Образованный человек — тот, кто несёт в себе состояние, результирующее идеал всей Вселенной по замыслу Творца, в данном времени и пространстве».

 

Я был поглощён обилием информации в единицу времени. Эта информация была наполнена колоссальной внутренней энергией и глубинными знаниями наших предков. Эти знания шли не от ума.

У меня было ощущение, что я спринтер, бегущий с марафонцем. Свою стометровку прохожу с ним вровень, но дальше «выдыхаюсь», а он, как ни в чём не бывало, «бежит» дальше, размышляя о мироустройстве, цитируя Флоренского, Вернадского, Макаренко, Сухомлинского, Бехтерева, Павлова, других учёных и философов. И всё это выстраивалось в единую картину. Я понял, что с этой стороны Щетинина воспринимают единицы, как первоклассникам трудно воспринять профессора. Отсюда и идёт непонимание, ум просто отказывается воспринимать — ему легче отвергнуть, как новорожденный отвергает пищу взрослых людей.

 

Есть другой Щетинин — в притчах, легендах, сказаниях, рассказываемых ученикам и сотрудникам. И опять не от ума, это называется сказом. Они рождаются в нём, и тогда появляется удивительное и благодатное состояние...

В печи весело потрескивает огонь. Вокруг седого сказочника собрались дети и взрослые. Все слушающие просто растворяются в этой благодати. Появляется ощущение детства, когда ты сказку воспринимал реальностью. Этот сказ увлекает всех присутствующих. Ум отключается, ты слушаешь сердцем, а оно готово впитывать и впитывать...

В некоем царстве

В некоем царстве, в некотором государстве (а точнее быть, так в Россиюшке) на крутом берегу, да над реченькой, да широкою (Волгой-матушкой, чтоб точнее быть) стоял терем высокий да резной, окружавленный, разукрашенный — ни пером описать, ни в устах сказать (а нельзя сказать то, что пыжится).

А в том тереме, знать, жила-была да сейчас живёт с древних лет одна бабушка (пра-пра-пра-пра-пра-пра-прабабушка). Трудно ей кого отыскать вровень по добру, уму, по способностям лечить ласкою...

Жил с ней кот Баюн, гусь двулапчатый, серый волк, что Иванушку да его любовь ото злых людей по лесам носил, и ещё с ней дедушка, знать, медведушка, колобок, лиса, за печурочкой Ряба-курочка и ещё всего — не дочислишься, а дочислишься — время кончится.

Перед Теремом, в двадцати шагах от реки, дуб стоит, крепко сложенный, годов пятьсот ему, а молоденький да высокенький, в сорока обхват такой толстенький, налетой корой крепко схваченный, золотой листвой окудрявленный, ни одной сухой, больной или сломанной малой веточки, ни один листок не упал с него, до глубокой осени всё цело, не растрачено, не развеяно...

Все дубы по Руси вестей ладовых соискателей, благодарных слов от правителей... Там, где дуб стоит — там душа чиста, жизнь сама честна словом, деланьем, сердце там огнём доброты изливается, и в округе всей ясносветное состояние! Если стать лицом к дубу древнему, сохранённому и спросить о чём Мир-Добрынюшку, через дуб сильней ответ слышится... Если что сказать миру хочется, если мысль бодра, светла (если мыслящий неиспорченный), дуб подхватит мысль, передаст, разнесёт в поднебесие, разольёт листвой по лесам, долам во все стороны... (Вот про это-то и история...)

— Сон приснился мне, будто вижу дуб тот над реченькой... Подхожу к нему — дуб весь светится, зеленой листвой он сияет весь, соловьи поют многим множеством, а заря уже в ночь наведалась, небо звёздами осеребряно... Филин ухает так таинственно, аж душа во мне затревожилась...

— Как же ты не проснулася, страшно ведь одной в ночи тёмные по земле ходить?

— Страшно стало мне. Хоть и страшно мне, да уверена я была, что защита есть: сила чистая и могучая во мне скрытая обнаружилась...

Лес быстрёхонько погрузился в ночь. Мрак ночной густой вдруг окутал всё, и сам дуб в ночи принял чёрный цвет, и листва и ствол не светилися...

Слышу тут шаги за мной, за моей спиной. Совсем плохо мне. И ещё черней ночь раскрасилась. Я расстроилась, жутко мне... И хочу идти, бежать от того, кто ко мне приближается, да не слушают меня мои ноженьки, будто ватные, обессилились. А оно ближе и ближе, уже слышу я: дышит тяжело, а идёт тихо так, осторожненько... Сердце бедное так стучит-стучит, из груди одно оно хочет вылететь...

Обернулась я... Ой-ой-ой, моя мамочка! За моей спиной, страшно сказывать, стоит чудище: зелены глаза близко сажены, зубы скалятся, меж зубов язык красный, огненный...

Я хочу кричать, да на помощь звать, да куда там! Нет, нет на то моей силушки...

— Вот так страсть пережила ты. Ах, бедняжка. Как же ты живой возвернулася?

— Я рукой хочу оттолкнуть его, да из рук моих, как из ноженек, как из горлушка ушла силушка.

Тут мне вспомнилось, как игралася я с подружками, так же ноченькой, — одни прятались, а один из нас всех разыскивал. Я боялася темноты густой, и чтоб спрятаться, отломила я зелён-веточку от молоденького дуба-деревца. Впереди себя ветку выставлю и от искателя охраняюся... В горечах тогда не отметила, что поранила молодой дубок, а уже когда игра кончилась, обожгла меня мысль раскаянья, я заплакала. Подошли ко мне мои сверстницы успокаивать. Да куда уж тут, пуще прежнего разрыдалася...

Прибежал отец: «Что ты, Дарьюшка, убиваешься?» Рассказала я, что случилося. Огорчился батюшка. Быстро сбегал в дом и принёс огня, холст, земли, воды. Стал он веточку ко стволу вязать, да никак она не вязалася... Кто-то тут сказал: зря стараешься, мол, мертва уже, дуба веточка. Я сильней разрыдалася, да давай сама ветку к деревцу приноравливать... Туго мы холстом да земелюшкой обмотали ствол с малой веточкой и пошли домой...

Ведёт меня батюшка и молчит, и я молчу. Мне больно и стыдно. А ещё вдвойне и стыдно моим стыдом, и больно моей болью. Любил меня батюшка, сердцем чувствовал... Я домой пришла. Будто спать пошла, а сама в окно, да до деревца. Обхватила его, обняла его и молилася, и винилася до самой зари, да до утренней.

По утру пришёл за мной милый батюшка. Вставай, вставай, вставай, доченька, ты застыла вся, моя девочка. И хочу я встать, да не слушают меня мои ноженьки, всю я силушку отдала свою дубочку раненному... Пролежала я без сознания один день и ночь. Только утром следующим прибежала я к моему дубочку. Ну а он стоит, такой крепенький да зелёненький, и моя горемычная срослась, полна силушки...