Эволюция буржуазной и реформистской историографии фашизма

 

Сложный путь прошла буржуазная историография фашизма. Анализ этого пути позволяет проследить возникновение, гибель и регенерацию различных концепций фашизма, их взаимосвязь с современными им общесоциологическими и философскими теориями, взаимодействие длительных и конъюнктурных тенденций, более основательно оценить роль тех или иных течений исторической мысли и отдельных историков.

Складывание представлений о фашизме с момента его зарождения до начала 30‑х годов определялось прежде всего непосредственным воздействием итальянского опыта, так как муссолиниевский режим был главным воплощением фашистского феномена. Процесс фашизации в Италии шел относительно медленно, а дымовая завеса фашистской демагогии была чрезвычайно густой. Это затрудняло проникновение в сущность нового социально‑политического явления. Отсюда крайний разнобой в суждениях о фашизме. С начала 20‑х годов и до 1933 г. итальянский фашизм служил эталоном, которым поверяли все прочие разновидности данного явления. Именно этот период можно выделить в качестве первого этапа эволюции буржуазной историографии фашизма[1537].

Первые работы о фашизме (чаще всего статьи в периодической печати и брошюры) возникли в результате определения различными политическими партиями и группами своих позиций по отношению к новой политической силе. Довольно четко прослеживаются либеральное и консервативное направления буржуазной историографии. Близки к либералам были социал‑реформистские авторы. Правда на этом этапе социал‑реформистское направление сохраняет значительную автономию. Откровенно апологетическое направление представляет интерес лишь как элемент фашистской идеологии.

Четкость политических границ между различными течениями в значительной мере объяснялась и спецификой контингента первых авторов, писавших о фашизме. Среди них немало политических деятелей, особенно оставшихся не у дел итальянских министров и партийных лидеров (Ф. Нитти, И. Бономи, Л. Стурцо, Ф. Турати и др.). Заметную роль играют журналисты и литераторы. Большинство академических ученых чуралось животрепещущей проблематики, признавало анализ событий только с солидной временной дистанции, избегало их изучения в динамике. Фашизм стал одной из тех проблем, в процессе изучения которых складывалась новейшая история как самостоятельная отрасль исторического знания.

Формирование буржуазной историографии фашизма проходило в своеобразном политическом и духовном климате. Напуганная победой Великой Октябрьской социалистической революции, мощным революционным подъемом 1918–1923 гг., международная буржуазия видела в фашизме спасителя от «большевистской угрозы». Филофашистская тенденция пронизывает различные направления зарождавшейся историографии фашизма. Представители консервативного направления вообще не столько изучали, сколько пропагандировали фашизм. С этой точки зрения показательна деятельность Международного центра по изучению фашизма, основанного во второй половине 20‑х годов в Лозанне. Среди его членов были респектабельные профессора, буржуазные политические деятели и публицисты из многих стран. В списке руководства центра фигурировал и президент Института фашистской культуры Д. Джентиле. Свою миссию Лозаннский центр видел в осмыслении и распространении фашистского опыта[1538].

Насколько пропагандистская цель доминировала в деятельности консервативного направления, свидетельствует также пример Общества по изучению фашизма, организованного в начале 1932 г. в Германии. Одним из его главарей был представитель правых националистических кругов, организатор убийства К. Либкнехта и Р. Люксембург, штабс‑капитан В. Пабст. Итальянский фашистский журнал «Антиевропа» с одобрением писал о деятельности общества, целью которого было «анализировать фашистские государственные и экономические идеи, а также возможность их применения в Германии»[1539]. В фашистском государстве, утверждал марбургский профессор Маннхардт, происходит преобразование капитализма с той целью, чтобы экономика служила не частным лицам, а всей народной общности[1540]. «Консерваторы и клерикалы всех стран, – с горечью отмечал в 1926 г. искренний антифашист, бывший лидер партии «Пополяри» Л. Стурцо, – уделяют значительное внимание итальянскому эксперименту и защищают его от атак враждебных течений»[1541].

Упреков заслуживали и некоторые представители либерального лагеря, видевшие в фашизме ценный эксперимент, которому не следует препятствовать. Крупнейший американский либеральный историк Ч. Бирд давал высокую оценку корпоративизму, отметив, что его возможности и уроки не должны затемняться чувствами, «возникающими при виде жестокостей и экстравагантностей, сопровождающих процесс становления фашизма»[1542]. Воздействию корпоративистской пропаганды поддались и некоторые социал‑реформисты[1543].

