Слепой убийца: Пришелец во льду

 

Теперь он уже в другом месте; комната, которую он снимает, поблизости от железнодорожного узла. Прямо над скобяной лавкой. В витрине разложены гаечные ключи и дверные петли. Дела идут неважно; здесь все так идет. В воздухе песок; на земле скомканная бумага; на тротуарах предательский лед – утоптанный снег никто не убирает.

Неподалеку поезда, рыдая, отходят на запасные пути, гудки уносятся прочь. Всегда – прощай; никогда – здравствуй. Можно вскочить на поезд, только опасно: их иногда охраняют, и неизвестно, какие именно. Но будем смотреть правде в глаза: он тут как пришитый из‑за нее, хотя она, подобно поездам, вечно опаздывает и всегда его покидает.

До его комнаты два пролета по черной лестнице, ступеньки покрыты резиной – местами протертой, но зато отдельный вход. Еще молодая пара с ребенком – они живут за стеной. Пользуются той же лестницей, но их почти не видать: рано встают. Правда, он часто слышит их по ночам, когда пытается работать: они так этим занимаются, словно завтра конец света, – кровать скрипит как сумасшедшая. Это сводит его с ума. Казалось бы, один вопящий надоеда должен их утихомирить, но нет, все галопируют. К счастью, недолго.

Иногда он прикладывает ухо к стене, прислушивается. В шторм сойдет любой иллюминатор, думает он. В темноте все коровы – коровы.

Он пару раз сталкивался с соседкой – пухлой женщиной в платочке, будто русская старушка, со множеством свертков и с детской коляской. Супруги оставляют коляску на нижней площадке, где она таится иноземной трясиной, зияя черной пастью. Однажды он помог занести коляску в подъезд, тогда женщина украдкой улыбнулась: мелкие зубы по краям голубоваты, будто снятое молоко. Я не мешаю вам но ночам, когда печатаю, отважился он, намекая, что не спит ночами и все слышит. Нет, нисколько. Пустой взгляд, глупа как пробка. Темные круги под глазами, от носа к уголкам рта тянутся борозды. Вряд ли ночные игрища – ее идея. Во‑первых, слишком короткие: парень по‑быстрому туда‑сюда, словно банковский грабитель. А на жене стоит клеймо рабочая лошадь – наверное, смотрит в потолок, раздумывая насчет мытья полов.

Большую комнату перегородили и сделали две, поэтому стена, отделяющая его от соседей, такая хлипкая. Здесь тесно и холодно: из окна дует, батарея подтекает и звякает, но тепла не дает. В одном зябком углу туалет; моча и ржавчина постепенно окрасили унитаз в ядовито‑рыжий; рядом душевая установка из цинка с почерневшей от старости резиновой занавеской. На стене черный шланг с круглым металлическим распылителем – это душ. Ледяные капли. Раскладушка кривая – выпрямлять приходится ударом кулака; фанерная конторка, сбитая гвоздями, когда‑то желтая. Одноконфорочная плитка. Все словно пропитано копотью.

По сравнению с тем, куда он может угодить, это дворец.

 

Он порвал с дружками. Сбежал, не оставив адреса. На изготовление паспорта или двух, как он требовал, не нужно столько времени. Он чувствовал, что его придерживают на всякий случай: если кого поважнее схватят, он станет разменной монетой. Может, они вообще собирались его сдать. Отличный козел отпущения: ценности не представляет, не отвечает их требованиям. Попутчик, что не идет достаточно далеко или быстро. Им не нравилась эта его эрудиция, его скептицизм, который они принимали за легкомыслие. Из того, что Смит не прав, вовсе не следует, что прав Джоунз, как‑то сказал он. Возможно, это записали, чтобы потом припомнить. У них есть свои досье.

Может, им требовался мученик, Сакко и Ванцетти в одном лице. Его повесят, в газетах напечатают его лицо «красного» бандита, тут они и представят доказательства его невиновности – еще несколько очков произволу. Только посмотрите, что вытворяет система! Неприкрытое убийство! Никакой справедливости! Вот такие приемы у этих товарищей. Словно шахматная партия. А он будет съеденной пешкой.

