Слепой убийца: Городской вокзал

 

Она склоняет голову, утыкается лбом в край стола. Представляет себе его возвращение.

Сумерки. На вокзале зажгли фонари, в их свете у него изможденное лицо. Где‑то неподалеку побережье, ультрамарин; слышны крики чаек. Он прыгает на подножку в клубах шипящего пара, в вагоне закидывает в сетку рюкзак, падает на сиденье, разворачивает мятую обертку сэндвича, разламывает. Он так устал, что с трудом ест.

Рядом с ним пожилая женщина вяжет что‑то красное – ага, свитер. Она ему сказала, что это свитер, она ему расскажет все, если позволить, о детях, о внуках, у нее и фотографии есть, но ее рассказов он не желает. И не может думать о детях: видел слишком много мертвых. Дети стоят у него перед глазами, не женщины, не старики. Каждый раз – будто нож в сердце: сонные глазки, восковые ручонки, безжизненные пальчики, рваные и окровавленные тряпичные куклы. Он отворачивается, вглядывается в свое отражение во тьме – впалые глаза, слипшиеся волосы, землистая кожа, – затуманенное копотью и черными силуэтами деревьев за окном.

Он пробирается мимо коленей женщины к проходу, выходит в тамбур, курит, бросает окурок, мочится в пустоту. Он чувствует, что и едет туда же – в ничто. Если выпасть из поезда, его никогда не найдут.

Болота, горизонт едва различим. Он возвращается на свое место. В поезде то сыро и промозгло, то знойно и душно; он обливается по́том или дрожит, а может, и то и другое: его бросает то в жар, то в холод, точно в любви. Грубая обивка сиденья отдает затхлостью, неудобна и натирает щеку. Наконец он засыпает – рот приоткрыт, голова свесилась, он прислонился к грязному стеклу. Во сне он слышит позвякивание спиц и стук колес, точно безжалостный метроном.

Теперь она представляет себе его сны. Представляет, что ему снится она, которой снится он. Они летят навстречу друг другу на темных невидимых крыльях по небу цвета влажного шифера, ищут, ищут, возвращаются, гонимые надеждой и тоской, терзаемые страхом. Во сне они касаются друг друга, сплетаются – больше похоже на столкновение, – и конец полету. Запутавшимися парашютистами, неловкими обугленными ангелами они падают на землю, а любовь бьется на ветру разорванным шелком. Земля встречает их вражеским огнем.

Проходит день, потом ночь, еще день. Он выходит на остановке, покупает яблоко, кока‑колу, полпачки сигарет, газету. Надо было спиртного в стакан подлить или вообще целую бутылку – забыться. Он смотрит в расплывчатое от дождя окно на бескрайние плоские поля, что разворачиваются ковриками, на рощицы; глаза слипаются – тянет ко сну. Вечером долгий закат отступает на запад, куда едет поезд, бледнеет от розового до сиреневого. Приходит ночь – прерывистая, с остановками, толчками, металлическим скрежетом. Он закрывает глаза, и все затопляет красным – алыми вспышками выстрелов и взрывов.

Он просыпается на рассвете; за окном водная гладь, ровная, безбрежная, серебристая – наконец‑то озеро. В другом окне – унылые домишки, во дворах на веревках сушится белье. Кирпичная труба, пустоглазая фабрика с дымоходом; вот еще, в окнах отражается бледная голубизна.

Она представляет, как ранним утром он выходит из вагона, идет по вокзалу, по длинному сводчатому вестибюлю с колоннами, по мраморному полу. В воздухе плывет эхо, голоса дикторов смазаны, их сообщения смутны. Пахнет дымом – сигаретным, паровозным, городским, больше похожим на пыль. Она тоже идет сквозь эту пыль или дым, она замирает, раскрывает объятья и ждет, когда он подхватит ее, поднимет. Горло перехватывает радостью, неотличимой от паники. Она его не видит. Утреннее солнце проникает внутрь сквозь высокие арочные окна, дымный воздух накаляется, пол мерцает. Но вот он в фокусе, в дальнем конце, она различает каждую деталь – глаза, рот, руку, – хотя все дрожит отражением на трепещущей глади пруда.

Но ее память его не удерживает, она не может вспомнить, как он выглядит. Словно подул ветер и отражение расплылось, зарябило; он снова возникает у следующей колонны. Вокруг него – мерцание. Мерцание – значит, его нет, но ей оно кажется светом. Обычным дневным светом, что освещает все вокруг. Утро и вечер, перчатку и туфлю, стул и тарелку.

 

 

Часть XI

 

Глава 56

 

 

Кабинка

 

С тех пор события принимают дурной оборот. Впрочем, ты уже это знаешь. Поскольку знаешь, что случилось с Лорой.

