Пребывание на Берегу Маклая в Новой Гвинее

О моем третьем посещении Новой Гвинеи могу сказать, во‑первых, что оно проходит без таких помех, как приключились при второй экспедиции (на Берег Ковиай в 1874 г.), и, во‑вторых, что, сообразно с моим наперед обдуманным планом, оно составляет во всех отношениях продолжение начатых исследований во время первого пребывания на этом берегу (в 1871–1872 гг.).

Мой отъезд в декабре 1872 г. был слишком неожидан, чтобы не оставить многих значительных пробелов в предпринятых работах; и если я согласился на отъезд, то это было только вследствие моего уже тогда принятого решения вернуться со временем на этот берег и дополнить, сколько возможно, что приходилось оставить тогда начатым и отчасти едва затронутым.

Направленный местными условиями при первом посещении Новой Гвинеи главным образом на исследования по антропологии и предоставив ее задачам указывать мне направление пути при последующих путешествиях (при 2‑й экспедиции в Новую Гвинею, путешествии в Малайском полуострове), я и этот раз остался ей верным.

Предпринимая путешествие, намереваясь посетить несколько местностей и имея выбор остаться долее в одной из них, мне казалось, помимо других причин,[144] вернее и целесообразнее не поддаться на приманку новизны и вернуться сюда, на Берег Маклая, продолжать и дополнять начатое. Пересмотр перед отъездом из Явы (в декабре 1875 г.) сведений, добытых в 1871–1872 гг. о туземцах Берега Маклая, по случаю публикации продолжения моих замечаний о них,[145] весьма сильно повлиял на это решение: откинув то, в верности чего у меня оставалось сомнение, мне ясно представилось большое число пробелов и вопросов, остававшихся без удовлетворительных ответов. Зная язык и пользуясь доверием туземцев, я более чем кто другой был в состоянии дополнить уже добытые сведения об их нравах и обычаях.

Возвращаясь на Берег Маклая, я не имел в виду предпринять дальней экскурсии во внутрь страны. Этот проект, несмотря на всю заманчивость его, я устранил еще при отъезде из программы моей деятельности 1876–1877 гг., полагая, что и без такой экскурсии мне остается много неоконченного и неясного в ближайшей близи; также потому, что запасы и снаряды разного рода, наем необходимого контингента людей потребовали бы значительных расходов, средствами для покрытия которых я не располагал в то время. К тому же эти люди, совершенно необходимые для дальней экспедиции во внутрь страны,[146] были бы мне совершенно не нужны при продолжительном пребывании в Новой Гвинее и составляли бы даже положительную тягость в последнем случае. Не только их пропитание представляло бы затруднение, но даже сомнительно, что они ужились бы мирно с туземцами; во всяком случае, потребовались бы постоянный надзор за ними и разбирательство, вероятно, частых ссор между ними самими и между ними и туземцами. На все это пришлось бы жертвовать время, с которым европеец в этой интересной, но малопригодной для его здоровья стране должен обходиться весьма и весьма экономно.

С другой стороны, ватага слуг, окружающая путешественника, составляющая как бы живой забор, часто мешает непосредственному наблюдению туземцев, влияет нередко значительно на сношении с последними, не говоря уже о том, что, внося при случае посторонний элемент в процесс мышления и во взгляды туземцев, запутывает и искажает сведения об их обычаях и воззрениях, которые при знании языка возможно получать от них.[147]

Взятые мною 3 человека прислуги были достаточны, чтобы освободить меня от докучных забот ежедневной жизни, и мое помещение в Бугарломе[148] было достаточно удобно, чтобы, отдыхая от небольших, несколькодневных, часто предпринимаемых экскурсий в окрестности, заниматься моими сравнительно‑анатомическими работами.

Начну перечнем главных работ, которые занимают мое время.

Во‑первых, работы по антропологии.[149] Я занимаюсь при случае антропологическими измерениями,[150] которые вследствие недоверия и подозрительности папуасов я не мог предпринять в 1871–1872 гг., но что теперь, при старом знакомстве, они не могут отказывать мне и должны побеждать свое отвращение к подобным непонятным для них манипуляциям над их личностью. Я увеличил также мою коллекцию черепов для будущих исследований дюжиною черепов, которые родственники умерших захотели предоставить мне; но был принужден оставить нетронутыми (иными словами, не украл) несколько, вероятно, полных скелетов, хотя знал, где они находятся, не желая злоупотребить доверием туземцев, а они не захотели понять моих весьма ясных намеков, что я желаю иметь их. Зная, что возможно добыть совершенно полные скелеты в разных госпиталях,[151] я не желаю поколебать легкомысленным шагом нелегко добытое доверие папуасов. Отсутствие фотографической камеры весьма чувствуется; эту работу приходится отложить до 3‑го посещения моего Берега!