Учитывая силу и масштаб филофашистской тенденции, следует отметить заслугу тех историков и публицистов, которые ей противостояли. Весь талант историка и пыл публициста отдавал борьбе против фашизма и филофашизма Г. Сальвемини. Его труд «Фашистская диктатура в Италии» возник в качестве ответа на апологетическую книжонку фашистского историка Л. Виллари[1544]. Среди публицистов антифашистского лагеря выделялся и К. Росселли (в 1937 г. его вместе с братом Нелло, учеником Сальвемини, убили французские кагуляры). Влияние антифашистской публицистики сказалось на оценке исторической роли фашизма либеральным направлением в целом.

Это направление было самым обширным и в то же время наиболее пестрым по составу. К нему примыкали и радикальные итальянские демократы, и умеренные либералы традиционного типа. Хотя правое крыло либералов смыкается с консервативным направлением, в глазах большинства либеральных авторов, отождествлявших прогресс с буржуазно‑демократическими порядками, фашизм, отрицавший парламентскую демократию, ассоциировался с регрессом и реакцией. В одной из первых книг о фашизме республиканец Д. Бергамо и «пополяри» Ч. Дель Окки обращали внимание на его реакционный характер[1545]. Антилиберальную реакцию видел в фашизме американский историк П. Бокс[1546]. Для К. Росселли фашизм – «гигантский прыжок в прошлое»[1547].

Вполне естественно, что либералы находили в фашизме черты, родственные консервативной реакции. Наиболее проницательные из них приближались к пониманию характера связи между фашизмом и консерватизмом. Л. Сальваторелли писал о «динамичном» консерватизме как о характерной черте итальянского национализма[1548]. По мнению Стурцо, фашизм превратился в представителя «самых активных и авантюристических консервативных сил»[1549].

В отличие от многих либеральных авторов Стурцо не останавливался перед тем, чтобы показать связь между фашизмом и крупным капиталом. Он говорил об эгоизме больших трестов, о готовности националистически настроенной плутократии броситься в объятия реакции. Но значение его выводов ограничено, так как сотрудничество крупного капитала с фашизмом он объясняет исключительно незрелостью итальянского капитализма, урода в «здоровом» капиталистическом семействе.

Буржуазной историографии с первых ее шагов присуще стремление исказить логику взаимоотношений между фашизмом и монополистическим капиталом, всячески преуменьшить роль последнего в системе фашистской диктатуры. Так, германский ученый Э. Беккерат, занимавший позицию на стыке между либеральным и консервативным направлением, утверждал, что для режима Муссолини характерно «превосходство государства над хозяйством». Это в какой‑то мере предвосхищает тезис о «примате политики» над экономикой, который так популярен среди современных буржуазных историков фашизма.

Идейно‑политическая близость социал‑реформистов к либералам отразилась и на подходе к фашизму. «Регрессивным феноменом» называл фашизм Артуро Лабриола[1550]. Германский социал‑демократ Г. Геллер определял фашизм как «настоящую реакцию», указывая на родство между ним и монархо‑консервативной «Аксьон франсэз»[1551]. Как и либералы, социал‑реформистские авторы переоценивали степень самостоятельности фашизма по отношению к монополиям. Например, Ф. Турати утверждал в 1928 г., что фашизм обращается даже против тех, «кто его финансирует и помогает ему, тешась надеждой извлечь какие‑то ближайшие выгоды»[1552].

Непонимание характера связи между фашизмом и монополистическим капиталом проявилось и в попытке истолкования фашизма как формы бонапартистской диктатуры. В статье, относящейся к 1930 г., А. Тальгеймер, исключенный двумя годами раньше из КПГ за правооппортунистическую деятельность, называл фашизм «современным эквивалентом бонапартизма»[1553]. Отдельные черты сходства между фашизмом и бонапартистской контрреволюцией (особенно в искусстве привлечения массовой базы, политическом лавировании и т. д.) отмечали и коммунисты. Однако социал‑реформистские авторы вместо творческого конкретно‑исторического анализа занимались тем, что В. И. Ленин метко называл игрой в исторические параллели. Как сила, осуществляющая сугубо политические функции, фашистский аппарат власти предстает у Тальгеймера фактически независимым по отношению к буржуазии. Еще в большей мере абсолютизирует относительную самостоятельность фашистского государственного аппарата Ф. Боркенау. Итальянский фашизм, по его словам, «стоит над классами в качестве независимой государственной власти»[1554].

