Убеждение о моей чрезвычайной старости

 

Я сидел около дома, любуясь вечерним освещением дальних гор и леса кругом. Пришел Саул‑боро и сел возле меня, но долго ничего не говорил. Наконец он собрался и сказал: «Маклай, сколько у тебя жен, детей, внуков и правнуков?»

Я посмотрел на него и невольно улыбнулся. Он говорил очень серьезно и смотрел на меня вопросительно.

– Где? – спросил я.

– Я не знаю, – ответил Саул. – В России, на луне, – поправился он.

– У меня ни жены, ни детей нет, – сказал я.

Саул недоверчиво засмеялся. «Маклай не хочет говорить», – добавил он. «Ну так скажи, помнишь ли ты, когда это дерево было очень маленьким? – сказал он, указывая на громаднейший Calophilum inophilum, росший неподалеку и которому было, наверное, несколько сот лет. – Ты, может быть, посадил его?»

Поглядев на Саула и не доверяя что‑то его серьезности, я пожелал знать, почему он думает, что я так стар.

– Да ты никогда не бегаешь, не хочешь плясать, когда все старики у нас пляшут; жен здесь не хочешь брать; седых волос на голове много, и ты не хочешь, чтобы тебе их выдернули.

В этот вечер Саул ушел от меня очень недовольный тем, что Маклай ничего не хочет ему сказать.

 

Экскурсия на острова Били‑Били, Ямбомба и некоторые острова Архипелага Довольных людей

 

Из Били‑Били отправился на о. Ямбомбу, дорогою туда остановился у островка Урему, или Урембу, как другие его называют. Здесь собственноручно посадил в разных местах по берегу 12 кокосовых пальм и приказал Каину помнить, что Маклай их здесь посадил, прибавив, что в следующий мой приезд я построю себе дом вместо Айру в Урему. На этом островке никто никогда не жил, только по вечерам слетаются сюда, как и в Били‑Били, множество голубей и остаются здесь до следующего утра, когда они снова массами летят в леса Новой Гвинеи. Каин называет Урему часто поэтому Мулики‑амб (дом голубей; «мулики» означает на диалекте Били‑Били голубь, а «амб» – дом). На материке, против островка Урему, впадает речка Ио‑Гуму, довольно значительная. Небольшое селение находится в верховьях ее. Урему и Ямбомба ограждают небольшую гавань, которая может быть довольно удобною для небольших судов.

Я встретил в Ямбомбе очень радушный прием. Все казались рады моему приезду. Биромор проводил меня в свой «дарем» (на диалекте Ямбомбы буамрамра называется «дарем»). Видел у него топор, ручка которого была образец папуасской резьбы. Это был первый и единственный экземпляр, виденный мною на Берегу Маклая. Заметил также висевший на снурке пробуравленный плоский круглый камень. На мои вопросы, откуда, кто сделал, туземцы отвечали: «Из моря», «Не знаем», «Это было сделано не людьми»; однако ж нашелся один, который пояснил, что «наме, наме» (давно, давно) люди Ямбомбы привезли этот камень с о. Корогу,[131] который находится очень‑очень далеко от Ямбомбы, что теперь люди Ямбомбы не только не ездят туда, но не знают даже, где он находится. Люди Ямбомбы не знали, для чего делались эти камни.[132]

Группа туземцев работала над новою пирогой, именно пришивали длинную планку у одного борта ее. Несколько соответствующих отверстий были сделаны на краях пироги и доски; в них продевалась крепкая красная лиана – которую туземцы называют «урамер» – много раз, пока оба отверстия сантиметра в 4 в диаметре не были вполне выполнены оборотами лианы. Одно подобное закрепление отстояло от другого приблизительно на ½ м, и все скважины и отверстия были законопачены наскобленными и размоченными внутренними слоями коры «дым». Работы было немало, но прежде было еще больше, потому что, не имея гвоздей, им приходилось делать отверстия каменными топорами, вследствие чего отверстия были больше; теперь они обтачивают большие гвозди в виде долота и очень искусно делают небольшие четырехугольные отверстия.

Они очень обрадовались, когда я им показал, что, накалив гвоздь на огне, они могут прожигать отверстия разного диаметра, смотря по толщине гвоздя, в бамбуке и не слишком толстых досках. Они очень серьезно просили меня поселиться на о. Урему, надеясь, вероятно, на помощь, которую я могу оказать им моими столярными инструментами. Подаренные мне при отъезде старые кокосовые орехи с ростками я прибавил к тем, которые посадил сегодня утром на о. Урему. Вернувшись в Били‑Били, я сказал Мёбли, что подниму его очень рано, чтобы отправиться на острова Довольных людей.