Лора, конечно, ни о чем не догадывалась. У нее и в мыслях не было играть трагическую героиню. Ею она стала позже, в свете своего конца обретя мученический ореол в глазах фанатов. В обычной жизни она бывала невыносимой, как и все. Или скучной. Или веселой – веселиться она тоже могла; при определенных условиях, секрет которых знала только Лора, она могла даже приходить в восторг. Эти ее вспышки радости мне особенно горько вспоминать.

И потому в памяти она осталась девушкой, в которой посторонний не увидел бы ничего необычного, – светловолосая барышня, что поднимается на холм, погруженная в свои мысли. На свете много хорошеньких задумчивых девушек, тысячи, они рождаются на свет ежеминутно. И с ними по большей части ничего особенного не происходит. То да се – и они уже состарились. Но Лору выделили – ты, я. На картине она бы собирала полевые цветы, хотя редко чем‑то таким занималась. У нее за спиной в лесной чаще притаился леший. Только мы его видим. Только мы знаем, что он набросится.

Я просмотрела написанное и вижу, что этого недостаточно. Слишком легкомысленно – или чересчур многое можно принять за легкомыслие. Куча одежды, стилей, расцветок, уже вышедших из моды, – крылышки бабочки‑однодневки. Слишком много обедов, и не всегда удачных. Завтраки, пикники, океанские вояжи, маскарады, газеты, катание на лодках. Не очень‑то вяжется с трагедией. Но в жизни трагедия – не бесконечный вопль. Она еще и то, что ей предшествует. Однообразные часы, дни, годы, а потом вдруг – удар ножа, разрыв снаряда, полет автомобиля с моста.

 

Сейчас апрель. Проклюнулись и отцвели подснежники; вылезли крокусы. Скоро переберусь на заднюю веранду, буду писать за старым, обшарпанным, мышастым столом – по крайней мере, когда солнечно. Тротуары очистились ото льда – значит, снова можно гулять. Зимняя бездеятельность ослабила меня, я чувствую это по ногам. Тем не менее я намерена заявить права на прежнюю территорию – на те места, что пометила.

Сегодня, не без помощи палки, несколько раз остановившись, я добралась аж до кладбища. Оба чейзовских ангела неплохо пережили снежную зиму; имена умерших были видны чуть хуже, но, возможно, дело в зрении. Я погладила эти имена, буквы; они тверды и осязаемы, но мне показалось, будто под пальцами они мягчеют, расплываются, колышутся. Время с его острыми невидимыми зубами их не пощадило.

Кто‑то убрал с Лориной могилы осеннюю сырую листву. Теперь там лежал букетик белых нарциссов, уже увядших, завернутых в фольгу. Я их подобрала и выкинула в ближайший мусорный бак. Кто оценит эти подношения – что они себе думают, эти Лорины поклонники? Более того, кто, они думают, должен за ними убирать? Весь этот цветочный хлам – знаки поддельного горя, которыми они тут все замусорили.

Вот я вам покажу, тогда поплачете, говорила Рини. Будь мы ее детьми, она бы нас отшлепала. А так мы никогда не узнали, что же такое грустное она собиралась нам показать.

 

По дороге домой я зашла в кондитерскую. Должно быть, выглядела я не лучше, чем себя чувствовала, потому что ко мне тут же подошла официантка. Обычно здесь не обслуживают столики, сам все покупаешь и относишь, но эта девушка – темные волосы, овальное лицо, что‑то вроде черной формы – сама спросила, что мне принести. Я заказала кофе и для разнообразия плюшку с голубикой. Увидев, как девушка беседует с продавщицей, я поняла свою ошибку: это совсем не официантка, а такая же клиентка, а ее черная форма – вовсе не форма, а просто куртка и брюки. Что‑то на ней сверкало – молнии, наверное. Она ушла, а я толком не успела ее поблагодарить.

Это так освежает, когда встречаешь любезность и участие в столь юной девушке. Слишком часто (размышляла я, думая о Сабрине) они проявляют лишь беспечную неблагодарность. Но беспечная неблагодарность – доспехи молодежи: как без них идти по жизни? Старики хотят молодым добра, но и зла хотят тоже: хотят пожрать молодых, впитать их живость и остаться бессмертными. Без этой защиты (суровость плюс легкомыслие) детей раздавило бы прошлым – чужим прошлым, что взвалили им на плечи. Эгоизм – их спасение.

До определенных пределов, разумеется.

Официантка в синем халатике принесла кофе. И плюшку – увидев ее, я сразу поняла, что погорячилась. Прямо не знала, как к ней подступиться. Теперь в ресторанах все слишком огромное и тяжелое: материальный мир являет себя огромными непропеченными комьями теста.

Выпив кофе, сколько смогла, я отправилась в туалет. Прошлогодние надписи в средней кабинке закрасили, но, к счастью, сезон уже открылся. В правом верхнем углу одни инициалы признавались в любви другим, как это у них водится. Ниже – аккуратные синие печатные буквы:

Здравый смысл приходит благодаря опыту. Опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла.