Одностороннее выпячивание политических аспектов фашизма – еще одна черта, сближающая работы социал‑реформистов с буржуазной историографией. Сказывалась сила позитивистских традиций и формально‑юридического образа мышления. Из различных проявлений общего кризиса капитализма и последствий послевоенных социальных бурь буржуазные ученые замечали прежде всего политические потрясения, которые обобщались в таких формулах, как «кризис либерализма» и т. п. Это в значительной степени предопределило и подход к фашизму. Беккерат считал его «чисто политической системой, не распространяющейся на социальный порядок»[1555]. «Фашизм – чисто политическое движение», – полагал германский либеральный профессор Ю. Бонн[1556]. Отсюда поверхностные аналогии, скрадывавшие своеобразие и новизну явления. Э. Беккерат находил у фашизма сходство с абсолютизмом XVII–XVIII вв. Ничего нового не усматривал в фашизме французский государствовед Ж. Бартелеми: диктатура стара, как история, фашистский сенат – копия палаты пэров при Луи‑Филиппе и т. п.

От этого этапа не осталось серьезных работ о социально‑экономических аспектах фашизма. О его социальной базе вспоминали лишь для того, чтобы охарактеризовать это явление как мелкобуржуазное или надклассовое. Из всего написанного в те годы о составе фашистского движения сохранили ценность яркие социально‑психологические зарисовки Л. Сальваторелли.

Большинству ученых и публицистов фашизм в 20 – начале 30‑х годов казался проявлением чисто итальянской специфики или же особенностью недостаточно развитых стран. В 1926 г. Ф. Нитти писал, что «фашистские движения не могут получить сколько‑нибудь значительного развития в великих индустриальных странах: Великобритании, Франции, Бельгии, Голландии, Германии и Скандинавии»[1557]. Реформист Артуро Лабриола считал фашизм уделом стран балканского типа, к которым Италия будто бы гораздо ближе, чем к Англии, Франции и Германии[1558]. Ф. Боркенау также полагал, что фашизму нет места «в стране больших трестов». «В Италии при установлении фашизма вовсе не было никакого монополистического капитализма»[1559], – заявлял Боркенау. И это говорилось о стране, где имелись такие гиганты, как «Ансальдо», «Ильва», «Фиат» и др., где с 1919 г. функциопировала Конфиндустрия. Историографическим курьезом является работа Боркенау, опубликованная в феврале 1933 г., т. е. почти одновременно с приходом Гитлера к власти, где утверждалось, что германская буржуазия не нуждается в фашизме[1560].

Иначе смотрели на фашизм консерваторы, видевшие в нем универсальный метод разрешения социальных противоречий. Из этого вытекал подход к фашизму как феномену универсального масштаба.

Но на фоне этих генерализаций еще убедительнее выглядело преобладание индивидуализирующего подхода к фашизму. Оно же стало одной из причин недооценки нацизма. Известный западногерманский ученый К. Д. Брахер имеет все основания говорить, что «история национал‑социализма является в сущности историей его недооценки»[1561]. Книга либерального журналиста К. Гейдена и политолога Т. Хейсса (будущего президента ФРГ), брошюра бельгийского социал‑реформиста А. X. де Мана, раздел, посвященный нацистской партии в исследовании 3. Ноймана о партиях Веймарской республики, социологические этюды Т. Гейгера и В. Шойнемана – вот наиболее важные работы о гитлеровском движении до 30 января 1933 г. Массовая база зачастую заслоняла от тогдашних буржуазных историков германского фашизма его подлинную сущность. В их работах причудливо смешивались недооценка и непонимание изучаемого явления. Если с недооценкой после 30 января 1933 г. было покончено, то непонимание осталось надолго.

 

* * *

 

Приход Гитлера к власти рассеял иллюзии, что фашизм – это уникальное порождение итальянской истории. Определяющие черты фашизма у германской его разновидности выступили в более обнаженной форме. Германский вариант фашизма стал решающим образом влиять на представление о феномене в целом. Поэтому границы второго этапа эволюции буржуазной историографии фашизма совпадают с 12 годами существования «тысячелетнего рейха».