 

Он подходит к окну, выглядывает. За стеклом висят побуревшие бивни сосулек – краска течет с кровли. Он вспоминает ее имя – оно в электрической ауре, точно в голубом неоне сексуальной вибрации. Где она? На такси не приедет – во всяком случае, не прямо сюда, ума хватит. Он вглядывается в трамвай, заклиная ее появиться. Сойти с трамвая, сверкнув ногой в сапоге на высоком каблуке, – полный шик. Дырка на ходулях. Почему он так о ней думает? Попробуй другой мужчина так говорить, поколотил бы ублюдка.

На ней будет шубка. Он будет презирать ее за это, попросит шубку не снимать. Везде сплошной мех.

В последний раз он заметил у нее на бедре синяк. Он предпочел бы оставить его сам. Что это? Об дверь стукнулась. Он всегда понимает, если она лжет. Или думает, что понимает. Мысли могут заманить в ловушку. Еще в университете профессор ему сказал, что у него интеллект тверд как алмаз. Тогда ему это польстило. Теперь же он задумался о природе алмазов. Несмотря на блеск, остроту и умение резать стекло, они сияют только отраженным светом. И в темноте ни на что не годятся.

Почему она все приходит? Может, ведет какую‑то свою игру – может, в этом дело? Он не позволяет ей ни за что платить – он не продается. Она хочет от него романтической любви, все девушки этого хотят – во всяком случае, такие, как она, которые еще чего‑то от жизни ждут. Но должна быть и другая сторона. Жажда мести, жажда наказания. У женщин странные способы причинять боль. Они причиняют боль себе или все так поворачивают, что мужчина лишь спустя какое‑то время понимает, что ему сделали больно. Выясняет это. И член у него скукоживается. Иногда, несмотря на эти глаза, на чистую линию шеи, он улавливает в ней отблеск чего‑то сложного и грязного.

Лучше не придумывать ее в одиночестве. Дождаться ее. И все придумать, пока она идет по улице.

У него есть старинный столик для бриджа – купил на блошином рынке – и складной стул. Он садится за пишущую машинку, дышит на пальцы, вставляет лист.

 

Где‑то в Швейцарских Альпах (или лучше в Скалистых горах, или, еще лучше, в Гренландии) ученые обнаружили в глетчере вмерзший межпланетный корабль. По форме похож на небольшой дирижабль, с концов заостренный, точно плод окры. Он зловеще сияет, светится подо льдом. Каким цветом? Пусть будет желтовато‑зеленым, вроде абсента.

Ученые растапливают лед – чем? Случайно оказавшейся у них паяльной лампой? Или разводят огромный костер, порубив окрестные деревья? Тогда лучше обратно в Скалистые горы. В Гренландии деревьев нет. А может, огромный кристалл, усиливающий солнечные лучи. Бойскауты – он недолго был одним из них – умели таким образом разводить костры. Потихоньку от начальника отряда, общительного унылого розовощекого человека, любившего топоры и пение хором, они направляли лучи от увеличительных стекол на голые руки – соревновались, кто дольше выдержит. Таким же образом поджигали сосновую хвою и обрывки туалетной бумаги.

Нет, огромный кристалл – слишком невероятно.

Лед постепенно тает. X, суровый шотландец, советует коллегам не впутываться: ничего хорошего не выйдет, но Y, английский ученый, говорит, что необходимо внести лепту в копилку человеческих знаний, a Z, американец, уверен, что они заработают на этом миллионы. Б, девушка с белокурыми волосами и пухлым, чувственным ртом, говорит, что все это чрезвычайно захватывающе. Она русская и, по общему мнению, верит в свободную любовь. X, Y и Z на практике не проверяли, но каждый хотел бы: Y – подсознательно, X – виновато и Z – грубо.

Он всегда поначалу обозначает героев буквами, а имена дает после – иногда берет их из телефонной книги, иногда с надгробий. Женщина всегда Б – то есть Бесподобная, Безмозглая или Большегрудая Бабенка – в зависимости от настроения. Ну или, конечно, Беззаботная Блондинка.

Б спит в отдельной палатке, у нее привычка повсюду забывать варежки и бродить ночами, хотя это строго запрещено. Она восхищается луной и находит мелодичным вой волков; она дружна с ездовыми собаками, сюсюкает с ними по‑русски и заявляет (несмотря на научный материализм), что у них есть душа. Будет неприятно, если кончатся запасы продовольствия и придется съесть собаку, констатирует X с типично шотландским пессимизмом.