Под этим фиолетовой шариковой авторучкой курсив: «Если нужна девушка с опытом, звоните Аните, Умелому Ротику. Улетите под небеса» – и номер телефона.

И еще ниже – печатными буквами, красным фломастером: «Близится Судный день. Готовься к Неизбежному – это относится к тебе, Анита».

Иногда я думаю – нет, фантазирую: может, эти надписи в туалете оставляет Лора – на расстоянии управляет руками девушек. Глупейшая мысль, но забавная – до следующего логического шага: значит, все эти сентенции предназначены мне – кого еще в городе Лора знает? Но если мне, что же она имеет в виду? Не то, что говорит.

Порой мне ужасно хочется присоединиться, внести свою лепту, влить дребезжащий голос в анонимный хор увечных серенад, нацарапанных любовных посланий, скабрезных объявлений, гимнов и проклятий:

 

Начерчено пером – и невозможно

Ни благочестию, ни мудрости тревожной

Ни слова вычеркнуть. Слезами хоть залейся,

Ни буквы ты не смоешь, как ни бейся[466].

 

Ха, думаю я. То‑то вы взовьетесь.

Однажды, когда мне станет получше, я вернусь и действительно напишу. Это их приободрит – они же этого хотят. К чему мы все стремимся? Оставить слова, что подействуют, пусть чудовищно, отправить послание, что нельзя не прочесть.

Но такие послания бывают опасны. Подумай дважды, прежде чем загадывать желание, – особенно если желаешь вручить себя судьбе.

(Подумай дважды, говорила Рини. А Лора спрашивала: почему только дважды?)

 

Глава 57

 

 

Котенок

 

Пришел сентябрь, за ним октябрь. Лора снова ходила в школу – уже в другую. Там носили юбки в серо‑голубую клетку, а не в черно‑бордовую – в остальном, на мой взгляд, никакой разницы.

В ноябре, как только Лоре исполнилось семнадцать, она заявила, что Ричард зря тратит деньги. Если он настаивает, она будет ходить в школу, сидеть за партой, но ничему полезному не научится. Все это она сообщила абсолютно спокойно, без малейшей злобы, и, к моему удивлению, Ричард сдался.

– По сути, в школу ей ходить незачем, – сказал он. – Зарабатывать на жизнь ей все равно не придется.

Но Лору следовало чем‑то занять – как и меня в свое время. Ее причислили к добровольческой организации, которую опекала Уинифред, под названием «Авигеи»[467]. Престижная организация: девушки из хороших семей, будущие Уинифред, посещали больницы. В фартуках, точно доярки, с вышитыми на груди тюльпанами, ошивались в больничных палатах; предполагалось, что разговаривают с больными, может, читают, ободряют – правда, не уточнялось, каким образом.

Тут Лора оказалась на высоте. Само собой, остальные Авигеи ей не нравились, зато понравился фартук. Ее предсказуемо тянуло в палаты бедняков, которых Авигеи избегали из‑за вони и дикости. Там лежали изгои: слабоумные старухи, нищие ветераны, безносые мужчины с третичным сифилисом и так далее. Здесь всегда не хватало санитарок, и вскоре Лора уже занималась, строго говоря, не своим делом. Она не падала в обморок при виде судна или рвоты, а также от ругани, бреда и прочих выходок. Уинифред такого не задумывала, и, однако же, именно это мы в итоге получили.

Медсестры Лору считали ангелом (точнее, некоторые; другие говорили, что она путается под ногами). По словам Уинифред, которая старалась быть в курсе и всюду имела доносчиков, Лора особенно заботилась о безнадежных. Она словно не видит, что они умирают, говорила Уинифред. Обращается с ними, как с обычными людьми, прямо как с нормальными; должно быть, полагала Уинифред, их это успокаивает, хотя человек в своем уме ничего подобного делать не станет. Сама она считала, что эта Лорина способность или даже талант – еще одно доказательство крайней эксцентричности.

– У нее железные нервы, – говорила Уинифред. – Я бы так не смогла. Просто бы не вынесла. Только вообрази это убожество!

 

Тем временем планировался Лорин дебют. С Лорой об этом еще не говорили: я дала Уинифред понять, что Лора вряд ли воспримет эти планы позитивно. В таком случае, сказала Уинифред, надо все организовать, а потом поставить ее перед fait accompli [468]. А еще лучше – вовсе обойтись без дебюта, если достичь главной цели (главная цель – выгодное замужество).

Мы обедали в «Аркадском дворике»; Уинифред меня пригласила, чтобы мы вдвоем изобрели, как она выразилась, стратегический план для Лоры.

– Стратегический план? – переспросила я.