По сравнению с предыдущим этапом резко изменилась политическая и духовная атмосфера. В отличие от 20‑х годов, когда фашистская Италия казалась островом, где происходил политический эксперимент, теперь фашистская волна широко разлилась по европейскому континенту. В сознании части буржуазных ученых и публицистов происходит важный сдвиг. Если раньше они видели в фашизме преимущественно «спасителя от большевистской угрозы», то теперь они начинают взирать на него, как на опасную антитезу буржуазной демократии и всей западной цивилизации. Сфера влияния филофашистской тенденции значительно сузилась. Правда, утратив прежний размах, она обрела более резкие формы.

Важным признаком указанного этапа явилось необычайно сильное воздействие марксизма на умы антифашистски настроенных буржуазных историков. Действительность подтверждала правоту марксистов, которые сразу же определили характер фашистского феномена. Буржуазные ученые испытывали влияние не только марксистской теории, но и практики. Нельзя было не считаться с выдающейся ролью коммунистов в антифашистской борьбе. Д. Борджезе, один из 12 итальянских профессоров, отказавшихся принести присягу на верность Муссолини, писал, что после кризиса 1929–1933 гг. и установления гитлеровской диктатуры марксистская интерпретация истории «вновь оказалась действенной». Со всякого рода оговорками он признает, что в связи с подъемом мирового фашизма «расстановка классовых сил определенно соответствовала схемам исторического материализма»[1562] «Коммунистическая версия, говорившая о вине монополистического капитализма, – пишет современный английский историк У. Лакер, – нашла на определенное время сторонников даже среди некоторых социал‑демократов и либералов...»[1563]

Профессор Калифорнийского университета Р. Брэди видел в фашизме «своеобразную форму капитализма», «диктатуру бизнеса»[1564]. О том, что нацистский режим «благоприятствовал интересам самых могущественных групп германской индустрии», писал известный американский социолог Э. Фромм[1565]. По словам другого американского ученого, Ф. Шумана, фашистское государство, особенно в Германии, «является принудительным и координирующим органом плутократии в век монополистического капитализма»[1566].

Разоблачению мифа о фашистском «корпоративном» государстве были посвящены книги французского экономиста Л. Розеншток‑Франка и Г. Сальвемини, до сих пор не утратившие научной ценности. «Руководство итальянской экономикой принадлежит олигархии, олигархии крупных предпринимателей и корпораций»[1567], – таково заключение французского исследователя. «В системе фашистской экономики, – констатировал Г. Сальвемини, – важнейшие места всегда заняты крупнейшими капиталистами и их ставленниками». Что же касается рабочих, то в рамках фашистских корпораций они «имеют власти не более, чем животные в обществе охраны животных»[1568].

В произведениях антифашистски настроенных буржуазных историков, экономистов, социологов нашли более или менее объективное отражение некоторые важные стороны проблемы «фашизм – монополии». Однако этим работам были присущи и серьезные слабости методологического и политического характера. Прежде всего они объясняются тем, что буржуазные историки не смогли постигнуть сущности фашистского варианта государственно‑монополистического капитализма и потому односторонне оценивали государственное вмешательство в экономику, как ущемление прерогатив монополистического капитала. В то же время явно преувеличивалась острота противоречий между монополиями и государственной машиной. Партия, бюрократия, военщина и монополистический капитал рассматривались не столько в качестве имеющих относительную самостоятельность, но действующих в целом заодно элементов фашистского режима, сколько в качестве враждующих сил.

В годы второй мировой войны, когда государственное вмешательство в экономику приняло еще большие масштабы, тенденция к умалению роли монополистического капитала усилилась. Милитаризация экономики, сопряженная с количественным ростом военно‑государственных ведомств, расширением их контрольно‑распределительных функций послужила поводом для утверждений о полном подчинении монополий государству. «В конечном счете экономика перешла в руки внеклассовой военной касты»[1569], – считал американский ученый Э. Тенненбаум. В тот же период Д. Бернхэм, совершавший переход от троцкизма в лагерь ультраправой реакции, ввел в оборот свою версию теории «менеджериальной революции». Образцами общества менеджеров, якобы вытеснивших капиталистов‑собственников, Бернхэм считал, в частности, фашистские государства[1570]. Комментируя эпизод с Ф. Тиссеном, бежавшим в 1939 г. из гитлеровского рейха из‑за разногласий с Герингом, американский профессор расценивал этот факт, как «признание германским капитализмом ошибочности своих первоначальных надежд, что нацизм может стать спасителем германского капитализма, понимание того, что нацизм – просто вариант ликвидации капитализма»[1571].