Наконец светящийся предмет в форме плода разморожен, но ученым остается лишь несколько минут на изучение неизвестного человечеству тонкого сплава, из которого стручок сделан: металл испаряется, оставляя после себя запах миндаля, или пачули, или жженого сахара, или серы, или цианида.

Их взглядам предстает тело – по форме гуманоид, явно мужского пола, – на нем обтягивающий зеленовато‑голубой, как павлинье перо, костюм, переливающийся, будто стрекозиные крылья. Нет. Слишком похоже на сказку. Обтягивающий костюм зеленовато‑голубого цвета газового пламени, переливающийся, будто бензин в воде. Гуманоид вмерз в лед внутри корабля. У пришельца светло‑зеленая кожа, слегка заостренные уши, тонко очерченные губы и большие открытые глаза. Громадные совиные зрачки. Темно‑зеленые волосы густыми завитками покрывают череп, вытянутый к макушке.

Невероятно. Существо из космоса. Сколько он тут пролежал? Десятилетия? Века? Тысячелетия?

Он, естественно, мертв.

Что им теперь делать? Они вынимают кусок льда с гуманоидом и советуются, как быть. (X говорит, что следует оставить все как есть и сообщить властям; Y хочет извлечь гуманоида из льда на месте, но ему напоминают, что тот может испариться, как и корабль; Z считает, что пришельца нужно отвезти поближе к цивилизации, обложить сухим льдом и продать тому, кто даст больше; Б замечает, что собаки проявляют нездоровый интерес к происходящему и уже скулят, но из‑за ее русской, женской, неумеренной манеры выражаться на нее не обращают внимания.) Наконец – уже стемнело, и на небе, как всегда, появилось северное сияние – решено, что гуманоида положат в палатку Б, а та ляжет в другой палатке с мужчинами, что позволит им кое‑что подсмотреть при свечах: Б неплохо наполняет собою и альпинистский костюм, и спальный мешок. Ночью все поочередно по четыре часа будут дежурить в палатке с пришельцем. А утром бросят жребий и решат, что делать.

Дежурства X, Y и Z проходят спокойно. Затем наступает очередь Б. Она говорит, что у нее недоброе предчувствие; ей кажется, что все будет плохо, но она часто так говорит, и ее слова игнорируют. Z ее будит, похотливо наблюдает, как она, потягиваясь, выбирается из спального мешка и надевает теплый комбинезон. Б устраивается в палатке подле замерзшего гуманоида. Мерцание свечи навевает дремоту; Б ловит себя на мысли: интересно, каков зеленый пришелец в любви, – красивые брови, только слишком худ. Она клюет носом и засыпает.

Существо во льду начинает светиться, сначала слабо, потом все сильнее. Тихо стекает талая вода. Льда больше нет. Пришелец садится, встает. Беззвучно приближается к спящей девушке. Темно‑зеленые волосы у него на голове шевелятся, прядь за прядью, потом удлиняются, щупальце – теперь это видно – за щупальцем. Одно обвивает горло девушки, другое – ее пышные прелести, а третье прилипает к губам. Б просыпается, как от ночного кошмара, но это не кошмар: лицо пришельца приближается, ее неумолимо стискивают холодные щупальца, а в его глазах – невероятные страсть и желание, чистая голая нужда. Ни один смертный на нее так не смотрел. Она слегка сопротивляется, затем уступает.

Впрочем, у нее нет выбора.

Зеленый рот раскрывается, обнажая клыки. Они приближаются к ее шее. Он так сильно полюбил ее, что сделает частью себя – навеки. Они станут одним целым. Девушка понимает это без слов, потому что среди прочих достоинств у кавалера имеется дар телепатии. Да, вздыхает Б.

 

Он скручивает новую сигарету. Допустит ли он, чтобы Б съели и осушили таким вот образом? Или ездовые собаки почуют, что их любимица в беде, перегрызут упряжь, ворвутся в палатку и разорвут парня на куски – щупальце за щупальцем? Или коллега – сам он симпатизирует Y, спокойному англичанину, – придет на помощь? Завяжется драка? Неплохо. Перед смертью пришелец посылает Y телепатическое сообщение: «Дурак! Я мог бы научить тебя всему!» Кровь пришельца не того цвета, что у людей. Оранжевый подойдет.