Во‑вторых. Мое внимание было главным образом направлено на вопросы по этнологии, сознавая, что я нахожусь вследствие многих обстоятельств в удобном положении наблюдать несмешанное и изолированное племя.

Кроме нашего знакомства и обоюдного доверия, мое намерение, которое они знают, что если я и оставлю опять на время этот Берег, я снова вернусь сюда, заставляет туземцев мало‑помалу менее стесняться моим присутствием и не изменять или не стараться скрывать постоянно свои обычаи и насиловать свою обыкновенную manière d'être [Манера держаться, вести себя (франц.)].[152] Немало помогает моему успеху сохранять и укреплять доверие туземцев то, что я здесь единственный белый, который живет между ними, так как поведение других (в чем я много раз убеждался на других островах) повлияло бы значительно на отношение туземцев к каждому белому в отдельности.

Но при всей обширности поля исследования, несмотря на все мое старание не упустить случая, чтобы знакомиться со всеми подробностями папуасской жизни, я должен сознаться, что мои успехи в этом отношении подвигаются крайне медленно.

Кто имел случай поставить себе задачею наблюдение первобытного племени при ограниченном знании языка,[153] знает, как туго идешь вперед, если, критически относясь к каждому так наз. «открытию», отбрасываешь весь хлам неполных, неточных и искаженных посторонним влиянием наблюдений!. Выражение «шаг за шагом» далеко не достаточно, чтобы выразить всю медленность этого движения.

Расспросы туземцев об обычаях мало помогают (вследствие многих причин),[154] приводят к ошибкам или к воображаемому разрешению вопросов. Единственный путь – видеть все собственными глазами, а затем, отдавая себе отчет (при записывании) виденного, надо быть настороже, чтобы не воображение, а действительное наблюдение дало бы полную картину обычая или церемонии. Мне даже кажется полезным идти далее: следует удержаться (чтобы не ввести читателя в лишнее затруднение, а может быть, в ошибку) при этом описании виденного от всякого рода субъективных гипотез, объяснений и т. п. Далее, для каждого обряда, церемонии, обычая требуется соответствующий предлог; но эти предлоги как назло наблюдателю представляются в некоторых случаях очень и очень не часто.[155]

Несмотря на наилучшие отношения наши, я единственно мог рассчитывать на случай; чтобы видеть что‑нибудь, я должен был случайно заставать туземцев на месте действия.

Предупреждение, что приду, или приказ призвать меня, когда случится то и то, когда будут делать это или другое, были часто достаточны, чтобы повлиять на всю процедуру Опытом я пришел к результату, что лучший образ действия с моей стороны, чтобы узнать и видеть что‑нибудь неискаженное из обычаев туземцев, состоит в том, что я принимаю относительно всего сюда касающегося вид полнейшего равнодушия, и, только притворяясь таким образом, мне удается видеть кое‑что из их интимной жизни, не измененное скрытничанием и суеверным страхом…

Несмотря на это утомительное движение, ¼ и ½ шага вперед, иногда целый шаг назад,[156] я продолжаю этот путь, подстерегая ежедневные и экстраординарные эпизоды жизни туземцев под видом полнейшего индифферентизма, иногда даже хитростью добываю частички матерьяла к их этнологии, поставив себе за правило верить единственно своим глазам и не слушать воображение. Я старался тем более накоплять постоянно мои наблюдения в этом направлении, потому что именно эта сторона жизни скорее всего изменяется и исчезает, как только белый человек появляется между первобытными племенами.

(Я вошел не без намерения в некоторые подробности относительно собирания матерьялов по этнологии, во‑первых, потому, чтобы показать, через какой фильтр критики с моей стороны должны проходить собираемые сведения, а во‑вторых, чтобы дать понятие о количестве времени и внимания, которым я должен пожертвовать для их добытая.)

Я стараюсь как можно менее вмешиваться в дела туземцев, не стараюсь изменять их обыкновений и обычаев; только в одном случае я изменяю роль беспристрастного наблюдателя, и уж не раз употребил мое влияние на предупреждение войн между деревнями и с успехом. Об этом несколько слов ниже.

