Годы (7–16 лет), г. Экибастуз

 

Записано на основе постов от 14.01.20, 15.01.20 и 17.01.20 с личной страницы в Facebook

 

 

Психолог‑психоаналитик, 30 лет, г. Алма‑Ата

Имя сохранено

 

 

Часть 1. Уродующая среда

 

Одно из ключевых событий моей жизни случилось в восьмом классе. Тот год вообще оказался переломным во многих отношениях. Но обо всем по порядку.

К первому классу я совершенно не готовился, был полным болваном (самое подходящее слово) и вступительное собеседование прошел соответствующе – меня определили в «В»‑класс. О том, что под литерами скрывается какая‑то разница между учениками, я не подозревал, и мне никто не сказал об этом. Взяли в школу, ну и хорошо.

Когда не с чем сравнивать, то все первичное становится данностью и воспринимается нормой. Уровень успеваемости одноклассников, их поведение, их мотивированность – все норма. Мы невольно ориентируемся на окружение. Читаю я, допустим, шестьдесят слов в минуту – лучше, чем большинство класса, – все прекрасно. Можно быть спокойным. Неважно, что где‑то там какие‑то дети читают условные сто. Я о них ведать не ведаю.

Потому‑то много значит хорошее образование. Среда. Город. Культура. Идеология. Все, что человек воспринимает и с чем взаимодействует. В лицее было бы еще лучше. В столичной гимназии еще благоприятнее. А в финском школьном учреждении вообще замечательно. Где мы живем, что едим, какие места посещаем, с какими людьми взаимодействуем – мы все можем принимать как данность, не подозревая, насколько это не просто влияет, но буквально определяет нас. С годами мы составляем представление о своей среде, и если мировоззрение не ограничено, то также начинаем формировать его о других средах. И хотя сравнения не всегда корректны, познание в принципе базируется на сравнении.

И только когда приходит более или менее адекватное понимание своего местонахождения, возникает вопрос «Что делать?». Мы стремимся удержать зоны комфорта, ведь мы уже адаптировались, – и в то же время ищем лучшего (если сравнение с другой средой было не в пользу нашей). Новое привлекает, но порождает страх – такова суть внутреннего конфликта. Соответственно, всех людей можно поделить на две категории:

– те, кто решается пойти навстречу страху, имея внутренние ресурсы на его преодоление;

– те, кто выбирает понятное, известное, безопасное, предположительно не имея ресурсов на преодоление страха (главным образом не имея уверенности в себе).

Понимание того, что я учусь в худшем классе в школе, стало приходить на третий или четвертый год обучения, когда начались различные конкурсы, соревнования, олимпиады, что само по себе есть вынуждение к акту сравнения и стимулирует борьбу за лучшую оценку. Если бы у всех классов был один учитель или они все были общие, то мы бы поняли разницу раньше. Но до пятого школьники почти все время наедине со своим классным руководителем, который их, как родитель, любит безусловно, не сравнивая и не порицая.

Мы начали слышать о нашем негативном отличии от учителей начальной школы – физкультуры и музыки, тех немногих, что работали с разными классами. «С вами невозможно работать», «Как приходите вы – так сразу руки опускаются», «Вот с «А»‑классом так приятно работать», «Я не начну урок, пока вы не успокоитесь», «Мы отстаем от программы. С другими классами мы уже на две темы впереди».

С одной стороны, это непедагогично, разумеется. С другой стороны, правдиво. Еще одна дилемма: стоит ли твердить детям об их «плохости»? Из‑за этих посланий мы злились и бунтовали еще больше, исходя желчью к «ботанам» ашникам, но о своей позиции в среде мы наконец составляли адекватное представление.

Эта ненависть к тем, с кем нас негативно сравнивают, – естественная защита, препятствующая положительным изменениям. Да, логика учителей понятна. Они рассказывали нам об атмосфере в «А»‑классе («Б», кстати, всегда были середнячками, как и задумано, поэтому их я не упоминаю) для того, чтобы у нас возникла мысль: «Они дисциплинированные и прилежно учатся – их любят. Значит, чтобы меня любили и хвалили, мне тоже надо быть дисциплинированным и стараться учиться».