Или зеленый гуманоид внутривенно обменяется кровью с Б, и та станет его подобием – совершенной, зеленоватой собой. Теперь их уже двое, остальных ученых они порешат, собак обезглавят и отправятся завоевывать мир. Их цель – разрушить богатые деспотичные города и освободить добродетельных бедняков. Мы – бич Божий, заявит эта парочка. Никто не возразит: они станут обладателями Смертоносного Луча, сварганенного инопланетянином (кладезем всяческих познаний) с помощью гаечных ключей и дверных петель, похищенных из скобяной лавки поблизости.

Есть еще вариант: пришелец не станет пить кровь Б – он сам в ней растворится! Его тело скукожится виноградиной на солнце, сухая, морщинистая кожа распадется, обратится в дымку, и к утру от инопланетянина не остается и следа. Трое ученых входят в палатку; Б сонно трет глаза. Я не понимаю, что случилось, говорит она, а поскольку это ее обычное состояние, мужчины ей верят. Может, у нас была общая галлюцинация, скажут они. Север, северное сияние – путает человеческий мозг. От холода кровь густеет. Они не замечают высокоинтеллектуальный зеленый отблеск пришельца в глазах Б, которые, надо сказать, и так зеленые. Но собаки все поймут. Почуют перемену. Зарычат, прижмут уши. Завоют тоскливо. И больше не будут ей друзьями. Что это с собаками?

Сколько способов изложить один сюжет.

Схватка, борьба, спасение. Смерть инопланетянина. Сколько одежды будет сорвано в процессе. Но это как всегда.

 

Почему он сочиняет всю эту белиберду? По необходимости – иначе будет сидеть без денег; чтобы искать другую работу, надо выбираться на свет, а это совсем не благоразумно. К тому же у него получается. Есть способности. Они имеются далеко не у каждого: многие пытались и провалились. Прежде он метил куда выше, куда серьезнее. Хотел правдиво описать человеческую жизнь. Жизнь на самом дне, где платят гроши, не хватает денег на хлеб, протекает крыша, бродят дешевые шлюхи с испитыми лицами, где бьют сапогами в лицо и блюют в канаве. Он хотел показать, как работает эта система, ее механизм, что поддерживает в тебе жизнь, пока ты еще на что‑то годишься, выжимает полностью, превращает в ничтожество или пьяницу – не так, так эдак заставляет вываляться в грязи.

Но обычный работяга не станет читать такую книгу – работяга, которого товарищи считают таким благородным. Эти парни хотят читать вот эту макулатуру. Дешевую книжонку в бумажном переплете, действие стремительно, куча сисек и задниц. Правда, сиськи и задницы напечатать нельзя: издатели макулатуры – страшные ханжи. Максимум, на что согласны, – груди и попки. Кровь и пули, выпущенные кишки, вопли и конвульсии – пожалуйста, только не голое тело. Никаких выражений. Может, не в ханжестве дело, а в том, что они не хотят остаться без работы.

 

Он закуривает, он ходит взад и вперед, он выглядывает в окно. Снег потемнел от угля. Мимо громыхает трамвай. Он отворачивается от окна, шагает по комнате, в голове роятся слова.

Он смотрит на часы. Она опять опоздала. Она не придет.

 

 

Часть VII

 

Глава 37

 

 

Пароходный кофр

 

Единственный шанс сказать правду – исходить из того, что написанного никто не прочтет. Никто другой и даже ты сама когда‑нибудь позже. Иначе станешь оправдываться. Нужно смотреть так: указательный палец правой руки выписывает чернильную нить, а левая рука эту нить тут же стирает.

Конечно, невозможно.

Я травлю свою строку, травлю строку, эту черную нить, что вьется по странице.

Вчера прислали бандероль: последнее издание «Слепого убийцы». Просто любезность: денег за него не полагается – мне, по крайней мере. Книга теперь – общественное достояние, издавать ее может любой желающий: имущества у Лоры не прибудет. Вот что происходит через сколько‑то лет после смерти автора: теряешь контроль. Книга живет себе где‑то там, воспроизводит себя в бог знает каких количествах, без всякого моего разрешения.

«Артемисия‑Пресс» – вот как называется издательство; английское. Кажется, это они просили меня написать предисловие – я, разумеется, отказалась. С таким названием в издательстве, наверное, одни женщины. Интересно, какую Артемисию они имеют в виду. Ту персидскую даму, предводительницу войска из Геродота, – она еще бежала с поля боя[450], или римскую матрону, которая съела мужнин прах, чтобы ее тело стало живым склепом?[451] Скорее всего, изнасилованную художницу Возрождения[452]: в наши дни помнят только ее.