В‑третьих. Я могу далее удобнее заниматься здесь сравнительно‑анатомическими работами, чем в Гарагаси,[157] которые были очень затруднены по случаю малости помещения и образом моей тогдашней жизни: старанием сближения с туземцами, заботою о продовольствии охотою, недостатком прислуги и т. п.

Эти работы составляют главным образом продолжение моих исследований по сравнительной анатомии мозга позвоночных и некоторые дополнения по анатомии сумчатых (Marsupialia). Не время и не обстановка мешали этим занятиям, а сравнительная редкость матерьяла.

В‑четвертых. На метеорологические наблюдения было обращено должное внимание, и их результаты составят дополнение и проверку 15‑месячных наблюдений 1871–1872 гг. Разумеется, пробелами остаются дни, посвященные на экскурсии. Термометры и оба анероида были проверены в метеорологической обсерватории в Батавии перед отъездом.

После этого обзора предметов моих занятий скажу несколько слов о более интересных экскурсиях, которые мне удалось совершить. Если, как сказал вначале, я не имел средств предпринять большое странствие во внутрь страны, то от небольших экскурсий по окрестностям я не отказываюсь. Я начал их посещением многих деревень, которые по случаю войн туземцев или по своей отдаленности мне были недоступны в 1871–1872 гг. Это были деревни в горах южного и юго‑западного берега залива Астролябия, причем моею целью были преимущественно деревни, за которыми (или выше которых) горы уже не населены. На ЮЗ, где высокий береговой хребет понижается и распадается на несколько кряжей, находится большое число деревень и очень значительное население; но мне не пришлось далеко проникнуть в этом направлении, так как почти каждая деревня находится на военном положении относительно другой,[158] и я не смог уговорить моих соседей, ни жителей ближайших гор идти туда со мною, но зато я перепосетил почти все горные деревни вокруг залива. При этих экскурсиях я имел обыкновенно значительное число спутников из ближайшей деревни Бонгу. Дойдя к вечеру или на другой день до одной из горных деревень, вся моя свита сменялась жителями последней. Люди Бонгу оставались ждать мое возвращение или шли домой, если я их отпускал, что я обыкновенно делал, когда не знал наверно, сколько дней продолжится экскурсия. Не имея сношений, не зная диалекта последующих деревень и отчасти не убежденные в своей безопасности между горцами, береговые жители редко решались идти выше ближайшей цепи гор.

Переменяя раза 2 или 3 носильщиков моих вещей, причем для каждой палки и бутылки требовалось по человеку, я обходил деревни, и если при первой встрече без страха со стороны туземцев не обходилось, то тем дружелюбнее были проводы (удовольствие отделаться от незваного гостя имело, в чем не сомневаюсь, немало влияния на это добродушие); часто приходилось отказываться от тяжеловесных изъявлений дружбы – обычных подарков съестных припасов на дорогу.

На возвратном пути провожатых было обыкновенно очень много, так как в каждой деревне находились охотники взглянуть на «таль‑Маклай» (дом Маклая).

Если при этом способе путешествий я нередко должен был, соображаясь с туземными обычаями и характером, подчиняться многим их желаниям, что иной раз было скучновато, то, с другой стороны, он представлял серьезные выгоды. Посещая новые и отдаленные деревни, где едва мое имя было известно понаслышке, имея туземцев моими спутниками, я не только знакомился со взаимными отношениями туземцев между собою, мог получать разъяснение многих вопросов, возникающих при новых встречах, но я не встречал боязливой замкнутости со стороны населения и мог свободно знакомиться со страною и людьми; немалое удобство было также иметь почти что всюду переводчиков.

Более отдаленные и не менее интересные экскурсии мне удалось сделать по берегу моря, причем я снова воспользовался туземными средствами. Моя шлюпка, в которой я разъезжал по заливу, выходя даже за крайние мысы его, слишком мала (не совсем 4 м у ватерлинии) для многодневного плавания: во‑первых, не имея тента, днем представляла серьезное неудобство, что не давало возможности укрыться от солнца; во‑вторых, забрав необходимую поклажу и провизию на несколько дней, с большим трудом могла помещать 3 человек (двое гребцов были необходимы в случае штиля). В больших же пирогах о. Били‑Били я не только мог разместить удобно мои вещи, быть укрытым от солнца и дождя, но, главное, я был освобожден от всех работ и забот: быть капитаном, лоцманом и матросом моей шлюпки. Я посетил таким образом острова Архипелага Довольных людей[159] и деревни у мыса Дюпере.

