы был пруд, тускло поблескивающий, и в нем белыми точками плавали утки.

– А что у Матвеевых? – спросил Федя.

– Да Нинка в город нацелилась, – вздохнул Матвей Иванович. – Лучшая‑то телятница. Представляешь?

Федя взволновался:

– Чего это она? Ведь какую группу ей дали. Телятки – один к одному.

– Вот и я думаю: что стряслось? Подъедем вместе. Авторитетней получится. – Витя увидел, что Матвей Иванович в чем‑то очень неуверен.

Проехали немного по улице и остановились у старой избы под соломой. Дверь была открыта и там, в избе, слышались возбужденные женские голоса.

– А мне можно? – спросил Витя.

– Даже обязательно, – сказал Матвей Иванович. – Смотри, дачник. Познавай, так сказать, сельскую жизнь. – Председатель, непонятно отчего, стал сердитым.

В избе все было вверх дном: раскиданы вещи, стол завален посудой и стаканами, а на середине комнаты стоял большой деревянный чемодан, на него давила коленями девушка, вся красная, потная, растрепанная, и старалась закрыть крышку, которая никак не поддавалась. Вокруг чемодана и девушки суетилась женщина вся заплаканная, и причитала:

– Бесстыжая, непутевая! Мать пожалей! Где мне с хозяйством управиться? А людям чего скажем? Суседям? – Она увидела вошедших и, не меняя интонации голоса и темпа, продолжала: – Вот, Матвей Иваныч, поглядитя: мать родную бросает, колхоз, город ей подавай! Постыдилась бы людей, глаза твои бессовестные! Вот возьму вожжи…

– Ты погоди, Петровна, – сказал Матвей Иваныч и сел на лавку. Федя сел рядом, а Витя не решился, остался стоять в дверях и было ему неловко, совестно как‑то. И он сам не знал, почему.

– Уеду и все, – девушка села на свой чемодан, который под ней трыкнул. – Не удержите.

– А я тебя и держать не буду, – сказал Матвей Иванович. – На кой нам такие? Летуны. Верно, Федя? – Федя кивнул. – Что от таких проку? Если бегут, как предатели с поля боя. Приходи завтра в правление, все документы оформим. – Председатель сделал движение, вроде собираясь подняться. И тут девушка заплакала.

– А что бригадирка цепляется… – сквозь всхлипывания говорила она. – И телят мне специально лучших дали – на рекорд иду… И на ее место мечу. Эту… карьеру делаю. А за ней и другие…

– Кто же это? – спросил Матвей Иванович.

– Все старые… – Девушка перестала всхлипывать.

– Это они твоей молодости завидуют, – сказал председатель. – Сколько, Нина, тебе лет?

– Семнадцать.

– Семнадцать… Ну, с бригадиром твоим я поговорю. Чудачка. Поругались – и сразу в город?

Нина вдруг заплакала навзрыд и еле выдавила:

– Митя написал… Не вернется. После армии в городе останется, на завод хочет…

– Вот оно что. – Матвей Иванович стал хмурым. – А ты, значит, за ним?

– Он там себе городскую найдет, ученую. В очках…

Федя не выдержал, засмеялся. Матвей Иванович недовольно посмотрел на него.

– Вот тебе, Нина, учиться‑то надо. Чтоб любую городскую за пояс заткнуть.

– А где? Где учиться? – красное лицо Нины стало злорадным, она прямо посмотрела на председателя, и Витя увидел, что у нее удивительные глаза: глубокие, черные, жаркие. Прямо страшно в них глядеть. – Учиться в нашем телятнике?

– Сколько у тебя классов? – спокойно, тихо спросил Матвей Иванович.

– Ну, девять…

– Вот что, Нина. Давай договоримся так. Кончай в вечерней десятилетку.

– Это в Жемчужину пешком бегать? – перебила Нина.

– Я уже кумекал. – Председатель незаметно подмигнул Феде, а Витя увидел. – Пять вас тут, вечерников, в Зипуново и в Стрельцах. Организуем вам машину. Будет и отвозить и привозить.

– А не обманете?

– Я тебя когда‑нибудь обманывал? – Нина промолчала. – Ты слушай дальше. Кончишь десятилетку, определим тебя в сельскохозяйственный институт. По рекомендации колхоза. Без всякого конкурса поступишь. Сама станешь не хуже городской, – и ученой и, глядишь, очки носить придется. А Митька твой, если парень толковый, оценит тебя. Еще приедет домой, будет вокруг волчком виться. Да как такую дивчину не любить, а, дачник?

Витя буйно покраснел. Нина зарделась тоже, и лицо ее было счастливое.

– Так договорились, Нина? – Матвей Иванович поднялся с лавки.

– Договорились…

До телеги их провожала Нинина мать, быстро семенила рядом и приговаривала:

– Ой, спасибочки, ой, спасибочки‑то, Иваныч!

Распрощались и поехали.

Матвей Иванович молчал, хмурился, потом сказал:

– Дети ведь еще совсем. А заботы взрослые… Ты, Федя, куда?

– К свинарям думаю заглянуть.

– Добре. Останови. На сепаратор заверну. Что‑то там у Мехеева со второй установкой не ладится.

– Да мы подвезем!

– Не надо, я здесь по стежке, – сказал Матвей Иванович. – А ты завтра с утра подъезжай в правление, прямо к наряду. Надо прикинуть, как у нас с сухими кормами.

– Хорошо. Стой, Пепел!

Матвей Иванович спрыгнул с телеги, тяжело зашагал по тропинке, которая петляла по ярко‑зеленому картофельному полю. И что‑то одинокое, даже трагическое почудилось Вите в большой, сильной фигуре этого человека.

Пепел взял рысью. Даже ветер засвистел в ушах.

– Запомни его, Виктор, – опять заговорил Федя. – Запомни на всю жизнь. На таких, как наш Матвей Иванович, мир стоит. Вот что ему надо? В Ленинграде квартира, старая мать, пенсия за ранение. Жил бы себе и в потолок поплевывал. А он с нами, с нашими бедами. Сердце больное, инфаркт перенес, врачи говорят – постельный режим. А он третий год без отпуска. Дом ему построили – новому агроному отдал. Сам каморку снимает. Чудак? – зло спросил Федя, будто спорил с кем‑то. – Придет время – таким чудакам памятники поставят.

– Почему же он в Ленинград не уезжает? – спросил Витя.

– Почему? Потому что людей любит. Потому что душа у него ленинская. Потому что коммунист он по сердцу, а не только по партийному билету. В прошлом году в нашей школе в десятом классе на выпускном экзамене сочинение писали. Была свободная тема: «Имя тебе – коммунист». Ну, учителя думали – напишут о знаменитых деятелях, о литературных героях. Так из восемнадцати человек двенадцать о Матвее Ивановиче написали. Стой, Пепел, приехали!

В этот день были они еще на двух фермах, в свинарнике, в курином царстве тети Нины, но Витя был рассеян, и смотрел и не смотрел, и слушал и не слушал. Он думал о Матвее Ивановиче Турине, председателе колхоза «Авангард», и что‑то очень важное копилось в нем, созревало, но еще не находило выражения в четких мыслях.