10 мая. За неимением часов я пожертвовал свечою с пометками, соответствующими часам и получасам. Проснувшись, когда моя свеча‑часы показывала половину первого часа ночи, я встал и разбудил Мёбли, но прошло более часа до тех пор, пока было все готово и мы могли сдвинуть дынги в море. Ветер был слаб, и к рассвету мы были не далее как милях в 2 на Ю от острова Тамб, крайнего острова группы. Тамб и Матарен имеют «улео» (песчаный берег), обращенный к лагуне, между тем как о. Певай кругом окаймлен скалами, так что пристать к нему неудобно. Проход между островами Тамб и Матарен чист, между тем как между о. Певай и Митебог находится риф. Мы высадились на о. Тамб. Он весь покрыт лесом и не имеет воды; кроме больших деревьев […][133] встречается вид пандуса, а также […],[134] который делает, при положительном отсутствии здесь тропинок, путь по острову очень неудобным и в некоторых местах очень труднопроходимым.

После завтрака Гассан очень тщательно собрал все объедки, и, свернув их, положив камень в средину, обвязав все гибкой лианой, которую сорвал недалеко, он бросил связку далеко в море для того, чтобы дурные люди, найдя наши объедки, не заговорили бы их и не причинили нам вреда.

С о. Тамб мы направились к о. Митебог. Везде глубина была значительная, но могла представлять множество удобных якорных стоянок. Пролив между материком, мысом Год‑Аван и о. Митебог был достаточно глубоким для судов больших размеров. На о. Митебог 2 деревни: Митебог и Гада‑Гада. Жители последней – выселенцы с другого острова, который они покинули вследствие войны с жителями о. Тиары. Семейные хижины построены все на сваях, «даремы» же – прямо на земле, как в Били‑Били, Тиаре и т. д. На конце конька над входом красовалась большая, из дерева вырезанная рыба. Люди здесь были особенно любезны, упрашивали остаться ночевать у них, на что я не согласился, потому что Гассан предупредил меня, что очень боится остаться ночевать в Митебоге или в Гада‑Гада, с которыми жители Били‑Били находились в неприязненных отношениях. Он боялся, что во время сна ему отрежут несколько волос, заговорят их и что он от этого заболеет.

В Митебоге строят много пирог; в одной полуготовой, т. е. не вполне выдолбленной, была налита вода, как мне объясняли, чтобы размочить дерево и сделать его более мягким для долбления.

Лишившись моих 2 часов, я должен был приискать какое‑нибудь мерило времени. Днем (так как пасмурных дней здесь сравнительно очень небольшое число) солнечные часы исправляют это дело, вечером я много раз замечал, что, занимаясь какой‑нибудь интересной работой, совершенно теряешь всякое представление о времени.

Я придумал следующий способ, который оказался довольно практичным. Я взял 2 стеариновые свечи, у которых отрезал верхние конические концы, а затем зажег одну из них. По прошествии часа я отметил на незажженной свече чертою, на сколько вторая свеча сгорела, и, заметив время, снова зажег вторую. По прошествии часа я сделал то же, т. е. отметил на целой свече, на сколько вторая свеча укоротилась вследствие горения в продолжение 2 часов. Я сделал то же и для третьего часа. Найдя, что отделы отмеченные были почти что равны, я взял среднюю величину и разделил ее на 4 равные части. Таким образом я получил шкалу сгорания свечи; я, однако ж, скоро заметил, что сквозной ветер, дующий с разных сторон, делает сгорание свечи неравномерным, почему пришлось придумать какой‑нибудь способ для ограждения свечи от сквозного ветра. Такой аппарат я себе устроил очень просто, вырезав, почти что совершенно, одну из сторон большой жестянки от бисквит, и получил аппарат, предохранявший свечу от сквозняка и неравного сгорания. К подсвечнику, который я употреблял для этой цели, я прикрепил масштаб из бамбука с делениями. Так как в этой местности круглый год почти солнце поднимается в одно и то же время, то, зажигая мою свечу в 6 часов, я мог почти наверно определять с помощью сгорания ее часы вечера.