Против концепций, отрицавших органическую связь между фашизмом и монополиями, выступил эмигрировавший из Германии социал‑демократ Ф. Нойман. Его книга, опубликованная под названием «Бегемот», оставила глубокий след в буржуазной историографии фашизма. Образ тупого, злобного и мощного животного символизировал нацистский режим. На основе изучения максимально возможного тогда круга источников Нойман пришел к выводу, что в нацистской Германии существует «частно‑капиталистическая экономика, регламентируемая тоталитарным государством»[1572]. «Тоталитарный монополистический капитализм» – так определил он сущность социально‑экономической структуры «третьего рейха». Всей полнотой власти в экономической сфере располагает монополистический капитал, по схеме Ноймана, – один из четырех взаимосвязанных элементов гитлеровского режима: партия, монополии, армия, бюрократия. Все эти элементы, несмотря на известные противоречия между ними, рассматривались как единое целое.

По сравнению с предшествующим этапом подход к фашизму стал более многосторонним. Если прежде доминировали политическая и культурно‑идеологическая интерпретации, то теперь многие авторы смотрят на фашизм с социально‑экономической точки зрения. В изучении фашизма участвовала большая группа ученых либерального и социал‑реформистского направления (Г. Лассуэлл, Э. Фромм, К. Маннгейм, Т. Парсонс, Д. Сапосс, Э. Френкель, Т. Абель, 3. Нойман, X. Кэнтрил, Ф. Шуман, Э. Ледерер, В. Райх). Некоторые из предложенных ими интерпретаций обогатили представление о частных аспектах фашизма. Так, социологический анализ давал более дифференцированную картину социального базиса фашистских движений и их элиты. Социально‑психологический подход помогал понять мотивы коллективного поведения общественных слоев, поддерживавших фашизм. Но проливая свет на те или иные стороны фашизма, интерпретации, сложившиеся в сфере буржуазных «социальных наук», затемняли социально‑политическую сущность явления в целом, устанавливая обычно прямую корреляцию между социальным базисом и сущностью фашизма. Поскольку фашистские движения в значительной степени рекрутировались из средних слоев, фашизм большей частью трактовался как «среднеклассовый феномен».

Одним из немногих исключений была концепция Э. Фромма. По его мнению, мелкобуржуазный базис не должен служить прикрытием для крупных промышленников и юнкеров: «Без их поддержки Гитлер никогда не смог бы победить, а их поддержка была в большей мере обусловлена экономическими интересами, чем психологическими факторами»[1573]. Однако установить действительное соотношение между социально‑экономическими, политическими и социально‑психологическими факторами Фромм не сумел. Все они в его трактовке нивелированы, выглядят фактически равнозначными. Поэтому в конечном счете и у Фромма психологическим аспектам фашизма отводится неоправданно большая роль.

Довольно много сторонников имела культурно‑идеологическая интерпретация фашизма. На ее почве сходились и либеральные, и консервативные авторы (Д. Борджезе, У. Макговерн, Р. Батлер, П. Вирек и др.). В соответствии с ней фашизм оказывался проявлением «моральной болезни» или даже результатом филиации идей. Эту интерпретацию поддержал своим авторитетом выдающийся итальянский ученый Б. Кроче. В статье, написанной для «Нью‑Йорк таймс» и опубликованной 28 ноября 1943 г., Кроче утверждал, что единственный путь к пониманию фашизма открывается благодаря выяснению его идеологических предпосылок[1574].

Соотношение сил на данном этапе складывалось в пользу либералов и социал‑реформистов, причем реформистское направление (О. Бауэр, А. Розенберг, М. Хоркхеймер, А. Таска и др.) играло важную самостоятельную роль. Крах либерально‑реформистских иллюзий, опасения перед нарастающей фашистской угрозой заставляли определенную часть социал‑демократов трезвее оценивать фашизм, его связь с монополистическим капиталом.