Я нарочно отправился в последнюю местность, узнав положительно, что люди Эремпи (область, заключающая с лишком 20 деревень) – людоеды. Я провел в одной из этих деревень около небольшого озера дня два. Они не отличались от моих соседей и хороших знакомых ни в антропологическом, ни этнологическом отношении и разнились единственно обыкновением съедать после войн всех убитых, не разбирая при этом ни пол, ни возраст. Так как людской мозг и мягкие части головы считаются очень вкусным блюдом и так как люди (как и вообще все животные) здесь съедаются без остатков (обглоданные и раздробленные кости бросаются здесь, как мне сказали, в море), то при этом посещении моя краниологическая и остеологическая коллекции не обогатились, на что, отправляясь туда, я отчасти рассчитывал. Мне кажется также, что им не часто приходится лакомиться этим родом пищи. Я посетил о. Сегу (один из Архипелага Довольных людей), где строят большие пироги и жители которого острова посещают иногда (однако же не каждый год) о. Кар‑Кар (о. Дампира). Целью моего визита на о. Сегу было уговориться с жителями его снарядить в скором времени экспедицию в Кар‑Кар, в которой я сам думал участвовать.[160]

Жители островков Били‑Били и Ямбомбы, занимаясь горшечным производством, имея большие пироги и посещая значительное протяжение берега материка (Новой Гвинеи), находятся благодаря своим торговым сношениям[161] в миру с большинством береговых деревень и могут безопасно посещать их. Разузнав мало‑помалу все подробности этих экспедиций, мне удалось после долгих прений, множества отговорок и задержек разного рода нанять 2 пироги, в которых я в сопровождении 2 слуг (оставив 3‑го в Бугарломе) и 4 туземцев для управления пирогами отправился вдоль Берега по направлению к мысу King William'а с целью посетить деревни, имена которых я часто слыхал от жителей Били‑Били.

Ванг Блангути – двухмачтовая парусная лодка с острова Били‑Били. Улеу (песчаный берег)

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая. 5 октября 1877 г.

По случаю преобладающего ЮВ ветра, который дул большую часть дня,[162] мы подвигались единственно ночью, пользуясь береговым ветром, который дул ровно и с достаточною силою. Таким образом, каждую ночь почти мы делали переходы, причем темнота не мешала нам, потому что фарватер на 1 ½ или 2 мили от берега не представляет никаких опасностей (за исключением банки около деревни Бай, в ½ мили от берега). К утру мы останавливались около селений, где проводили день или несколько, смотря по интересу, который представляли для меня селение и его жители.

Посещенный берег, как и вокруг залива Астролябия, был довольно заселен, и, как там, селения находились преимущественно в тех местах, где берег был песчаный, где же скалы (поднятые коралловые рифы) окаймляли на значительное расстояние берег, деревень не было, хотя в горах селений было немало.

Я старался отыскать отличительные черты в сравнении с моими соседями, но ни физический habitus [наружный вид, внешность (лат.)], ни образ жизни не представляли большой разницы; единственно некоторые производства были специальны для некоторых деревень и служили предметами мены, которая составляла монополию жителей Били‑Били и Архипелага Довольных людей. Почти в каждой деревне мне приходилось записывать отдельный диалект. На пути я везде разузнавал, между прочим, умеют ли туземцы добывать огонь, но везде слышал тот же ответ; никакой способ получать его им неизвестен.[163] Как и следовало ожидать, «очень, очень дальние» расстояния, по словам моих друзей с о. Били‑Били, оказались весьма недальними, так что, проведя 4 ночи в море и сделав миль 50 (или немного более), считая от мыса Тевалиб (мыс Риньи), мы были у предела, за которым морское странствие жителей Били‑Били в настоящее время не простирается, и никакие обещания не смогли убедить моих спутников отправиться со мною далее. Море, жители по берегу – все было им одинаково страшно. Мне пришлось удовлетвориться, видя, что не в состоянии уломать их страха.[164]

Значительное селение, которое оказалось последним из посещенных при этой экскурсии селений, называется Телят, и я надеюсь при помощи моих заметок определить эту местность, как и положение других береговых деревень (Биби, Бай, Кунила, Миндир, Авой, Дайны, Мегу, Об, Дамтуг, Сингор, Аврай) на карте, сделанной офицерами парохода «Базилиск» в 1874 г.[165] К моей большой досаде, погода в продолжение 2 <дней>, проведенных в деревне Телят, была туманная, <так> что нельзя было разглядеть островов Куруа, Бунанга, Кую,[166] которые, по словам туземцев, бывают видны в светлую погоду и по которым я легко бы мог определиться. Местность эта, однако же, весьма характеристична вследствие положения на выдающемся мысе, от которого идет гряда скал, издали видных даже при высокой воде.[167]