 

Болезнь и смерть жены Моте

 

29 марта. Утром мне сказали, что жена Моте очень больна, и просили прийти в деревню. В час пополудни один из туземцев пришел с известием, что женщина эта умирает и муж ее просит меня дать ей лекарство. Я отправился и, услышав плачевный голос женщин, которые голосили по разным углам площадки перед хижиною, подумал, что больная уже умерла. Около хижины сидело несколько женщин, кормивших грудью детей. Мне указали на хижину умирающей, в которую я вошел. В хижине было очень темно, так что, войдя в нее со света, я сперва не мог ничего разглядеть. На меня набросилось несколько женщин, прося лекарство. Когда глаза попривыкли к темноте, я разглядел, что умирающая лежала и металась посередине хижины, на голой земле. Около нее расположилось 5 или 6 женщин, держа кто голову, кто спину, кто руки, кто ноги больной. Кроме того, в хижине было еще много женщин и детей. Добиться толку было невозможно. Умирающая не разжимала зубов и только по временам как‑то вздрагивала и старалась подняться. Вне хижины, как и внутри ее, все толковали о смерти. Сама больная иногда вскрикивала: «Умираю, умираю!» Не успел я вернуться домой, как Моте пришел за обещанным лекарством. Я повторил, что принесу его. Отвесив небольшую дозу морфия, я вернулся в Бонгу. Меня встречали и провожали, как будто я действительно нес с собою верное исцеление от всяких недугов. В хижине ожидала меня та же картина. Больная не захотела принять лекарства, несмотря на то, что все уговаривали ее и один из туземцев даже предложил разжать зубы дунганом^{96}, чтобы влить лекарство в рот. Больная повторяла по временам: «Умираю, умираю».

30 мая. Солнце только что взошло, когда несколько коротких ударов барума возвестили, что жена Моте скончалась.

Я поспешил в Бонгу. Вой женщин слышался уже издали. Все мужчины в деревне ходили вооруженными. Около хижины Моте я увидал его самого; он то расхаживал, как бы приседая при каждом шаге, то бегал, как бы желая догнать или напасть на кого; в руках у него был топор, которым он рубил (только для вида) крыши хижин, кокосовые пальмы, кусты и т. д.

Я пробрался в хижину, где лежала покойница, но там было так темно, что я мог разобрать только, что умершая лежит на нарах и кругом ее теснятся, причитывая и воя, женщины.

Часа через два Лако и другие родственники покойницы устроили в переднем отделе хижины род высокого стула из весел и палок. Приложенный рисунок делает подробное описание излишним. Один из туземцев вынес тело женщины, очень похудевшее в последние дни, на руках, другой принял и посадил его на приготовленный стул. У покойницы ноги были согнуты в коленях и связаны. Их завернули в женские нале^{97}, а около головы и по сторонам воткнули ветки Coleus с разноцветными листьями.

Между тем на площадку перед хижиной высыпали пришедшие из Горенду и Гумбу туземцы, все вооруженные, с воинственными криками и жестами. При этом говорились речи, но так быстро, что мне было трудно понять сказанное. Моте продолжал свою пантомиму горя и отчаяния, только теперь он был одет в новый маль, громадный катазань (гребень с большим веером перьев, который носят единственно тамо‑боро, т. е. отцы семейств); большой гун болтался под мышками и, как утром, на плече у него был топор. Он расхаживал, как прежде, приседая, т. е. это был род пляски, которую он исполнял в такт под свою плаксивую речь и завывание женщин.

Что все это была одна комедия, которую действующие и присутствующие считали необходимостью исполнить, было ясно видно и прорывалось по временам. Например, когда Моте, среди своих монологов (он хороший оратор), войдя вдруг в азарт, стал неистово рубить топором кокосовую пальму, одна из женщин, кажется, сестра его, которая также выла, вдруг прервала свои отчаянные вопли, подошла к Моте и заметила ему самым деловым тоном, что портить дерево не следует, после чего Моте, ударив еще раза два, но менее сильно, отошел прочь и стал изливать свою горесть, ломая старый, никуда не годный забор. Также, когда дождь стал накрапывать, он выбрал сейчас же себе место под деревом, где дождь не мог испортить его нового маля и перьев на голове.

Пришли несколько друзей Моте из Гумбу и принесли, чтобы изъявить свое сочувствие, подарки (табиры, которые были положены перед входом хижины умершей). Табиры были сейчас же разобраны членами семьи.

Весь день продолжалось вытье Моте, и даже вечером он расхаживал и тянул свою песнь, начинавшуюся словами: «Аламо‑амо» и т. д. Он говорил приблизительно: «Уже солнце село, она все еще спит; уже темнеет, она все еще не приходит. Я зову ее, и она не является» и т. д.

Покойницу принесли снова в хижину, и снова множество женщин окружили нары, на которых она лежала, по очереди воя, поддерживая огонь и болтая.

Зайдя в Бонгу ночью, я застал ту же сцену: женщины бодрствовали внутри хижины и у входа ее, мужчины на площадке, у костра. Несколько раз ночью в Бонгу ударяли в барум, на звуки которого отзывался другой где‑то далеко в горах (как я узнал потом, то был барум деревни Бурам‑Мана).