И это ошибка, которую не понимает огромная масса учителей, как минимум на постсоветском пространстве. Теперь я, как психолог, бывший некогда ребенком в таком «отбросном» классе, могу сказать, что логика у детей возникает обратная: «Нас ругают из‑за этих ашников, потому что они дисциплинированные и учатся. Черти конченые. Если бы их не было, то нас бы не ругали. Ни за что не буду таким, как они. Задроты».

Да, это жутко тупо, но ведь тоже логично. Для того чтобы стать лучше, вовсе не обязательно стать лучше других. Можно всех других сделать хуже. Не обязательно худеть самому, можно откормить своего партнера – частая история.

И мы оставались в роли антагонистов при своих ценностях. А когда перешли в старший блок, где нас стали сравнивать на постоянной основе, то и вовсе демонизировали «А»‑класс, покрыв множеством печатей, позорных атрибутов и тысячами обесценивающих насмешек. Шла негласная война. И благо, что мы постоянно учились во вторую смену (даже в старшем блоке, являясь, по‑моему, единственным настолько взрослым классом второй смены), в то время как «А» всегда в первую. Мы не пересекались, и противостояние было, по сути, ментальным.

А что я? В первом‑втором классах я был безусловным солдатом нашего взвода. Исполнительность – сто процентов. Критическое мышление – ноль.

В 1999 году бабушка меня забрала в Александровку, где я попал в самый слабый класс в сельской школе – 3 «Ш». Настолько слабый, что даже с моим уровнем подготовки учился на «отлично». Там я очень прикипел к чтению, буквально заразился им. Быть отличником мне понравилось. Жажда, порожденная дефицитом любви и признания, уже тогда мучила, и успехи в учебе позволяли мне получать желанные купоны одобрения.

Поэтому после третьего я решил не снижать планку и, вернувшись через год в Экибастуз, снова пошел в свою школу. Директор, посмотрев на мои оценки за год, поняла, что я стал старательным, и предложила мне самому выбирать класс. Мне понравилось учиться, но я все еще был солдатом «В»‑взвода, к тому же – пресловутая зона комфорта, знакомые и искренне любимые друзья.

Ко всему прочему, в «В» мне было легче получать любовь и одобрение, так как я был одним из немногих, кто старался учиться. В основном учились во всем классе мы вдвоем с Гульмирой Бадельхановой.

Еще один важный вывод о роли аффектов. Они предшествуют любым убеждениям и всему рациональному. Без критического мышления человек следует только чувствам. Мне важна была не польза от учебы в «А», мне нужно было принятие, похвала. В «В» это казалось более доступным. Вот если бы мне тогда объяснили и убедили, что и в «А» это будет, я бы, наверное, перешел.

Но я был предоставлен сам себе. Поэтому – снова «В». В старшем блоке классные руководители у нас менялись каждые полгода. Мало кто выдерживал. Никто не хотел нас брать. Часто учителей доводили до слез. Наши «передовики» могли даже воровать вещи у учителя. Постоянные срывы уроков, драки, прямая конфронтация с учителями, жестокий буллинг, постоянные разбирательства с директором и участковым. Одним словом – анархия.

Я игнорировал творившийся на уроке хаос и продолжал учиться. Мне нравилось держать самообладание и обособленную позицию. Наши буллеры‑переростки меня не трогали, ведь я был коренным. Свои издевательства они практиковали на новеньких, которые у нас были часто и в основном ненадолго. Я не знаю, насколько глухим, глупым или безразличным родителем нужно было быть, чтобы оставлять новенького в нашем классе, не замечать того, что с ним происходит.

Каждый новенький подвергался сначала легкой проверке провокационными оскорблениями, в том числе прямо на уроке, унизительными выкриками. Затем толчками на переменах. Затем бросанием предметов на уроках. Если реакция была слабой, то унижения только росли, доходя до сильных побоев и вымогательства денег. Последнее называлось «поставить на счетчик». Причиной служили слова или действия «не по понятиям». По понятиям быть правым было в принципе невозможно, ибо докопаться можно было до любого слова, поэтому правы были изначально буллеры. Если денежный откуп не обеспечивался, следовала новая серия побоев и угрозы сексуального унижения. Без преувеличений, друзья. Я очень хорошо понимаю ситуацию с насилием в провинциальных школах. Если не устанавливаются и не поддерживаются нормы и правила, именно к этому приводит естественная динамика поведения тех, кто увлекается травлей. Безнаказанность открывает новые возможности, градус повышается, и наивысшей точкой всегда является сексуальное насилие, точнее, унижение.

