Луи Арагон и Николай Черкасов

В. В. Катаняну, И. Ю. Генс (Переделкино, без даты, 1968)

Дорогие Иночка, Васик, скорее бы плохая погода!! Сегодня у нас Анна Лук.[ьяновна] последний день… у ее мужа отпуск.

Знаете ли вы, что мы недавно, в одно из прекрасных утро, нашли 83 белых гриба? не считая мелочи, вроде подберезовиков. По Переделкину и по Москве носятся обезумевшие грибники с полными корзинами и вёдрами. Нам же грибы окончательно надоели. Сад цветет мухоморами — какой-то детский сад! Сотни мухоморов! Цитируя Там. Вл-ну: «сколько живу, такого не видела!»

Вчера вечером у нас были Майя, Робик и Плучеки. Съели двух уток с яблоками. Яблок в этом году тоже перебор.

Так вот и мучаемся!

Майя отказалась от «Спартака». Касаткина с мужем поставили ей номер на музыку Баха.

Зархи кроет всячески и Майю, и Робика, которые отвечают ему тем же…

Симоновы смотрят в Токио «Мистерию-Буфф». Идет там с триумфальным успехом.

Числа 20-го, 25-го приезжает Надя Леже.

Вышел Эльзин роман «Душа» и уже распродан.

«Жутко» рада, что вам хорошо и вкусно, что вы, наконец, по-настоящему и вместе отдыхаете. Но вы пишете, что жарко, а радио бубнит — 12. Кто же врет? Comme toujours[192] — радио…

Целую целую.

Будьте здоровы и счастливы.

 

Лиля.

 

 

Э. Триоле, Л. Арагону в Париж (11 октября 1968)

Элик-Арагоша! Это верно, что писать не хочется, всё кажется, что письма не дойдут. Но мало ли.

Итак: мы еще в Переделкине. Красота неописуемая. Красные и желтые клёны только-только облетели и листья шуршат под ногами. Сейчас пожелтели березы. Гулять ходим в поле. Сквозь голые деревья видна голубая церковь с двумя золотыми луковицами. Погода каждый день меняется (поэтому, или по другой причине, у меня скачет давление. Делаю уколы. Помогает). Три дня тому назад валил снег и лежал потом на зеленой траве. Назавтра было 15 тепла и синее-синее небо.

Вчера были у нас Плучеки. Третьего дня — Лариса, которая начинает читать лекции о 20-х годах и взяла у нас осины матерьялы. Собирается много говорить о нем.

Ездили на вернисаж выставки Родченки. Народу было столько, что на полу не было ни местечка и я стояла на стуле! А еще мы с Луэллой и с Алей (ее мужем), опять же вчетвером, съездили на дневной спектакль «Конек-Горбунок» (Робик, Майя) в Большой театр, ибо Аля (седобородый) никогда не был в Большом и никогда не был в балете. Он хороший писатель-фантаст, почему мы и смотрели на днях по телевидению фильм «Солярис» по повести Станислава Лема (тоже фантаста польского). Все дни я под впечатлением этого фильма. Содержание рассказывать долго. Постараюсь достать повесть и послать ее вам… К трем молодым ученым, проводящим опыты на одной из космических станций приходят умершие люди о которых они непрестанно думают. Но это — фантомы, и от ученых этих зависит — уничтожить их, а самим нормально вернуться на землю или навсегда остаться в космосе, вместе с ними.

Представляете себе, что приходит ко мне Володя — он и не он. Или Ося — он и не он. Я просто больна после этого фильма, таким возможным кажется этот бред.

От вас много приветов в последнее время. Капицы звонили, заедут, как только поправится Петр Леонидович. Он простудился в дороге.

Все очевидцы полюбили вас — и Вася, и Капицы, и Плучеки.

Переедем в город 16-го, е. б. ж. Ровно 4 месяца без единой ночевки в Москве. Устала хозяйничать. Вернее — надоело. Но едим вкусно, интеллигентно. Выручают и твои супы, Элик. Полы, посуду, белье моет сторожиха. Она же чистит картошку.

Жаль уезжать отсюда, но стосковались по «обслуге».

Вася написал сто с лишним страниц воспоминаний. Тут и грустное, и смешное. Читает нам.[193]

Говорят, в Гендриковом всё остается по прежнему. В Луб.[янском] проезде предполагается пышная экспозиция.

Луэлла и все вам кланяются.

Крепко, крепко целуем вас, дорогие.

Ваши

 

ЛиляВася.

 

Когда выйдет твоя книга?

Еще целуем.

 

Л.

 

 

Э. Триоле, Л. Арагону в Париж (Москва, 26 декабря 1968)

Элик — Арагоша, дорогие!

Желаем вам, чтобы Новый год был лучше старого, високосного.