31 мая. Придя утром в Бонгу, я застал очень измененное настроение: люди оживленно болтали, следя за приготовлением угощения, которое, судя по числу горшков, стоявших рядами на длинном костре, и по грудам шелухи таро, ямса и т. п., над которым трудились, жадно хрюкая, несколько свиней, должно было быть очень значительное. Все приготовления угощения были сделаны ночью; мне сказали, что люди Бурам‑Мана, откуда была покойница и где жило несколько ее близких родственников, должны прийти «гамбор росар» (связать корзину) и что их теперь ждут.

В хижине я увидал, что труп был уже упакован женщинами в коробку из «губ»,[135] но голова была еще видна. Подойдя к гам‑бору я заметил, что все украшения: ожерелья и т. д., которые были навешаны при вчерашней выставке ее тела, были сняты; даже новый маль не был оставлен на покойнице, и, кроме нескольких ветвей Coleus, ничего не было положено в гамбор. Я вышел из хижины, услыхав страшные крики. То была ватага жителей горной деревни Бурам‑Мана, которые с криками и воинственными жестами появились со всех сторон на площадку, как вчера люди Горенду, но еще с большим шумом и азартом. Вслед за ними вышел ряд женщин, которые направились прямо в хижину покойницы, причем завыли самым усиленным образом.

Гамбор. Берег Маклая

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. 31 мая 1877 г.

 

Так как люди Бурам‑Мана должны были вернуться домой сегодня же, жители Бонгу поторопились распределить для каждого из них долю угощения, которое не полагалось быть съеденным здесь, а взятым с собою. Для этого в каждый табир были положены банановые листья, а на них вареные инги и куски свинины, так, ч[тобы] было удобно связать их в большие свертки; затем к каждому свертку, число которых соответствовало числу мужчин, пришедших из Бурам‑Мана (почти все – родственники умершей), были приложены разные вещи, как‑то: табиры, гун, мали и т. п.

Между тем двое из туземцев Бурам‑Мана вынесли из хижины гамбор с покойницей, а за ними последовали женщины, которые стали неистово выть и толкаться вокруг гамбора. Мужчины занялись увязкою корзины с телом. Она была привязана к бамбуку, концы которого двое мужчин держали на плечах; двое других, не скупясь на ротанг, увязывали корзину, доведенную ими, вследствие стягивания ротангом, до весьма небольших размеров; женщины, не переставая выть, стали кружиться и выплясывать вокруг группы. По временам все останавливались, продолжая выделывать среднею частью тела положительно неприличные движения; некоторые отделялись, скребли и терли гамбор, как бы лаская его, причем причитывали на разные голоса. Эти группы постоянно сменялись, пока, наконец, гамбор не был внесен обратно в хижину и повешен при помощи перекладины в углу ее. В это время люди Бурам‑Мана, нагрузив жен своими долями угощения и наследства, поспешили отправиться домой и сошли со сцены с гораздо меньшим шумом, чем пришли.

2 июня. Застал утром всех туземцев от мала до велика с вычерненными лицами; у некоторых, кроме лица, грудь была также натерта черною краской; у третьих, кроме груди, руки и спина, а Моте, муж покойной, имел все тело, испестренное черною краскою, или «куму». Мне сказали, что это было сделано уже вчера вечером. Сегодня все оставались в деревне, никто не ходил на работу; мужчины пили кеу, женщины возились около хижин. Все были испачканы куму, не имели никаких украшений и походили на трубочистов. Заметив, что все без исключения были вымазаны черною краской, я, подойдя к Моте, спросил куму, который мне был тотчас же подан. К величайшему удовольствию обступивших меня туземцев, я, взяв мизинцем немного куму, сделал себе на лбу небольшое черное пятнышко; Моте стал пожимать мне руку, приговаривая: «Э‑аба, э‑аба», а со всех сторон стали слышаться одобрительные возгласы.

Я вошел в хижину Моте и увидел большой цилиндр из кокосовых листьев, метра в 2 вышиною, как раз в том углу, где повесили вчера гамбор. Раздвинув немного листья, я убедился, что гамбор висел, как и вчера, на перекладине, а цилиндр был сделан вокруг него; в хижине горели 2 костра, что было целесообразно, так как запах от разлагающегося трупа был очень силен.

 

Горима

 

 

Июнь

 

Сидя за ужином на барле около хижины Коды‑боро в Богати, я прислушивался к разговору который вел мой хозяин, сидевший на пороге своей хижины, со своим сыном Уром, только что вернувшимся из другой деревни. Они говорили не громко и жевали при этом бетель, так что я почти ничего не понял из их разговора, хотя мог расслышать несколько раз мое имя.