В масштабах школы также существовала своя буллерская структура. Самые униженные ребята выводились из школы и «обрабатывались» ребятами постарше, иногда и вовсе пришлыми. Решить все могла только «пряга». Это старшие, которые могли прийти и пообщаться за кого‑либо. Старших всех знали, и у них тоже были ранги. У кого круче пряга, тот больше мог себе позволить.

«Девочковая» среда отличалась несильно. Драки и буллинг тоже присутствовали, хотя и без вымогательств.

Я не участвовал во всем этом. Ни в какой роли. И не защищал. Никаких шансов. У меня не то что «пряги», родителей‑то не было. Никто за меня не заступился бы в случае давления. Поэтому я просто учился и был рад тому, что не трогают меня.

Учителя это видели и спрашивали, иногда на чувствах, со злостью, после очередного скандала с нашим Зеброй (на 2 года старше нас был) или Танких: «Скуртул, ну ты‑то что делаешь в этом зоопарке? Переходи в «Б» или «А». Здесь же никто не учится». Такие слова привлекали внимание класса. Это ведь прямое негативное сравнение. Меня выделяли и хвалили, а их ругали. Им это не нравилось, и в мою сторону могла полететь неприятная фраза: «Да‑да, иди к этим маменькиным деткам, Санёк». В такие моменты я желал лишь, чтобы учитель побыстрее сменила тему.

Уйти – значит стать предателем. А это плохо. Это не по понятиям. Это конкретный повод обратить на себя гнев травителей и стать объектом унижений. Нешуточных. Без возможности их как‑то разрешить.

 

Часть 2. Исход овцы

 

Итак, я учился, или, скорее, пытался учиться в предельно неуправляемом и криминальном классе. Школа наша была одной из первых с конца, так что наш состав мог посоревноваться за первое место по опасности в городе. И в этом, надо признать, тоже была своя крутость.

Успеваемость у меня была хорошая по всем предметам, но с особенной легкостью мне давался русский язык, так как я очень много читал, что позволило развить чувство языка, которое помогает писать без ошибок, не зная правил грамматики и синтаксиса.

И кто бы мог подумать: я любил писать сочинения! Самое сложное и нелюбимое большинством учеников задание было моим коронным. Возможность хоть на несколько часов побывать в роли тех, кого я читал. Мне доставляло удовольствие продумывать метафоры, подбирать меткие сравнения, передавать чувства. А еще я злоупотреблял сложносочиненными предложениями. Для меня было вызовом выстроить целый ряд мыслей в одно предложение таким образом, чтобы читатель, не делая значительных пауз, прокатился по виражам литературных приемов.

Один абзац мог состоять из одного предложения. Мне нравилось это эпистолярное кунг‑фу. А вот Лариса Дмитриевна журила слегка за то, что перебарщиваю. Но в целом любила меня и однозначно выделяла. Она‑то, в силу своего искреннего романтического неравнодушия, и окажет то важное и, не побоюсь этого слова, судьбоносное влияние. Лариса Дмитриевна была учителем русского языка и литературы пенсионного возраста. Миниатюрная, с ярко выкрашенными в рыжий цвет волосами, идеалистичная, принципиальная, требовательная, но справедливая женщина в прагматичной, никогда не запоминающейся одежде. Вне сомнений, она любила свои предметы, и оттого ей было вдвойне больно преподавать нашему классу. Хотелось сквозь землю провалиться, когда наши дегенераты прямо вставали на дыбы и матерились в лицо в ответ на ее острые замечания. Эта хрупкая старушка стойко переносила тяготы.

Именно она была классным руководителем «А»‑класса. Наш «В» передали ей в начале седьмого учебного года (до этого нас пыталась учить Нина Николаевна, еще более пожилая учительница), и уже на второй месяц учебы она предложила мне перевестись в ее класс. Я, не раздумывая, отказался. Кроме наших понятийных моментов, опасности получить клеймо предателя и последующей травли, были и вполне обычные, не менее весомые контраргументы: я там никого не знал и, судя по постоянным отзывам учителей и школьным соревнованиям, ребята там на порядок умнее. Сложно со всех сторон, как ни крути. Зачем мне это надо? Не‑не, спасибо, я тут постою.