– Ты понимаешь, о чем я, – сказала Уинифред. – Ничего страшного. Для Лоры лучше всего, учитывая обстоятельства, – продолжала она, – если приличный богатый человек проглотит наживку, к Лоре посватается и поведет к алтарю. А еще лучше, если попадется приличный богатый и глупый человек, который червоточину и не заметит, а потом будет слишком поздно.

– Ты о какой червоточине? – спросила я.

Интересно, по этой ли схеме Уинифред захомутала неуловимого мистера Прайора. Скрывала червячка до медового месяца, а потом напустила его на мужа? И мужа поэтому нигде не видно – даже на фотографиях?

– Ты должна признать, что Лора весьма и весьма странная, – сказала Уинифред.

Она замолчала, улыбнулась кому‑то у меня за спиной и приветственно помахала пальчиками. Звякнули серебряные браслеты – у нее их было слишком много.

– Что ты имеешь в виду? – мягко спросила я.

Я завела предосудительную привычку коллекционировать ее объяснения.

Уинифред поджала губы. Оранжевая помада, губы уже морщились. Сейчас мы бы сказали: перебор солнца, но тогда к этому выводу еще не пришли, а Уинифред нравилось быть бронзовой; нравился металлический налет.

– Лора понравится далеко не всякому. Порой она говорит очень странные вещи. Ей не хватает… не хватает предусмотрительности.

На Уинифред были зеленые туфли из крокодиловой кожи, но я больше не находила их элегантными – напротив, они казались мне безвкусными. То, что раньше чудилось таинственным и обольстительным, стало обычным – я слишком много знала. Ее блеск – просто эмаль, ее сияние – полировка. Я заглянула за кулисы, увидела нити и подпорки, проволочки и корсеты. У меня уже сложился свой вкус.

– Например? – спросила я. – Какие странные вещи?

– Вчера она заявила, что брак неважен, главное – любовь. И что Христос тоже так думал.

– Ну, это ее подход. Она его не скрывает. Но, видишь ли, она говорила не о сексе. Не об эросе.

Если Уинифред чего‑то не понимала, она это высмеивала или пропускала мимо ушей. Сейчас пропустила.

– Все они сознательно или бессознательно думают о сексе, – сказала она. – Такой подход доведет такую девушку до беды.

– Она это скоро перерастет, – возразила я, хотя так не думала.

– Время не ждет. Девушки, витающие в облаках, – легкая добыча для мужчин. Нам не хватало только грязного сопливого Ромео. Тогда конец.

– И что ты предлагаешь? – спросила я, тупо на нее глядя. За этим тупым взглядом я прятала раздражение или даже ярость, но Уинифред он только воодушевлял.

– Я же говорю, выдать ее замуж за приличного человека, который не разберется, что к чему. Потом, если ей захочется, может подурачиться с любовью. Если втихаря, никто не шуганет.

Я ковырялась в останках пирога с курятиной. Уинифред в последнее время злоупотребляла сленгом. Наверное, считала, что это современно: она уже в том возрасте, когда быть современной важно.

Она совсем Лору не знала. Сама мысль о том, что Лора делает что‑то втихаря, не укладывалась у меня в голове. На площади у всех на виду – это больше на нее похоже. Бросить нам вызов, утереть нос. Сбежать с возлюбленным или еще что‑нибудь столь же эффектное. Показать нам, какие мы лицемеры.

– В двадцать один год у Лоры будут деньги, – сказала я.

– Не так много, – отозвалась Уинифред.

– Думаю, Лоре хватит. Думаю, она просто хочет жить своей жизнью.

– Своей жизнью! – воскликнула Уинифред. – Только представь, что Лора с ней сделает!

Переубедить Уинифред невозможно. Как занесенный нож мясника.

– У тебя уже есть кандидатуры? – спросила я.

– Ничего определенного, но я над этим работаю, – живо откликнулась она. – Многие хотели бы породниться с Ричардом.

– Не слишком утруждайся, – пробормотала я.

– О, но если не я, – весело ответила Уинифред, – что же будет?

– Я слышала, ты вывела Уинифред из себя, – сказала я Лоре. – Довела ее до белого каления. Проповедовала Свободную Любовь.

– О Свободной Любви речи не было, – сказала Лора. – Я только сказала, что брак – отживший институт. Ничего общего с любовью не имеет, вот и все. Любовь отдает, брак покупает и продает. Нельзя заключить договор на любовь. И еще, что на небесах браков не бывает.

– Мы еще не на небесах, – ответила я. – Может, ты не заметила. В общем, ты на нее нагнала страху.

– Я только сказала правду. – Она чистила ногти моей ногтечисткой. – Теперь она, наверное, будет меня знакомить. Вечно всюду лезет.

– Она боится, что ты испортишь себе жизнь. Я хочу сказать – если предпочтешь любовь.