Когда я кончил ужинать, то слез с барлы и намеревался пройтись по деревне. Коды‑боро удержал меня, схватив за рукав.

– Маклай, ты не ходи в Гориму (деревня, лежавшая милях в 4‑х от Богати по берегу).

– Я в Гориму не иду; я завтра вернусь в таль‑Маклай.

– Это хорошо, – сказал Коды.

– А отчего же мне не ходить в Гориму? – спросил я.

– Да люди Горимы – люди нехорошие, – объяснил Коды. Я на этот раз удовлетворился этим ответом, так как до наступления темноты я хотел взять несколько пеленгов для определения положения некоторых вершин хребта Мана‑боро‑боро, который был хорошо виден в этот вечер. Когда стемнело, я обошел несколько костров и поговорил с разными знакомыми. Вернулся к буамрамре, где должен был провести ночь. Коды‑боро хлопотал у костра. Я разостлал одеяло на барлу и, найдя бамбук, на который положил все, что мог снять, приготовился к ночи, т. е. снял башмаки, гамаши и т. д. Затем позвал Коды‑боро и спросил его: «Отчего люди Горимы борле? (нехороши)». Коды замялся. Я сунул ему в руку несколько больших кусков табаку. «Ты скажи, Коды, а то я вернусь домой, возьму шлюпку и поеду прямо в Гориму». – «О Маклай! Не езди в Гориму. Люди Горимы скверные!» – «Ты скажи, почему? Что тебе сказал сегодня Ур?»

Хижина в деревне Горима

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. Июнь 1877 г.

 

Видя, что я не оставлю его в покое, Коды решился сказать все, что слышал. Ур, вернувшись из деревни, куда ходил к родителям жены, рассказал, что встретил там двух туземцев из Горимы, которые говорили обо мне, что у меня много вещей в доме, что если люди Бонгу убили бы меня, то могли бы взять все, и т. д. Что двое из жителей Горимы хотят приехать нарочно в таль‑Маклай, чтобы убить меня и взять, что могут, с собою. Вот почему Коды называет людей Горимы «борле» и просит Маклая не ездить в их деревню.

– А как зовут этих двух людей Горимы, которые хотят убить Маклая? – спросил я.

– Одного зовут Абýй, другого – Малý, – ответил Коды. Я дал ему еще кусок табаку и сказал, что хочу спать.

По мере того как Коды говорил, у меня составился план относительно того, что делать в этом случае. Я был удивлен, что после такого долгого знакомства со мною (правда, люди Горимы только один раз, во время моего первого пребывания, были у меня, так что, разумеется, очень мало знали меня) находились еще люди, думающие и говорящие, что хотят меня убить. На это они имели уже довольно времени и случаев. Я, в сущности, не верил, что они говорят серьезно, и был убежден, что при самых удобных обстоятельствах эти люди не посмели бы напасть на меня открыто; бросить же копье из‑за угла, подкараулив меня около хижины, или пустить стрелу – на это я считал их вполне способными. Худшим обстоятельством, мне казалось, было то, что они сами говорят об этом, так как это может подать подобную же мысль кому‑нибудь из моих более близких соседей. Кто‑нибудь может подумать: «Зачем ждать, чтобы люди Горимы убили Маклая и взяли его вещи? Я попробую сделать это сам, и вещи будут мои».

Засыпая, я решил отправиться сам в Гориму, даже, пожалуй, завтра, если буду чувствовать себя достаточно свежим.

Проспав весьма хорошо ночь и будучи разбужен до рассвета криком петухов в деревне, я встал и нашел, что чувствую себя в расположении духа идти в Гориму. Недопитая с вечера бутылка холодного чая и несколько кусков холодного таро, оставшегося от вчерашнего ужина, послужили мне завтраком. Я оставил большую часть моих вещей в буамрамре и на всякий случай перевязал белой ниткой крест‑накрест небольшой ранец с разными мелкими вещами.

Забрав только одеяло и несколько кусков таро, я отправился в путь. Так как все это происходило в буамрамре, то меня никто не видел, и вышел я из буамрамры прямо к морю, а не пошел по деревне. Хотя я и не знал дороги в Гориму, но надеялся добраться до нее, идя берегом, что будет, вероятно, немного дальше, но зато таким образом я не могу миновать деревни, лежащей у моря. Один из жителей Богата, исправлявший что‑то в своей вытащенной на берег пироге, спросил меня, куда я иду. Я отвечал: «К реке Киор», что не было неправдой, так как для того чтобы дойти до Горимы, мне надо было перейти реку Киор.