Книга лежит на кухонном столе. Забытые шедевры двадцатого века – курсив под заголовком. На клапане суперобложки говорится, что Лора была модернисткой. На нее, вероятно, повлияло творчество Джуны Барнс, Элизабет Смарт, Карсон Маккалерс[453] – писательниц, чьих книг – я точно знаю – Лора никогда не читала. Но обложка неплохая. Размытые красно‑коричневые тона – под фотографию: у окна за тюлевой занавеской женщина в комбинации, лицо в тени. За ней смазанный силуэт мужчины – рука, затылок. По‑моему, вполне уместно.

 

Я решила, пора позвонить моему адвокату. Ну, не совсем моему. Тот, которого я привыкла считать своим, – он еще улаживал дела с Ричардом и героически, хоть и безрезультатно, воевал с Уинифред – умер не один десяток лет тому назад. С тех пор меня в фирме передавали из рук в руки, как изысканный серебряный чайник, который навязывают каждому следующему поколению под видом свадебного подарка, но никто им никогда не пользуется.

– Мистера Сайкса, пожалуйста, – сказала я девушке в трубку. Секретарша, наверное.

Я представила себе ее ногти – длинные, бордовые и острые. Хотя, может быть, теперь секретаршам полагается красить ногти в другой цвет. Например, в льдисто‑голубой.

– Мне очень жаль, но мистер Сайкс на совещании. Кто его спрашивает?

Для такой работы можно использовать и роботов.

– Миссис Айрис Гриффен, – произнесла я просто алмазной твердости голосом. – Одна из его старейших клиенток.

Это не помогло. Мистер Сайкс оставался на совещании. Похоже, занятой парень. Хотя почему парень? Ему ведь уже за пятьдесят – родился примерно когда Лора умерла. Неужели ее нет так давно, что за это время успел родиться и созреть юрист? Я этих вещей не понимаю, но, видимо, так и обстоят дела, потому что все остальные в это верят.

– Могу я передать мистеру Сайксу, о чем идет речь? – спросила секретарша.

– О моем завещании, – ответила я. – Я хочу его составить. Он мне часто советовал этим заняться. – (Ложь, но мне хотелось заронить в ее рассеянное сознание мысль, что мы с мистером Сайксом – закадычные друзья.) – И еще кое‑какие дела. Я скоро приеду в Торонто и с ним проконсультируюсь. Если ему удастся улучить минутку, пусть мне позвонит.

Я представила себе, как мистер Сайкс получит мое сообщение. Как у него по спине пробежит холодок, когда он, поднапрягшись, вспомнит, кто я такая. Аж мурашки по коже. Нечто подобное испытываешь – даже я испытываю, – натыкаясь в газетах на имена когда‑то знаменитых, блестящих или всем известных людей, которых считала давно умершими. А они, оказывается, все живут – сморщенные, потускневшие, с годами проржавевшие, точно жуки под камнем.

– Конечно, миссис Гриффен, – сказала секретарша. – Я прослежу, чтобы он с вами связался.

Эти секретарши, должно быть, берут уроки – уроки красноречия, – чтобы достичь столь совершенного сочетания предупредительности и презрения. Но что я жалуюсь? Я и сама в свое время достигла в этом совершенства.

Я кладу трубку. Несомненно, мистер Сайкс и его моложавые лысеющие дружки, пузатые, на «Мерседесах», удивленно вздернут брови: «Что эта старая карга может завещать?»

 

Что такого важного?

В углу на кухне стоит пароходный кофр – весь в драных наклейках. Часть моего приданого, из телячьей кожи, когда‑то желтый, теперь выцвел, застежки побиты и грязны. Кофр всегда на замке, а ключ я храню на дне банки с отрубями. Банки с кофе или сахаром – слишком очевидно.

С крышкой я основательно помучилась – надо придумать другой тайник, поудобнее, – наконец открыла банку и извлекла ключ. С трудом опустившись на колени, повернула ключ в замке и откинула крышку чемодана.

Я давно не открывала кофр. Мне навстречу пахнуло паленым, осенней листвой – старой бумагой. Там лежали тетради в дешевеньких картонных обложках, вроде спрессованных древесных опилок. Машинописная рукопись, перевязанная крест‑накрест старой бечевкой. Письма к издателям – мои, конечно, не Лорины, Лора тогда уже была мертва – и корректура. И злобные читательские письма, которые я потом перестала хранить.