– А твой брак не испортил тебе жизнь? Или еще рано судить?

Я оставила ее тон без внимания.

– Ну и что ты думаешь?

– У тебя новые духи? Ричард подарил?

– Насчет брака.

– Да ничего.

Сидя за моим туалетным столиком, она расчесывала длинные волосы. В последнее время она больше занималась своей внешностью; одевалась довольно стильно – в свою одежду и в мою.

– Хочешь сказать, не особо об этом думаешь?

– Да я вообще об этом не думаю.

– А может, стоит, – сказала я. – Может быть, стоит выкроить минуту и подумать о будущем. Нельзя же провести жизнь вот так… – Я хотела сказать «ничего не делая», но это была бы ошибка.

– Будущего не бывает, – отозвалась Лора.

Она завела привычку говорить со мной так, будто я младшая сестра, а она старшая; будто следует мне что‑то разъяснять. И тут она сказала странную вещь: «Если бы ты была канатоходцем и шла над Ниагарским водопадом с завязанными глазами, о чем бы ты больше думала – о толпе на том берегу или о своих ногах?»

– О ногах, наверное. Если можно, оставь в покое мою расческу – это негигиенично.

– Много думать о ногах – упадешь. Много о толпе – тоже упадешь.

– Так о чем же надо?

– Когда ты умрешь, расческа по‑прежнему будет твоя? – спросила Лора, искоса рассматривая в зеркале свой профиль. Отражение глядело хитро – нетипично для Лоры. – Владеют ли чем‑нибудь мертвые? А если нет, то почему расческа сейчас «твоя»? Из‑за твоих инициалов? Или твоих микробов?

– Лора, не выпендривайся!

– Я не выпендриваюсь. – Она положила расческу. – Я думаю. Ты никогда не видишь разницы. Не понимаю, как ты можешь слушать Уинифред. Все равно что слушать мышеловку. Без мыши, – прибавила она.

Она теперь изменилась, чаще раздражалась, стала беспечнее, по‑новому безрассудна. Сопротивлялась втихую. Я подозревала, что она тайком покуривает: раз или два от нее пахло табаком. Табаком и еще кое‑чем – очень старым, очень всезнающим. Надо было задуматься над этими переменами, но у меня тогда своих забот хватало.

 

О беременности я сказала Ричарду только в конце октября. Объяснила, что хотела знать наверняка. Он выразил подобающую случаю радость и поцеловал меня в лоб.

– Умница, – сказал он. Я сделала то, чего от меня ждали.

В моем положении было преимущество: по ночам Ричард тщательно меня избегал. Не хочу что‑нибудь поломать, объяснил он. Я сказала, что он очень заботлив.

– И отныне джин тебе выдается по талонам. Шалостей не потерплю. – Он погрозил мне пальцем – по‑моему, зловеще. Ричард особенно пугал, когда казался легкомысленным, – точно веселая ящерица. – Мы пригласим лучшего врача, – прибавил он. – Неважно, сколько это будет стоить.

Коммерческий оборот дела успокоил нас обоих. Едва речь зашла о деньгах, стало понятно, на каком я свете: носительница сокровища – ни больше ни меньше.

Уинифред, сначала взвизгнув от неподдельного испуга, лицемерно засуетилась. Вообще‑то она занервничала. Догадалась (верно), что, став матерью сына и наследника, или даже наследницы, я обрету большее влияние на Ричарда, чем сейчас, и гораздо большее, чем мне полагается. Я вырывалась вперед, она оставалась позади. Теперь она будет ломать голову, как понизить мои акции: я ждала, что она вот‑вот явится с подробным планом обустройства детской.

– Когда ждать благословенного события? – спросила она, и я поняла, что теперь мне придется выслушивать этот ее несуразный язык: новый пришелец, подарок аиста, маленький незнакомец – и так без конца. Уинифред изъяснялась особенно шаловливо и жеманно, когда речь шла о предметах, ее нервирующих.

– Думаю, в апреле, – ответила я. – Или в марте. Я еще не была у доктора.

– Но ты должна знать. – Она удивленно подняла брови.

– Такое со мной впервые, – сердито ответила я. – Я специально не ждала. И ни за чем не следила.

 

Как‑то вечером я пошла к Лоре в комнату – поделиться с ней новостью. Я постучалась, она не ответила, и я тихо приоткрыла дверь, решив, что она спит. Но она не спала. Стояла на коленях у постели в голубой ночной рубашке, уронив голову, со взлохмаченными волосами, точно под недвижным ветром; раскинув руки, будто ее сюда швырнули. Я подумала, она молится, но она не молилась – или я не слышала. Наконец заметив меня, она встала – спокойно, точно вытирала пыль, и села на пуфик в оборках возле туалетного столика.