Не стану вдаваться <в> описание пути. К 11 часам солнце стало печь весьма сильно. Пришлось перейти вброд реку Киор, где вода доходила мне до пояса, и еще другую, более мелкую. Снять башмаки я боялся, сомневаясь, можно ли мне будет надеть их снова, так как они были промочены насквозь. Мелкие камни, сменявшие в некоторых местах песчаный берег, делали ходьбу босиком положительно невозможною. В одном месте я пошел по тропинке в лесу, полагая, что она проложена параллельно берегу; но тропинка так углублялась в лес, что мне пришлось свернуть на другую, а затем и на третью. Я уже думал, что заблудился, когда при следующем повороте я вдруг снова увидел море. Был уже третий час, и я решил отдохнуть в этом месте и съесть взятое с собою таро.

Горима была недалеко, но мне не хотелось прийти туда ранее пяти часов. Я вспомнил одно обстоятельство, очень для меня неудобное и которое я совершенно упустил из виду, именно то, что диалект Горимы был мне абсолютно неизвестен и что там навряд найдутся люди, знающие диалект Бонгу. Возвращаться, однако ж, было поздно, оставалось только рискнуть. Отдохнув, я пошел дальше. Деревня Горима расположена на мыске, так что людям, ходившим или стоявшим в то время около берега, мое приближение было заметно еще издали. Навряд я попал бы в этот день в деревню, так как по берегу на значительном пространстве росли мангровы. К счастью для меня, на берегу лежала вытащенная пирога и слышалось несколько голосов в лесу, почему я и решил подождать их возвращения. Нелегко было бы описать выражение удивления туземцев, когда они вернулись и увидели меня. Мне показалось, что они готовы убежать, почему я поспешил сейчас же подойти к самому старому из трех.

– Вы люди Горимы? – спросил я на диалекте Бонгу. Туземец приподнял голову – жест, который я счел за утвердительный. Я назвал себя и прибавил, что иду посмотреть Гориму и что мы поедем вместе.

Туземцы имели очень растерянный вид, но скоро оправились, и так как им, вероятно, и самим надо было домой, то они, по‑видимому, были даже рады отделаться от меня так дешево. Я дал каждому из них по куску табаку, и мы отправились. Расстояние оказалось гораздо более далеким, чем я ожидал, и солнце было совсем низко, когда мы подъехали к деревне. Мою белую шляпу и такую же куртку жители заметили еще издали, почему многие собрались встретить меня, между тем как другие то выбегали к морю, то опять возвращались в деревню. Дав еще табаку и по одному гвоздю моим спутникам, я направился в деревню, сопровождаемый туземцами, встретившими меня у берега. Ни один из них, однако, не говорил на диалекте Бонгу, и я сомневаюсь, чтобы кто‑либо даже достаточно понимал его. Пришлось поэтому прибегнуть к первобытному языку – жестам. Я положил руку на пустой желудок, затем указал пальцем на рот; туземцы поняли, что я хочу есть, по крайней мере один из стариков сказал что‑то, и я скоро увидел все приготовления к ужину. Затем, положив руку под щеку и наклонив голову, я проговорил: «Горима», что должно было значить, что я хочу спать. Меня опять‑таки поняли, потому что сейчас же указали на буамрамру. Я не мог объясняться, а то с моей стороны было бы первым делом успокоить жителей, которых, кажется, в немалое смущение привел мой неожиданный приход. За себя я был очень рад, так как мог быть уверен, что не лягу голодным и проведу ночь не под открытым небом (на что я решаюсь только в самых крайних случаях, из опасения лихорадки). Я так проголодался, что с нетерпением ожидал появления табира с кушаньем и почти что не обратил внимания на приход человека, хорошо знавшего диалект Бонгу.

С большим ожесточением принялся я за таро, которое мне подали туземцы, и полагаю, что это была самая большая порция, которую я когда‑либо ел в Новой Гвинее. Утолив голод, я припомнил главную причину, которая привела меня в Гориму, и подумал, что теперь как раз подходящее время поговорить с туземцами, имея под рукою человека, могущего служить мне переводчиком. Я его скоро нашел и сказал, что желаю поговорить с людьми Горимы и узнать, что они могут мне сказать. Я предложил ему созвать сейчас же главных людей Горимы. Пока я занялся устройством своего ночлега. У входа в буамрамру собралась значительная толпа людей, созванных моим переводчиком. Последний объявил мне, что все люди Горимы (т. е. тамо‑боро) в сборе. Обратившись к переводчику, я велел, чтобы в костер подбросили сухих щепок для более сильного освещения буамрамры. Когда это было сделано, я сел на барум около костра, освещавшего лица присутствующих. Первые мои слова переводчику были: «Абуй и Малу здесь или нет?» Перед тем, забыв эти имена, я должен был пересмотреть мою записную книжку, так как я записал их вчера вечером в полутемноте. Когда я назвал эти два имени, туземцы стали переглядываться между собою, и только через несколько секунд мне было отвечено, что Абуй здесь.