Так как отправиться далее люди Били‑Били никак не решались и уговор, заключенный с ними (посетить вышеназванные деревни до деревни Телят), был ими исполнен, приходилось вернуться. На возвратном пути, оставив пироги и людей Били‑Били, не дойдя до мыса Тевалиб (Риньи), я отправился в горы познакомиться с горными жителями этой местности, которую называ[ют] «Хогему Рай» (деревни Рай). Берег оказался пустынным, жители ближайшей деревни Биби были все в горах: «унан‑барата – будь уяр» (жечь унан, есть свиней);[168] люди Били‑Били трусили горных жителей и как приморцы полагали, что карабкаться по горам – не их дело. Я знал положение деревень только весьма приблизительно (с пироги в море я мог с помощью бинокля различить группы кокосовых пальм в горах), но все‑таки отправился в сопровождении моего слуги‑яванца. Мне удалось посетить три деревни и в этот же день взобраться на гору, которая своим положением давно манила меня. Несмотря на то, что мы не могли понимать друг друга (не было переводчика), горные жители Рай приняли меня как нельзя лучше; они по слухам слышали мое имя и, увидав белого, догадались, кто пришел к ним. Я знаками объяснил, что хочу идти на высокий холм, который открывался за их деревнею и который они называют Сируй‑Мана (гора Сируй). Я нашел проводников, и мы отправились немедля. С вершины ее (около 1200 ф.) мне представилась красивая панорама Берега Маклая[169] на значительном протяжении.

Ночь я провел в деревне Рай; на другое утро рано был на месте, где оставил пироги, и благодаря порядочному попутному ветру к вечеру вернулся в Бугарлом.

Мне так понравился этот способ путешествия, что я готовлюсь к экспедиции на о. Кар‑Кар[170] с жителями о. Сегу.

Спокойствие жизни среди обширного поля многосторонних исследований составляет особенно привлекательную сторону моей новогвинейской жизни. Спокойствие это, благотворительно действующее на характер, совершенно бесценно для деятельности мозга, которая, не развлекаясь различными мелочами, может быть сосредоточена на немногих избранных задачах.

Дни здесь кажутся мне слишком короткими, так как мне почти что никогда не удается окончить к вечеру все то, что предполагал сделать в продолжение дня[171] утром. Не забывая назойливую истину «Einen jeden Abend sind wir um einen Tag ärmer!» [С каждым вечером мы становимся беднее на один день (нем.)], приходится нередко отгонять невеселые думы: о мизерных свойствах человеческого мозга, о необходимости собирания матерьялов по песчинкам, иногда даже сомнительной доброты, и т. п. и т. п.

По временам, однако же, моя занятая отшельническая жизнь прерывается на несколько часов, иногда даже на несколько дней неожиданными случайностями.

Одну из таких, случившихся недавно, расскажу для примера.

Я заметил выше, что воздерживался от вмешательства в политическую и социальную жизнь моих соседей и старался единственно предупреждать войны между туземцами.

Одна из многих причин междоусобий основана на поверии, что смерть, даже случайная, происходит через посредство так наз. оним,[172] приготовленного врагами умершего, – врагами семьи его или врагами деревни, в которой он живет. При смерти туземца (иногда даже заблаговременно, перед кончиною опасно больного) родственники и друзья его собираются и обсуждают, в какой деревне и кем был приготовлен оним, который причинил смерть умершего или болезнь умирающего. Толкуют долго, перебирая всех недругов покойного, не забывая при этом и своих личных неприятелей. Наконец, деревня, где живет недруг, открыта, виновник смерти или болезни (чаще несколько таковых) найдены. Открытие мигом переходит из уст в уста, причем часто прибавляются обвинительные пункты и иногда увеличивается реестр виновников. После этих прелиминарий составляется план похода, ищутся союзники и т. д.