Немало убежденных антифашистов было в рядах либерального направления. Но крайний методологический и политический плюрализм создавал предпосылки для весьма противоречивых тенденций. Во всех рассматриваемых направлениях с той или иной степенью интенсивности проявлялись антикоммунистические тенденции. На их основе складывается концепция «тоталитаризма», ростки которой содержались уже в политической публицистике 20‑х годов.

Внутри консервативного направления в 30‑х годах, наряду с филофашистскими тенденциями, появляются признаки иного умонастроения. Его олицетворял бывший нацист Г. Раушнинг, разочаровавшийся в гитлеровском движении и покинувший Германию вскоре после прихода нацистов к власти. На позицию Раушнинга повлияло то обстоятельство, что Гитлер и его окружение явно не желали быть простыми исполнителями воли консервативной элиты. Выдвинутая им интерпретация фашизма оказалась чрезвычайно живучей и нашла признание за пределами консервативного направления. Согласно Раушнингу, германский фашизм был результатом процесса секуляризации, начавшегося в XVI в., прямым следствием и подобием якобинской диктатуры, наконец, практическим осуществлением «восстания масс». Все это сводилось к эффектной формуле «революция нигилизма», т. е. слепая разрушительная волна, грозящая западной цивилизации полным уничтожением. Поскольку для «революции нигилизма» разрушение – самоцель[1575], проблема социального содержания фашизма практически снималась.

У Раушнинга можно найти слова сожаления насчет политической слепоты консерваторов, их податливости «революционнонигилистическим тенденциям», но в союзе консерваторов с фашистами он видит не столько вину, сколько заблуждение[1576]. Концепция Раушнинга нашла признание у всех, кто, по словам современного западногерманского историка Г. Манна, «не видел смысла в делении мира на «капиталистический» и «социалистический», «реакционный» и «революционный»[1577]. Она стала своеобразной отдушиной для тех, кто был против социально‑экономической интерпретации фашизма, на которой лежал отпечаток марксистского влияния.

На буржуазную историографию фашизма наложили определенный отпечаток так называемые ванситтартистские взгляды. Во многих работах, посвященных выяснению идейных и психологических предпосылок нацизма, нацизм изображался как логический итог германской истории со времен кимвров и тевтонов. «История Германии настолько же проста, насколько уродлива», – заявлял бывший постоянный заместитель английского министра иностранных дел лорд Ванситтарт. Справедливо обвиняя германских милитаристов в агрессивности и жестокости, он распространил свои обвинения на немецкий народ в целом «Вся нация охвачена духом милитаризма», «поскребите германца, и вы обнаружите пангерманца»[1578]. При такой трактовке нацизм утрачивал социальную сущность, представал как проявление немецкого национального характера. С ванситтартизмом связано возрождение индивидуализирующего подхода к фашизму, так как это многообразное международное явление сводилось только к германскому варианту, резко обособлявшемуся от остальных родственных ему форм.

Рассматриваемый этап был весьма сложным и интересным. Мощный антифашистский импульс и связанное с ним плодотворное влияние марксизма создали предпосылки для появления ряда ценных трудов, надолго переживших свое время.

 

* * *

 

Никогда за всю историю изучения фашизма на Западе не было столь безраздельной гегемонии какой‑то одной концепции, как в послевоенные годы. Такое специфическое положение было обеспечено концепции «тоталитаризма» потому, что она являлась идеологическим привеском к военно‑стратегическим и внешнеполитическим планам империализма[1579]. В марте 1947 г. президент США Г. Трумэн обосновывал агрессивную доктрину, получившую его имя, необходимостью борьбы против «тоталитарных режимов»[1580].

Концепция «тоталитаризма» сплелась в единый комплекс с доктринами «массированного возмездия», «сдерживания» и «отбрасывания». Хотя главной ее сферой явилось так называемое советоведение, она на протяжении второй половины 40–50‑х годов полностью господствовала и в историографии фашизма, вытеснив из лексикона буржуазных историков само понятие «фашизм». На этой антикоммунистической базе сблизились основные направления буржуазной историографии, к которым примкнули и социал‑реформисты.

Концепция «тоталитаризма» получила наукообразную оснастку главным образом усилиями американских социологов и политологов (К. Фридрих, X. Арендт, У. Эбенштейн и др.). Но даже среди прочих ненаучных теоретических конструкций она отличалась вопиющей противоречивостью и несуразностью.