Она очень огорчилась моему резкому и однозначному ответу тогда, я это почувствовал по ее реакции. И это доказывало, что она действительно неравнодушна ко мне. А это, знаете ли, сразу плюс десять баллов к доверию в моем случае.

В течение всего учебного года она иногда говорила мне о рациональности перехода, что это на пользу и так будет лучше. Не публично, а наедине. Я оставался непреклонным. Но зерно сомнения она посеяла. Каждый раз, когда срывался очередной урок, особенно у учителей, которые мне нравились, я чувствовал явное недовольство, и в голову, разумеется, приходила мысль, что, возможно, в «А» такого нет. «У нас все ребята тянутся. Более сложные материалы проходят. Больше успевают. И дружны меж собой», – вспоминал я слова Ларисы Дмитриевны, но все еще не решался.

Еще одним значимым аргументом против перехода была Тамара Евгеньевна – самая известная, авторитетная, авторитарная и грозная учительница школы, которую боялся и уважал даже директор. Она преподавала в «А» математику. Ее знали все, даже те, кто у нее не учился. Но ужас учеников от ее уроков тихо и зловеще расползался по школе, словно репутация уроков Северуса Снегга.

Начался восьмой класс. Видимо, пользуясь рекреационным окном в атмосфере класса, образованным летними каникулами, Лариса Дмитриевна решила взять меня напором и в первую же неделю стала предлагать мне перевестись, подкрепляя аргументами других учителей. Она обещала, что переход будет спокойным и мне не стоит переживать о том, как меня примут. Я колебался.

– Саша, просто походи пару недель и посмотри, как у нас проходят уроки, как ребята учатся. Если не понравится, то вернешься. Спрашивать тебя учителя не будут, я уже со всеми договорилась.

Я ответил, что не знаю и надо подумать. Идти туда, где будет сложнее, – не очень‑то хороший стимул. И тогда она прибегла к самому мощному оружию. Тот день мне врезался в память так, что я его помню словно вчерашний.

Первым уроком был именно русский язык. После звонка Лариса Дмитриевна зашла в класс, провела вступление, дала задание и неожиданно, но тактично попросила меня выйти из класса. С недоумением я вышел, следом и она.

– Послушай, я знаю, ты боишься математики и Тамары Евгеньевны. Но зря. Поговори с ней, послушай ее, а потом решай. Пойдем.

Я в прострации, но следую за ней. Мы идем по временно опустевшим и утихшим рекреациям мимо кабинетов, за которыми слышны голоса учителей, гул классов, редкий смех. Спускаемся на второй этаж, где в центре находится кабинет грозы нашей школы. Здесь Лариса Дмитриевна оставляет меня у стенгазеты и уходит. А из своего кабинета выходит ОНА.

Репутацию Тамары Евгеньевны очень значимо дополняла ее внешность – мощная, грузная и грозная женщина с суровым взглядом. Если у меня попросят ассоциации на ее образ, то я назову Урсулу из диснеевской «Русалочки» и Джаббу Хатта из «Звездных войн». Шла она неторопливо, переваливаясь, шла на меня. Она не шла, она НАДВИГАЛАСЬ!

Здесь стоит отметить, что я ни разу до этого не общался с ней. И большинство моих ожиданий были надуманными. Как раз против них Тамара Евгеньевна очень ловко сыграла. Второе удивление утра – она мягко и спокойно начала со мной диалог. Пересказала положительную характеристику, данную Ларисой Дмитриевной, пользу от обучения в «А» и как мне может быть там здорово. А завершила точной интерпретацией моей позиции с метким и емким контраргументом:

– Вот ты учишься хорошо в «В»‑классе. Но ведь все относительно. Легко быть молодцом среди овец, а на молодца и…

Здесь она делает красноречивую паузу, предлагая закончить мне эту пословицу, которую я, на удивление, на тот момент ни разу не слышал.

– …овца?.. – неуверенно завершаю я.

– Да! Вот видишь, ты все понимаешь. Давай приходи завтра уже в «А»‑класс и позанимайся в своем темпе, никто тебя не гонит.

Наконец, скрепя сердце, я так и сделаю.