– Позовите Малу, – было мое распоряжение.

Кто‑то побежал за ним. Когда Малу явился, я встал и указал Абую и Малу два места около самого костра, как раз против меня. Они с видимым нежеланием подошли и сели на указанные мною места. Затем я обратился с короткою речью к переводчику, который переводил по мере того, как я говорил, т. е. почти слово в слово. Содержание речи было приблизительно следующее. Услышав вчера от людей Богата, что двое людей Горимы, Абуй и Малу, хотят убить меня, я пришел в Гориму, чтобы посмотреть на этих людей (когда я стал поочередно глядеть на обоих, они отвертывались каждый раз, как встречали мой взгляд); что это очень дурно, так как я ничего дурного не сделал ни Абую, ни Малу и никому из людей Горимы; что теперь, пройдя пешком от Богата до Горимы, я очень устал и хочу спать; что сейчас лягу и что если Абуй и Малу хотят убить меня, то пусть сделают это, когда я буду спать, так как завтра я уйду из Горимы.

Договорив последние слова, я направился к барле и, взобравшись на нее, завернулся в одеяло. Мои слова произвели, кажется, значительный эффект среди слушателей. По крайней мере, засыпая, я слышал возгласы и разговоры, в которых мое имя не раз было повторено. Хотя я и хорошо спал, но просыпался несколько раз, но это происходило не из опасения перед туземцами, а вероятнее, по причине моего тяжеловесного ужина, которого я всегда избегаю.

На другое утро я был, разумеется, цел и невредим, и перед отъездом из Горимы Абуй принес мне в дар свинью почтенных размеров и вместе с Малу непременно пожелал проводить меня не только до Богати, но и в таль‑Маклай.

Этот эпизод, рассказанный и пересказанный из деревни в деревню, произвел значительный эффект.

 

Экскурсия в деревню Телята

 

 

Июль

 

Моя шлюпка (динги), будучи слишком малою для помещения провизии на несколько дней и разных вещей (как‑то: стола, складного табурета, гамака и т. п.), необходимых для многодневной экскурсии, и, кроме того, ввиду своей плоскости рискующая быть легко залитой при большом волнении, показалась мне неудобною для экскурсии в Телята. Я решил поэтому воспользоваться одним из больших «ванг» Били‑Били. Эти пироги, как я уже говорил, имеют довольно поместительную хижину на платформе, так что в одной из таких пирог я мог не только уместить все мои вещи, включая даже и висячую керосиновую лампу, но нашел место и для стола, и для моего небольшого кресла. В хижине же другой пироги поместился Сале со всеми кухонными принадлежностями.

Деревня Телята

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. Июль 1877 г.

 

Каждым вангом управляло двое людей; один из них управлял парусом, другой – рулем. Один ванг принадлежал моему старому приятелю Каину, другой – Кисёму, очень энергичному, но, к сожалению, чересчур болтливому жителю Били‑Били. Люди этой деревни из поколения в поколение ежегодно по нескольку раз совершают путешествия вдоль северо‑восточного берега до деревни Телята; они изучили эту местность, господствующие ветра, периодичность их, течение, самые удобные пристани вдоль берега и т. д. Поэтому было вполне естественно, что я предоставил моим спутникам всю мореходную часть экспедиции, уговорившись только, что мы будем останавливаться в каждой деревне столько времени, сколько это будет для меня необходимо. Каин и Кисём объяснили мне, что все переходы из деревни в деревню вдоль берега мы будем делать по вечерам или по ночам, пользуясь береговым ветром, который дует равномерно каждую ночь, начинаясь через час или два по заходе солнца и продолжаясь до рассвета. В продолжение дня нам невозможно было бы бороться с противным SO, который иногда дует очень свежо.

Деревня Телята

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. Июль 1877 г.

 

Итак, часов в 8 вечера туземцы Бонгу помогли людям Били‑Били спихнуть оба тяжеловесных ванга в море. Ветер был незначительный, так что мы стали двигаться вперед очень медленно. Я, будучи уже знаком с этим берегом, лег спать, вполне полагаясь на опытность Каина и Гассана. В некотором отдалении двигалась за нами и другая пирога, с Кисёмом, его сыном и Сале в качестве пассажира.

Ванг блангути – двухмачтовая парусная лодка. Остров Били‑Били

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. 5 октября 1877 г.