Я снова поразилась сочетанию обстановки – той, что выбрала Уинифред: изящные эстампы, искусственные розочки, органди, оборки, – и Лоры. На фотографии выглядело бы гармонично. Но для меня несоответствие было очевидно, почти сюрреалистично. Лора была как кремень среди пушинок чертополоха.

Я сказала кремень, а не камень, потому что у кремня огненное сердце.

– Лора, я хотела тебе сказать, – начала я. – Я жду ребенка.

Она повернулась ко мне – лицо ровное и белое, как фарфоровая тарелка, а выражение лица – клеймом на дне. Но не удивилась. Не поздравила меня. Только спросила:

– Помнишь котенка?

– Какого котенка? – не поняла я.

– Который у мамы родился. Который ее убил.

– Лора, это был не котенок.

– Я знаю, – ответила она.

 

Глава 58

 

 

Прекрасный вид

 

Вернулась Рини. Недовольна мною. Ну, юная леди, что скажешь в свое оправдание? Что ты сделала с Лорой? Сколько тебя учить?

Ответов нет. Они так перепутаны с вопросами, так туго связаны и скручены, что их толком и нет.

Я здесь на суде. Я знаю. Я знаю, что ты вскоре подумаешь. Я думала почти то же самое: может, следовало вести себя иначе? Ты, разумеется, думаешь – да, следовало, но был ли у меня выбор? Это сейчас он есть, но сейчас – не тогда.

Надо было научиться читать Лорины мысли? Понять, что происходит? Догадаться, что случится потом? Разве я сторож сестре своей?

Надо было – тщетные слова. О том, чего не было. Слова из параллельного мира. Из другого измерения.

 

Как‑то в феврале, в среду, я спала днем, проснулась и сошла вниз. Я тогда часто дремала днем: седьмой месяц беременности, ночью не спалось. Проблемы с давлением, отекали ноги, и мне рекомендовали как можно больше лежать, подняв их повыше. Я была точно раздутая виноградина, что вот‑вот истечет сладким лиловым соком, я была уродливая и нескладная.

Помнится, в тот день снег падал большими пушистыми мокрыми хлопьями. Воздвигнувшись на ноги, я глянула в окно: каштан стоял весь белый, точно огромный коралл.

В дымчатой гостиной сидела Уинифред. Ничего удивительного: она приходила и уходила, словно это ее дом, но там сидел и Ричард. Обычно в это время он работал в конторе. Оба держали бокалы. И были мрачны.

– Что с вами? – спросила я. – Что случилось?

– Сядь, – попросил Ричард. – Вот сюда, ко мне. – Он похлопал по дивану.

– У тебя будет шок, – сказала Уинифред. – Мне жаль, что это совпало со столь деликатным периодом.

Говорила Уинифред. Ричард, уставившись в пол, держал меня за руку. Иногда качал головой, будто история казалась ему то ли невероятной, то ли слишком достоверной.

Суть в следующем.

Лора в конце концов сорвалась. Уинифред так и сказала – «сорвалась», будто Лора – яблоко на ветке.

– Следовало помочь бедняжке раньше, но мы надеялись, что все уладится, – сказала Уинифред. – А сегодня в больнице, где Лора проводила благотворительный обход, ситуация вышла из‑под контроля. К счастью, там был доктор, и еще позвали одного специалиста. В результате признали, что Лора представляет опасность для себя и окружающих, и Ричарду, как это ни прискорбно, пришлось согласиться на ее госпитализацию.

– О чем вы говорите? Что она сделала?

Уинифред смотрела на меня с сожалением.

– Она грозилась причинить себе вред. И говорила… ну, явно бредила.

– Что она говорила?

– Не уверена, что тебе нужно это знать.

– Лора – моя сестра, – сказала я. – Мне необходимо знать.

– Она обвинила Ричарда в том, что он хочет тебя убить.

– Так и сказала?

– Было ясно, что она имеет в виду, – сказала Уинифред.

– Нет, пожалуйста, повтори точно.

– Она назвала его лживым, вероломным работорговцем и дегенеративным чудовищем, прислужником Мамоны.

– Я знаю, что у нее бывают крайние реакции и она склонна выражаться прямо. Но за это не сажают в психушку.

– Было еще кое‑что, – мрачно сказала Уинифред.

Ричард, пытаясь меня успокоить, заверил, что Лору поместили не в обычную викторианскую лечебницу. В очень хорошую частную клинику, одну из лучших. В клинику «Белла‑Виста». О ней там хорошо позаботятся.

– Какой вид? – спросила я.

– Прости, не понял.

– «Белла‑Виста». Это означает «прекрасный вид». Вот я и спрашиваю, какой там вид? Что Лоре видно из окна?

– Надеюсь, ты не вздумала шутить, – сказала Уинифред.

– Нет. Это очень важно. Лужайка, сад, фонтан или что? Или убогий переулок?