Модель тоталитарного режима конструировалась преимущественно по нацистской мерке. X. Арендт утверждала, что даже режим Муссолини не стал таковым. Как нетоталитарные диктатуры она характеризует режимы в довоенных Румынии, Польше, Венгрии, в Португалии и франкистской Испании[1581]. В стремлении дискредитировать социализм буржуазные историки и социологи пришли к частичной реабилитации фашизма.

Естественным следствием этого явилось возрождение в модифицированном виде индивидуализирующего подхода к фашизму. Национал‑социализм стал изучаться в искусственно сконструированной системе связей. Обособленно от него шло исследование итальянского фашизма. Те же фашистские движения в Западной Европе, которые не сумели создать собственные системы господства, на долгое время выпали из поля зрения буржуазных историков.

Насколько глубокая граница пролегла между изучением национал‑социализма, с одной стороны, и прочих вариантов фашизма – с другой, свидетельствует хотя бы история создания коллективного сборника «Третий рейх»[1582], вышедшего под эгидой ЮНЕСКО в 1955 г. Еще в 1948 г. генеральная конференция ЮНЕСКО приняла решение о написании силами крупнейших специалистов из разных стран обзора по истории нацизма и итальянского фашизма. Но вместо широко задуманного труда появился объемный том, посвященный лишь предыстории и истории гитлеровского рейха.

В первые годы после войны еще сказывались силы инерции: еще были сильны антифашистские тенденции. С антифашистскиит и антимонополистическими традициями 30 – начала 40‑х годов созвучны произведения американских авторов. Д. Мартина и Р. Сэсюли[1583]. Столкновение между остаточными старыми и более могущественными новыми веяниями рельефно отразилось на страницах публикации, подготовленной референтами библиотеки американского конгресса[1584]. Авторский коллектив рассматривал фашизм как международное явление. Признавалась первостепенная роль крупного капитала в фашистских режимах. Но прежде чем рукопись этой книги была рекомендована в печать, в нее по настоянию ряда конгрессменов были внесены дополнения в виде 16 пунктов, где в соответствии с духом «холодной войны» перечислялись мнимые черты сходства между фашизмом и коммунизмом.

Работы 30 – 40‑х годов, имевшие антимонополистическую направленность, подвергались остракизму. В те годы многих ученых, по словам К. Фридриха, «ослепляло» воспринятое от марксизма деление мира на капитализм и социализм[1585]. На конференции по «тоталитаризму» в 1953 г. К. Фридрих обрушился на книги Р. Брэди и Ф. Ноймана, так как они способствовали распространению взгляда, что фашизм и социализм являются двумя принципиально чуждыми друг другу типами общественного строя.

По сравнению с предыдущим этапом значительно усилились консервативные тенденции. Не случайно именно в этот период становится чрезвычайно популярной формула Раушнинга. По мнению английского историка X. Р. Тревор‑Ропера, именно Раушнинг «с ужасающей ясностью раскрыл истинное значение нацистского движения»[1586]. Другой английский историк – А. Баллок, автор жизнеописания Гитлера, признанного на Западе классическим, прямо использует для определения нацизма понятие «революция нигилизма»[1587]. Это определение принимают, в частности, и французские историки К. Давид и Р. Мартин[1588].

Клерикально‑консервативное направление (Г. Риттер, Э. Кюннельт‑Леддин, У. Мартини, В. Кюннет и др.) захватило господствующие позиции в историографии ФРГ[1589]. Представители этого направления привнесли в концепцию «тоталитаризма» элементы теологии и мистики, стремились увязать с ней такие категории, как «демония», «рок» и г. п. Главную ответственность за возникновение и подъем фашизма они возлагали на народные массы[1590]. Э. Кюннельт‑Леддин прямо именует гитлеровскую диктатуру «народной республикой»[1591]. Аристократы, милитаристы, магнаты монополистического капитала выглядят в изображении консервативных авторов несчастными и бессильными жертвами «восстания масс». С 50‑х годов западногерманские историки начинают претендовать на гегемонию в изучении истории нацизма. Претензии такого рода легко уловить в менторском тоне Г. Риттера, выступившего в сборнике ЮНЕСКО с программной статьей по истории «третьего рейха».