Деревня Телята

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая

В Бонгу при смерти жены одного из тамо‑боро (общее название главы семейства) я услыхал совещание о походе на одну из соседних деревень; на этот раз, когда дело касалось смерти бездетной старухи (дети ее умерли малолетними), мне без особенного многословия удалось уговорить туземцев воздержаться от войны. Несколько месяцев спустя, при возвращении с моей экскурсии в деревню Телята, которую описал в кратких словах выше, я застал ближайшие деревни Бонгу и Горенду в сильной тревоге: Вангум, туземец лет 25, крепкий и здоровый, после 2– или 3‑дневного нездоровия внезапно умер. Отец, дядя и родственники покойного, которых было случайно немало в обеих деревнях, усиленно уговаривали все мужское население деревень отправиться безотлагательно в поход на жителей одной из горных деревень (чаще других обвиняемых в колдовстве).

Туй (сын Бонема, брат Вантума), 8–10 лет. Горенду

Рис. Н. Н. Миклухо‑Маклая

С большим трудом и после очень многих серьезных переговоров мне и этот раз удалось устранить набег на горцев. Обстоятельство, что жители Бонгу и Горенду не были одного мнения насчет деревни, где жил предполагаемый недруг Вангума или его отца, значительно помогло моему успеху. Это различие мнения они, однако же, думали парализовать простым способом: напасть сперва на одну, затем на другую деревню. Я отклонил их от этих замыслов.

Несколько дней спустя я узнал, что брат умершего Вангума, мальчик лет 9 или 10, отправившись с отцом и несколькими жителями Горенду на рыбную ловлю к р. Габенеу, был ужален небольшою змеею; яд подействовал так сильно, что перепуганный отец, схвативший ребенка на руки и почти бегом бросившийся в обратный путь, принес его в деревню мертвым. Эта вторая смерть в той же деревне и в той же семье, последовавшая в промежутке немногих дней, произвела настоящий пароксизм горя, жажды мести и страха между жителями обеих деревень… Даже самые умеренные стали с жаром утверждать, что жители Теньгум‑Мана приготовили оним, почему Вангум и Налай^{102} умерли, и что если этому не положить конец немедленным походом, все жители Горенду перемрут, и т. п. Война казалась неизбежною. Об ней толковали старики, дети и бабы; молодежь готовила и приводила в порядок оружие.

Войны здесь хотя и не отличаются кровопролитием (убитых бывает немного), но очень продолжительны, исходя часто или переходя в форму частных вендетт, которые поддерживают постоянное брожение между общинами и очень затягивают заключение мира или перемирия. Во время войны все сообщения между многими[173] деревнями прекращаются, преобладающая мысль каждого: желание убить или страх быть убитым.

Я не мог смотреть, сложа руки, на такое положение дел в Бонгу, которая деревня была минутах в 5 ходьбы от моего дома в Бугарломе. Притом молчание с моей стороны при моей постоянной оппозиции войнам, когда только несколько дней тому назад я восстал против похода при смерти старшего брата, было бы странным, нелогичным поступком, и, уступив этот раз, я мог бы потерять влияние мое при всех последующих подобных случаях. Я должен был устранить мою антипатию вмешиваться в чужие дела. Я решил запретить войну. На сильный аффект следует действовать более сильным аффектом, а главное – следовало разделить их единодушную жажду мести, следовало поселить разногласие и дать тем первому жару остыть.

Будучи достаточно знаком с процессом мышления и склонностями туземцев, я обдумал план, который, по моему мнению, должен был произвести желаемое действие и который, на деле оказалось, подействовал даже сильнее, чем ожидал.

Придя в обычный час (перед заходом солнца) в Бонгу при случае происходивших при мне рассуждений о случившемся накануне и заметя, что туземцы очень интересуются узнать мой взгляд на положение их дел, я сказал, что хотя очень жаль отца, который потерял двух сыновей, молодых и здоровых, но что войны все‑таки не должно быть и что все, что я сказал при смерти Вангума, остается верным и теперь.

Весть, что Маклай говорит «войны не должно быть», когда все и всё готовы предпринять ее, облетела всю деревню мигом. Набралась значительная толпа, и почти все старики обступили барлу,[174] в которой я находился, каждый стараясь разуверить меня, что война – положительная необходимость.

Доказывать неосновательность их теории «онима», вступать в теоретические рассуждения об нем было бы не только потерею времени, но и большой промах.

Я выслушал, однако же, очень многих; когда последний кончил, вставая и собираясь идти, я повторил тем же обыкновенным голосом, который представлял сильный контраст с возбужденною речью папуасов, но которому я постарался придать тон убеждения: «Войны не должно быть; если вы отправитесь в поход в горы, с вами со всеми, людьми Горенду и Бонгу, случится несчастие!»

Наступило торжественное молчание, затем посыпались вопросы: что случится? что будет? что Маклай сделает? и т. п.