 

6 июля на рассвете мы проходили мимо мыса Риньи, который туземцы называют Тевалиб. Мыс этот состоит из поднятого кораллового рифа, возвышающегося футов на 15–20 над уровнем моря в виде черноватой, изъеденной прибоем стены, над которой в свою очередь поднимается первобытный лес. Пройдя мыс Тевалиб, мы очутились у песчаного берега (называемого улеу на диалекте Бонгу). В этом месте за деревьями виднелись хижины покинутой деревни Бай. Немного спустя мы прошли отмель, около которой вода сильно волновалась и пенилась; это была, вероятно, та самая, которую посылал осматривать командир «Витязя».

По мере того как мы проходили, несколько туземцев бежали по берегу, стараясь рассмотреть, кто могли быть эти странно одетые люди (я и Сале), плывущие на вангах Били‑Били.

Дарем в деревне Бай

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. Июль 1877 г.

 

Пройдя устье реки Говар,[136] мы должны были вытащить наши ванги на берег, так как наступил штиль; при этом нам немало помогла система блоков […],[137] данная мне П. П. Новосильским еще в 1871 г. и за которую я не раз был ему очень благодарен. Мои спутники скоро выучились их применению и обращались с ними очень ловко.

С этого места открывался красивый вид на горы, но мне пришлось недолго любоваться им, так как большие белые облака закрыли горы и долины.

Здесь на берегу когда‑то существовала деревня, но вследствие нападения неприятелей была перенесена в лес, на довольно далекое расстояние от морского берега, по правую сторону от реки Говар.

Имея перед собою целый день, я пошел с Каином и Гассаном в деревню Бай. Мы шли не спеша, всё по лесу, представлявшему для меня большой интерес своей разнообразной растительностью, и только после полудня пришли в деревню. Около некоторых хижин – все они были совершенно новые – были посажены бананы и много табаку; кокосовых пальм, за исключением одной только, не было вовсе. Это обстоятельство, как мне объяснили, произошло оттого, что туземцы боялись, чтобы пальмы, вырастая, не послужили приманкою для неприятелей. Дарем с особенными украшениями была единственная хижина, отличавшаяся от других своей постройкою^{98}. Мы приютились в ней, скрываясь от солнечных лучей; туда же нам подали угощение, состоявшее из таро и вареной курицы.

Записывая диалект деревни Бай, я нашел, что туземцы здесь не имеют названия для Piper Methysticum! Они не только не употребляют напиток, приготовляемый из него, но даже постоянно отказываются от кеу, когда бывают в деревнях, где он составляет главный аксессуар всякого пиршества. Нарисовав дарем, я собрался в обратный путь; при прощанье туземцы поднесли мне живую курицу и таро.

Ночевал на ванге, вытащенном на берег.

7 июля. Разбудил людей очень рано. Мы продолжали путь в темноте. В одном месте Каин указал мне, что тут находилась деревня Мендир, но что она была сожжена и покинута жителями, которые переселились в другое место. Когда стало светать, мы плыли вдоль берега, окаймленного скалами (поднятый коралловый риф). Здесь на значительном протяжении не встречается ни одного улеу, почему нет и береговых деревень.

Когда совсем рассвело, мы подъехали к деревне Мегу, где, по словам Каина, почти все жители вымерли. Несколько рак‑рак (пироги, сделанные из невыдолбленных стволов) виднелось у берега. Так как дул довольно умеренный SO, то мы благодаря фигурации берега могли продолжать наш путь в бейдевинд^{99}. Пройдя деревню Лёмчуг и устье реки Серекак, мы обогнули мысок, за которым показался другой, густо поросший кокосовыми пальмами. Это был Бан (деревня Сингор), одно из значительнейших селений этого берега.

Мы подошли к его улеу около 5 часов пополудни. Большая толпа туземцев ожидала нас у берега и, подхватив наши ванги, вытащила их высоко на берег.

Я отправился в деревню. Она оказалась сравнительно большой. Тип людей и их постройки ничем особенно не отличались от моих соседей. Костюмы мужчин были совершенно одинаковы с людьми Били‑Били, замужние же женщины закрывали груди, надевая на шею небольшой мешок, спускавшийся до пояса. У девушек одежда походила на легкий костюм девочек Били‑Били, т. е., кроме небольших кисточек из бахромы спереди и сзади, несколько рядов полукругом опускающихся нитей нанизанных раковин и зубов собак лежали по сторонам ягодиц. Вообще, здешние туземцы в избытке носили украшения из раковин. Здесь также главное место выделки больших украшений, носимых туземцами на груди, так наз. сюаль‑боро, очень ценимых повсюду на Берегу Маклая.

Мне хотел