Они оба не знали. Клиника, сказал Ричард, несомненно, в каком‑то живописном месте, на природе. Это за городом. Там парк.

– Ты там был?

– Я понимаю, ты взволнована, дорогая, – сказал он. – Может, тебе вздремнуть?

– Я только что дремала. Пожалуйста, скажи мне.

– Нет, я там не был. Разумеется, не был.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Ну право же, Айрис, – вмешалась Уинифред. – Какая разница?

– Я хочу ее видеть.

Трудно поверить, что Лора так внезапно сломалась, но, с другой стороны, я привыкла к ее выходкам, они не казались мне странными. Я могла легко проглядеть признаки упадка – симптомы хрупкости психики, какие уж они были.

По словам Уинифред, врачи сказали, что свидания с Лорой пока невозможны. Они это особенно подчеркивали. Она в состоянии острого помешательства и к тому же опасна. Мое состояние тоже надо принять во внимание.

Я заплакала. Ричард дал мне платок. Слегка накрахмаленный, пахнущий одеколоном.

– Ты должна узнать еще кое‑что, – сказала Уинифред. – Самое ужасное.

– Может, отложим на потом? – глухо попросил Ричард.

– Да, это больно, – с фальшивым сомнением произнесла Уинифред.

И разумеется, я настояла, чтобы мне сию минуту рассказали.

– Бедняжка уверяет, что беременна, – сказала Уинифред. – Как и ты.

Я перестала плакать.

– И? Она беременна?

– Конечно, нет, – ответила Уинифред. – Откуда бы?

– А кто отец? – Как‑то не верится, что Лора выдумала это все на пустом месте. – В смысле, кого она считает отцом?

– Она не говорит, – сказал Ричард.

– Понятное дело, она в истерике, – продолжала Уинифред, – и в голове у нее все смешалось. Похоже, она думает, что ребенок, которого ты носишь, – на самом деле ее ребенок; каким образом, она объяснить не смогла. Она явно бредила.

Ричард покачал головой.

– Весьма печально, – пробормотал он тихим серьезным голосом гробовщика; приглушенным, как шаги по толстому бордовому ковру.

– Специалист – психиатр – говорит, что Лора патологически тебя ревнует, – сказала Уинифред. – Ревнует ко всему; хочет жить твоей жизнью, хочет быть тобой, и болезнь вылилась вот в такое. Он считает, тебя надо оберегать. – Она отпила из бокала. – А что, ты сама ничего не подозревала?

Видишь, какая она была умница.

 

Эме родилась в начале апреля. Тогда применяли эфир, и я была без сознания. Вдохнула, отключилась, пришла в себя слабой и с плоским животом. Ребенка со мной не было. Его унесли в детскую палату, к другим детям. Девочка.

– С ней все в порядке? – спросила я. Я очень беспокоилась.

– Десять пальчиков на руках, десять на ногах, – весело ответила медсестра. – И ничего лишнего.

Девочку принесли позже, завернутую в розовое одеяло. Я мысленно уже назвала ее Эме – то есть та, кого любят, искренне надеясь, что она будет кем‑нибудь любима. Я сомневалась, смогу ли сама ее любить – во всяком случае, так сильно, как ей надо. Слишком уж я разбрасывалась: мне казалось, от меня мало что осталось.

Эме походила на всех новорожденных: расплющенное личико, будто на большой скорости врезалась в стенку. Длинные темные волосы. Она недоверчиво щурилась на меня почти закрытыми глазками. Рождение – такой удар, думала я. Какой неприятный сюрприз – первое столкновение с грубым миром! Я жалела это крошечное создание. Я поклялась сделать для нее все, что смогу.

Пока мы изучали друг друга, явились Уинифред и Ричард. Поначалу медсестра приняла их за моих родителей.

– Нет, это гордый папа, – сказала Уинифред, и все рассмеялись.

Они тащили цветы и нарядное приданое для новорожденной, сплошная ажурная вязка и белые атласные бантики.

– Очаровательна, – сказала Уинифред. – Но, бог ты мой, мы ждали блондинку. А она совсем темненькая. Вы только взгляните!

– Прости, – сказала я Ричарду. – Я знаю, ты хотел сына.

– В следующий раз, дорогая, – успокоил меня Ричард. Он, похоже, совсем не волновался.

– Это младенческие волосы, – сказала медсестра. – У некоторых они по всей спине. Эти выпадают и вырастают новые. Благодарите Бога, что у нее нет зубов или хвоста – и такое бывает.

– Дедушка Бенджамин был темноволосый, пока не поседел, – вставила я, – и бабушка Аделия тоже, и, конечно, отец – про его братьев не знаю. Светлые волосы у нас от матери. – Все это я произнесла обычным тоном и с облегчением заметила, что Ричард не слушает.