Оставляя моих собеседников в недоразумении и предоставляя их воображению найти перевод моей угрозы на свой лад, я ответил кратко: «Сами увидите, если пойдете!»

Направляясь домой, проходя медленно между группами туземцев, я мог расслышать, что их воображение уже работает: каждый старался угадать беду, которую я пророчил.

Не дошел я до ворот моей близко отстоящей усадьбы, как один из стариков нагнал меня и, запыхавшись от ходьбы, торопливо проговорил: «Если тамо Бонгу (люди Бонгу) отправятся в горы, не случится ли тангрин (землетрясение)?»

Этот странный вопрос и запыхавшийся старик показали мне, что мои слова в Бонгу произвели значительный эффект.

– Маклай этого не говорил, – возразил я.

– Нет, но Маклай сказал, что тогда случится большая беда; а тангрин большая, большая беда. Все люди Бонгу, Горенду Тумбу, Богатим, все, все боятся тангрин. А что, случится тангрин? – спросил он опять упрашивающим тоном.

– Может быть, – был мой ответ.

Мой приятель быстро пустился в обратный путь, проговорив скороговоркою, обращаясь к двум туземцам, которые подходили к нам: «Я ведь говорил: тангрин будет, если пойдем. Я говорил!»

Все трое почти бегом направились в деревню.

Следующие дни я не ходил в Бонгу, оставляя воображению туземцев разгадывать загадку и полагаясь на пословицу: «У страха глаза велики». Я был уверен теперь, что они сильно призадумаются, и военный пыл мало‑помалу начнет охладевать, а главное, что теперь в деревнях господствует разноголосица. Я не спрашивал, что мои соседи решили; они также молчали, а к войне далее не приготовлялись.

Недели через две пришел ко мне Туй, житель Горенду и самый старый мой приятель,[175] с неожиданною новостью: что он и все жители Горенду решили покинуть деревню эту, решили выселиться.

– Что так? – спросил я, удивленный.

– Да мы все боимся жить там. Останемся в Горенду, все перемрем один за другим. Двое уже умерли от оним манатамо,[176] так и другие умрут. Не только люди Горенду умирают от оним мана‑тамо, но и кокосовые пальмы больны, листья у всех стали красные, и они все умрут. Мана‑тамо зарыли в Горенду оним – вот и кокосовые пальмы умирают.[177] Хотели мы побить этих мана‑тамо, да нельзя, Маклай не хочет, говорит – случится беда. Люди Бонгу трусят – боятся тангрин! Случится тангрин, все деревни вокруг скажут: люди Бонгу виноваты, Маклай говорил, будет беда, если Бонгу пойдут в горы… все деревни пойдут войною на Бонгу, если тангрин будет. Так люди Бонгу боятся! Мы и решили разойтись в разные стороны, – добавил Туй все более и более унылым голосом и стал пересчитывать деревни, куда каждый из жителей Горенду думает переселиться.[178] Так как это переселение начнется через несколько месяцев (после сбора посаженного уже таро), то не знаю, чем это кончится.[179]

Я рассказал немного подробнее этот эпизод из моей новогвинейской жизни потому, что он кажется мне довольно характеризующим мои отношения к туземцам; но для полного понимания предыдущего я полагаю не лишним напомнить о том обстоятельстве, которое так помогло мне уже при первом пребывании на Берегу Маклая[180] и которое представляет повторение уже несколько раз случившегося с европейцами при первых посещениях островов Тихого океана.[181]

Раз возведя меня в положение Каарам‑тамо (человека с луны), придав мне это неземное происхождение, каждый поступок мой, каждое мое слово, рассматриваемые в этом свете, казалось, убеждали их в этом мнении. С моей стороны, мне не приходилось и не приходится лгать (напротив, правдивость до мельчайших малостей – качество Каарам‑тамо), ни играть роли или быть чем‑либо особенным, так как вся моя сверхъестественность находится в воображении папуасов.[182]

Имей я белых слуг или живи я в близости других белых, туземцы скоро разубедились бы в <не>земном происхождении Каарам‑тамо, но мой образ жизни и мои привычки не смогли изменить между папуасами установившееся мнение в особенности моего существа.