Вы, вероятно, получили книгу воспоминаний единомышленников Володи.[194] Я по настоящему огорчаюсь и плачу. Следующая картина — обвинение в чем-нибудь уголовном: в ограблении банка? Это был бы наилучший вариант.

Я всё больше глохну. Плохо стала слышать в театре даже из 1-го ряда. Даже то, что говорят по телевизору. Меня это мучает. Зато давление всё время повышенное — пью лекарства. Очень плохо сплю. Но всё это — в старом году, а в Новом все будет отлично!!!

Вася не знает, за что взяться и пока что пишет очень интересные воспоминания. А маленький Вася с утра до поздней ночи на студии — монтирует новогодний номер.

Новый год будем встречать вероятно вчетвером с Майей и Робиком. Все встречают либо в Клубе писателей, либо в своем квартале — в новогоднюю ночь трудно с такси. Многие встречают за городом — Слуцкие, Плучеки, Паперные…

Как вы оба себя чувствуете? Отдохнули ли на мельнице после Гонкуров и базара? Какая у вас погода?

Простите за вялое письмо, но рука не хочет писать — устала, устала, устала… Не рука устала, а я устала. Видно, слишком долго живу…

Целуем вас и обнимаем очень крепко, родные наши.

 

ЛиляВася.

 

 

Э. Триоле, Л. Арагону в Париж (Москва, 20 апреля 1969)

Элик наш! Арагошенька!

Сейчас съездили в Переделкино. Там Васин племянник с приятелем красят наши полы. Завтра начинают топить… На дворе тепло, но обещают еще холода. Во всех случаях к 1 мая надеемся переехать.

Меня продолжают мучить. Очень очень устала! Снятся тяжелые сны, в которых я убеждаю подонков, что в этих статьях врут и врут.[195] Что всё было не так… Вот до чего дело дошло — подкосились у нервов ноги… всё таки…

28-го день рожденья Васи. Устроим чтение его воспоминаний. Интересные и очень уж милые и, вообще, если б не он…

Целуем вас обоих и любим, и скучаем всё больше.

 

ЛиляВася.

 

 

Э. Триоле, Л. Арагону в Сен Арну-ан Ивелин (13 октября 1969)

Элик! Арагоша!

Твои стихи, Арагошенька, такие, что каждую строчку хочется поставить эпиграфом к рассказу о своей жизни. Я наплакалась над ними…

У Васи было два припадка. От этого лезут на стены. Вышел камушек, он принимает (неаккуратно очень) профилактические лекарства и мы надеемся, что дело этим ограничится.

Про Татьяну можете всем рассказывать. Я только обещала корреспонденту[196] «не публиковать, не цитировать, не называть его имени». Он показал ей первую огоньковскую статью. Она даже не захотела дочитать ее. Сказала, что всё неправда, что она не понимает кому это нужно, кто этим занимается. Вероятно, просто хотят повредить Лиле Брик. И еще она сказала, что ей в голову не могло прийти вернуться… И т. п… Корреспондент послал экземпляр в Музей и экз. в Институт по изучению Америки, поставив им те же условия. В Музее директорша прочла этот документ всем сотрудникам. Людмила говорят, валялась в истерике… Кто-то ей рассказал…

Вот программка последней симфонии Шостаковича. Мы были на концерте. Это здорово, конечно, но почему переводы? Мало что ли на русском языке стихов на эту «животрепещущую» тему? Оркестр камерный, под управлением Баршая, чудесный! Солисты — сопрано, Вишневская (не понять ни одного слова). И бас-дубина, произносит каждое слово, но от этого не легче. Слушали с Робиком. Майя в Германии танцует.

Послать вам абсолютно нечего! Позабавили ли вас тарелки?

Не знаю когда зайдет Жорж. Он летит послезавтра.

Пожалуйста, пожалуйста поблагодари Клода. Вам обоим — низкое мерси. И злосчастной Андре Робель… Сколько вам всем, а тебе особенно, хлопот со мной!

Вася пошел к Семе. Его статья (с какими-то «изменениями»!!!) идет завтра в цензуру. Если разрешат, то напечатают в декабрьском номере. Но, кастрированная, она меня не интересует.

Я вас люблю, «люблю и страдаю». И целую крепко, крепко.

Ваша до гроба.

 

Лиля.

 

(Приписка В. А. Катаняна)

Вот Вася вернулся от Семы, прочитал там корректуру вслух с Семой. Очень мне (ему) понравилась статья, — давно ничего подобного не читал! Пока почти без купюр! Теперь если цензура (которой у нас, как известно, нет!) пропустит… Хоть половину!! Скоро, надеюсь, узнаем.

Целую Вас крепко!

 

Ваш Вася.

 

Издание писем — самое лучшее из всех!