Радовалась ли я, что Лоры нет? Что она заперта и мне до нее не добраться? И что ей не добраться до меня, что она не появится у моей постели, точно фея, не приглашенная на крестины, и не спросит: «Что ты несешь?»

Разумеется, она бы все поняла. Поняла бы тут же.

 

Глава 59

 

 

Ярко луна светила

 

Вчера вечером я видела по телевизору, как молодая женщина подожгла себя: хрупкая молодая женщина в тонкой горючей одежде. В знак протеста против какой‑то несправедливости; только почему она думала, что костер, в который она себя превратила, чему‑то поможет? Не делай этого, пожалуйста, не делай, хотелось сказать мне. Не лишай себя жизни. Ничего на свете этого не стоит. Но для нее, очевидно, стоило.

Что их обуревает, этих девушек с талантом приносить себя в жертву? Может, хотят показать, что и женщины мужественны, не только плачут и стенают, но умеют эффектно встретить смерть? Откуда этот порыв? Из презрения – но к чему? К свинцовому, удушающему порядку вещей, огромной колеснице на шипастых колесах, к слепым тиранам, к слепым богам? Неужели эти девушки так безрассудны или самонадеянны, что думают, будто положат всему этому конец, возложив себя на абстрактный алтарь, или это они так свидетельствуют? Вызывает восхищение, если одержимость восхищает. Смелый поступок. Но совершенно бессмысленный.

В этой связи меня беспокоит Сабрина. Что она там делает, на другом краю земли? Попалась на удочку христиан, буддистов или у нее в голове другие тараканы? Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Это написано у нее на пропуске в пустоту? Может, она хочет искупить грехи своей позорной семейки стяжателей? Я очень надеюсь, что нет.

 

Даже в Эме была эта черта – заторможенная, правда, и какая‑то окольная. Эме было восемь, когда Лора рухнула с моста, и десять, когда умер Ричард. Естественно, эти события на нее повлияли. Потом ее раздирали на куски мы с Уинифред. Сейчас Уинифред не выиграла бы эту битву, но тогда победа осталась за ней. Она украла у меня Эме; я старалась изо всех сил, но не смогла ее вернуть.

Ничего удивительного, что, когда Эме выросла и получила доступ к деньгам Ричарда, она пустилась во все тяжкие, обратившись к химическим разновидностям утешения и постоянно меняя мужчин. (Кто, к примеру, отец Сабрины? Трудно сказать, и Эме никогда не говорила. Делайте свои ставки, отвечала она.)

Я старалась не терять ее из виду. Надеялась на примирение – в конце концов, она моя дочь, я чувствовала себя виноватой и хотела наверстать упущенное, загладить свою вину за тот кошмар, в который превратилось ее детство. Но меня она уже ненавидела – и Уинифред тоже ненавидела, что несколько утешало. Она не подпускала к себе ни одну из нас, и к Сабрине тоже – особенно к Сабрине. Не хотела, чтобы мы ее отравили.

Она часто, бесконечно переезжала. Ее дважды выбрасывали на улицу за неуплату; арестовывали за нарушение общественного порядка. Несколько раз она попадала в больницу. В общем, она, можно считать, стала законченной алкоголичкой, но я это слово ненавижу. Ей хватало денег, чтобы не работать, да она все равно нигде бы не удержалась. А может, не все равно. Может, все было бы иначе, если б она не могла плыть по течению, если б ей приходилось думать, где взять денег на еду, а не смаковать причиненные нами обиды. Незаработанный доход поддерживает жалость к себе в тех, у кого имеется к ней склонность.

Когда я в последний раз навещала Эме, она жила в каких‑то трущобах возле Парламент‑стрит в Торонто. Неподалеку от подъезда, в грязи, сидела на корточках маленькая девочка – я решила, что это Сабрина. На чумазом растрепанном оборвыше были одни шорты, без футболки. Она держала в руке старую оловянную кружку и гнутой ложкой насыпала туда песок. Проявив смекалку, попросила у меня четвертак. Дала я деньги? Скорее всего.

– Я твоя бабушка, – сказала я, и она глянула на меня как на сумасшедшую. Ей явно не говорили, что такая персона существует.

В тот раз я много чего услышала от соседей. Похоже, они были хорошими людьми – во всяком случае, кормили Сабрину, когда Эме забывала вернуться домой. Кажется, фамилия их была Келли. Это они вызвали полицию, когда нашли Эме под лестницей со сломанной шеей. Упала, бросилась, столкнули – мы никогда не узнаем.

В тот день надо было мне схватить Сабрину в охапку и бежать. В Мексику. Я бы так и сделала, если б знала, что будет дальше – что Уинифред украдет Сабрину и спрячет от меня, как раньше Эме.

С кем было бы лучше Сабрине? Каково ей жилось с богатой, мстительной и страдающей женщиной? Вместо бедной, мстительной и страдающей, то есть со мной? Но я бы ее любила. Сомнев<