Я не считаю нужным разубеждать их[183] потому, что, во‑первых, я обращаю мало внимания здесь, как и в других частях света, на «qu'en dira‑t‑on» [людские толки]; во‑вторых, моя репутация и с нею сопряженные качества представляют ту громадную выгоду, что избавляют меня от необходимости быть всегда вооруженным и иметь в доме наготове заряженные ружья, разрывные пули, динамит и подобные аксессуары цивилизации. Проходит уже третий год, и ни один папуас не перешагнул еще порога моего дома ни в Гарагаси, ни в Бугарломе; незначительный негативный жест Каарам‑тамо достаточен, чтобы держать, если хочу, туземцев в почтительном отдалении. Пристальный взгляд Каарам‑тамо, будучи, по мнению папуасов, достаточен, чтобы наносить вред здоровым[184] и исцелять больных, мне не приходится носить при себе воинственную амуницию и в незнакомых деревнях быть постоянно «au qui vive?!» [настороже (франц.)] и т. д.

Эта же репутация дает мне иногда возможность видеть и узнавать многое, которое, вероятно, осталось бы недостижимым, был бы я в идеях туземцев не Каарам‑тамо, а простой «белый человек». Она приносит даже туземцам ту несомненную пользу, что благодаря ей я был в состоянии не допустить несколько раз междуусобные войны и избавить туземцев от всех соединенных с ними бедствий.

Признаюсь, однако, что если <бы> потребовались для сохранения этой репутации не единственно пассивное молчание и иногда уклончивые ответы, я вряд ли воспользовался бы долго ее покровом; но в таком случае вряд ли мне удалось бы прожить так мирно и спокойно, как живу вот уже около 3 лет между ними.

* * *

Сообщив в общих чертах о предметах моих работ, о направлениях моих экскурсий и об образе этих путешествий, рассказав некоторые эпизоды, прерывающие иногда мою спокойную жизнь, и познакомив, наконец, читателя, вследствие какой коллизии обстоятельств мне удается без особенных хлопот уживаться с папуасами, перейду к обратной, теневой стороне медали.

Сюда относится, во‑первых, нездоровие мое и моих людей, которые чаще были больны, чем я. Кроме моей старой знакомой – лихорадки (Febr. remitt.) со своими непредвиденными и неправильными пароксизмами, которые иногда являются в форме сильных невралгий (neuralg. Ram I et II Nervi Trigemini), род хронической Dermatitis,[185] особенно ног, заставляет меня проводить целые дни, иногда даже недели (!) дома, и, как назло, это нездоровие было причиною, что мне пришлось упустить случай (пока еще не возвратившийся) предпринять экскурсии, которые помогли бы дополнить мои наблюдения обычаев туземцев.

Другая неприятность была: недостаток европейской провизии и многих весьма важных мелочей (между проч[ими] бумаги, чернил, стальных перьев, носок и т. п.), запас которых или истощился, или которые были забыты или утрачены дорогою из Батавии сюда.

Главная причина этой неприятности – почти годовое запоздание прихода ожидаемого судна.

Об этом несколько слов.

Я упустил из вида, что с членом коммерческого сословия слова и поручения должны сопровождаться положительными доказательствами, что при исполнении их он не будет в убытке; я не догадался подкрепить мою просьбу прислать[186] в ноябре или декабре 1876 г. за мною судно суммою наличных денег, векселем или т. п. ручательством. Моя непрактичность была наказана, что остаюсь вот уже 20 месяцев без писем[187] и что приходится изловчиться прожить с запасом провизии на 5 или 6 месяцев вот уже 17![188] Вся вина лежит, разумеется, на мне самом: я не могу винить человека, с которым был знаком несколько недель, что он не оказал мне более доверия и не пожелал рисковать суммою, которая могла бы стать при большой цене найма судна (500 долларов в месяц), при, может быть, продолжительном плавании в местностях, подверженных неправильным ветрам (полоса штилей и переменных ветров близ экватора).[189]

При другом характере и других воззрениях на окружающее я мог бы отнестись к такому стечению обстоятельств и вследствие его – весьма некомфортабельной жизни в продолжение месяцев как к значительному несчастию; но на опыте я убедился, что отношусь к этим аксессуарам жизни, которую сам избрал, с большим индифферентизмом и, замечая новое лишение или недостаток удобства, могу повторять слова философа [Сократ]: «Много есть, однако же, вещей, которых мне не нужно»…

Если, замечая, что я ни слова не говорю о новооткрытых видах райских птиц, не обещаюсь описать сотни и привезти тысячи новых редких насекомых, меня, может быть, удивляясь, спросит ревностный зоолог: отчего я ради вопросов по этнологии, которые, собственно, не составляют моей специальности, отстранил от себя собирание коллекций^{103}