Под воздействием клерикально‑консервативного направления на первый план выдвигаются идеологические аспекты нацизма. Причем вместо анализа структурных элементов нацистской идеологии, ее социальной подоплеки велись бесконечные споры вокруг идейных предшественников нацизма, сводились национальные, религиозные и партийные счеты. Западногерманские буржуазные историки, естественно, старались найти предтеч нацизма за пределами Германии. Католик Кюннельт‑Леддин составил фантасмагорическую родословную нацистской идеологии, где наряду с идеями Французской революции XVIII в. и социализма были представлены все религиозные противники католицизма: манихейцы, богумилы, альбигойцы, табориты, не говоря уже о Лютере и Кальвине[1592]. В свою очередь протестантский теолог В. Кюннет выдвинул подобные же обвинения против католицизма.

Концентрация внимания на идеологической стороне фашизма еще более усугубила субъективно‑идеалистические тенденции буржуазной историографии. С ними связано обилие исторических, психологических, а порой прямо‑таки клинических опусов о «роковой» личности Гитлера и его ближайших клевретах. Для истолкования нацизма привлекаются психоаналитические категории, вроде «эдипова комплекса». В книгах и статьях Э. Эриксона, Д. Джилберта, Г. Диркса и других нацизм выглядит прежде всего психопатологическим явлением.

Субъективно‑идеалистические тенденции сплетаются воедино с иррационализмом и агностицизмом, доходящими порой до демонологии. Уже в «Германской катастрофе» патриарх западногерманских историков Ф. Майнеке писал, что «дело Гитлера следует считать прорывом сатанинского принципа в мировую историю»[1593]. «Демоническим феноменом» назвал нацизм швейцарский профессор М. Пикар[1594]. Буржуазные ученые постоянно говорят о «неразрешимой загадке Гитлера». В конце рассматриваемого этапа Ф. Глум (ФРГ) констатировал: «И сегодня мы все еще в растерянности стоим перед тем, что происходило под знаком свастики»[1595]. Но было бы мало видеть в агностицизме только проявление бессилия буржуазной историографии. Говоря о «непознаваемости» фашизма, буржуазные историки фактически пытаются перечеркнуть то, что уже сделано марксистской исторической наукой и прогрессивными немарксистскими учеными по выяснению сущности этого феномена.

Исследование итальянского фашизма протекало гораздо успешнее, так как в Италии историческая наука испытала последствия того мощного сдвига влево, который затронул все сферы жизни в этой стране. Весомый вклад в исследование фашизма внесла марксистская историография. Исключительно важную роль сыграли труды А. Грамши[1596]. Опираясь на его глубокий и оригинальный анализ ключевых проблем итальянской истории, марксисты сумели занять авторитетные позиции и в изучении фашизма. Плодотворное влияние на итальянскую историографию фашизма оказали и идеи леволиберальных ученых – безвременно погибшего П. Гобетти и Г. Дорсо. П. Алатри отмечал их идейно‑методологическую близость к марксизму[1597].

Серьезная дискуссия с марксистским направлением положительно сказалась и на трудах многих либеральных историков. Так, ученики Б. Кроче отказались от идеализации дофашистского «либерального» государства. Уже в 1952 г. появился обобщающий труд по истории Италии фашистского периода, написанный либеральными учеными‑антифашистами Л. Сальваторелли и Д. Мира[1598]. Западногерманским буржуазным историкам оказалось не под силу создать труд подобного масштаба, хотя библиография их работ выглядела весьма внушительно. Конечно, далеко не со всеми положениями Сальваторелли и Мира могли согласиться марксисты; тем не менее монументальное произведение этих авторов имело большую научную ценность. То же самое можно сказать о работах Н. Валери, Ф. Шабо, Р. Ромео и др.[1599] Концепция «тоталитаризма» нашла сторонников и в итальянской историографии, особенно среди клерикалов (А. Дель Ноче)[1600], но там не произошло такой серьезной деформации историографического процесса, как в других странах Запада. Это не преминуло сказаться на итогах исследования фашизма. Сравнивая степень изученности итальянского и германского фашизма к началу 60‑х годов, английский буржуазный историк У. Лакер вынужден признать: «Об итальянском фашизме имеется значительно меньше литературы, но предмет освещен более исчерпывающе»[1601].

Политическая и духовная атмосфера тех лет на Западе благо