Пять копий первого издания в суперобложках, на вид еще новенькие, но безвкусные – как делали после войны. Ярко‑оранжевый, блеклый фиолетовый, желто‑зеленый, бумага чуть ли не папиросная, с кошмарным рисунком – псевдо‑Клеопатра с выпуклыми зелеными грудями и подведенными глазами, алые ожерелья свисают до пупа, надутые оранжевые губы джинном проступают из дымка пурпурной сигареты. Кислота разъедает страницы, и ядовитая обложка блекнет, будто перья на чучеле тропической птицы.

(Я получила шесть экземпляров – авторские, как их называли, – и один отослала Ричарду. Не знаю, что с этой книгой стало. Думаю, Ричард ее порвал – он всегда рвал ненужные бумаги. Нет, вспомнила. Ее нашли на яхте, на столике, прямо у него под головой. Уинифред прислала мне книгу с запиской: «Посмотри, что ты наделала!» Книгу я выбросила. Не хотела, чтобы в доме были вещи, которых касался Ричард.)

Я часто думаю, что с ним делать – с этим тайным хранилищем всякой всячины, с этим маленьким архивом. Я не могу заставить себя его продать, но и выбросить не могу. Если я ничего не предприму, за меня решит Майра, которой придется разбирать мои вещи. Несомненно, после первого шока – допустим, Майра начнет читать – она порвет все в мелкие клочки. Затем поднесет спичку – и все. Посчитает это актом преданности: Рини поступила бы так же. В прежнее время сор из семьи не выносили, да и сейчас ему лучше хранилища не придумаешь – если для него вообще есть подходящее место. Зачем ворошить прошлое после стольких лет, когда все так уютно улеглись в могилки, точно уставшие дети?

Может, оставить кофр со всем содержимым университету или, например, библиотеке? По крайней мере, они это оценят – по‑своему мерзко. Найдется немало ученых, желающих наложить лапу на эти бесполезные бумаги. Назовут бумаги материалом – так у них именуют добычу. Небось считают меня тухлым старым драконом, что стережет нечестно нажитое добро, собакой на сене, высохшей чопорной сторожихой с поджатыми губами: я не выпускаю из рук ключи от темницы, где прикована к стене голодающая Лора.

Много лет меня засыпали просьбами желающие получить Лорины письма – Лорины рукописи, записные книжки, рассказы, истории – все жуткие подробности. На эти назойливые приставания я отвечала кратко:

 

Уважаемая мисс У.! Ваш план проведения «Памятной церемонии» на мосту, где трагически погибла Лора Чейз, кажется мне безвкусным и диким. Вы, наверное, не в своем уме. Думаю, Вы страдаете от аутоинтоксикации. Попробуйте клизмы.

 

Уважаемая мисс Х! Подтверждаю получение Вашего письма с указанием темы диссертации, но не сказала бы, что понимаю ее название. Надеюсь, хоть Вы его понимаете, иначе не придумали бы такое. Ничем не могу Вам помочь. Да Вы этого и не заслуживаете. «Деконструирование» наводит на мысль о чугунной бабе, а глагола «проблематизировать» вообще не бывает.

 

Уважаемый доктор Y! По поводу Вашего трактата о религиозном подтексте «Слепого убийцы» могу сказать, что религиозные взгляды моей сестры трудно назвать традиционными. Ей не нравился Бог, она его не одобряла и не заявляла, что понимает. Она говорила, что любит Бога, а это уже другое дело, как и с людьми. Нет, она не была буддисткой. Не говорите глупостей. Советую научиться читать.

 

Уважаемый профессор Z! Я приняла к сведению Ваше мнение о том, что давно назрела необходимость написать биографию Лоры Чейз. Возможно, она, как Вы пишете, «одна из самых значимых женщин‑писательниц середины нашего века». Не знаю. Но мое участие в «Вашем проекте», как Вы его называете, абсолютно исключено. У меня нет никакого желания способствовать удовлетворению Вашей страсти к флаконам с запекшейся кровью и отрубленным пальцам святых.

Лора Чейз не «Ваш проект». Она моя сестра. Ей бы не хотелось, чтобы ее лапали после смерти, каким эвфемизмом это лапанье ни назови. Написанное может сильно навредить. Очень часто люди об этом не думают.

 

Уважаемая мисс У.! Это уже четвертое Ваше письмо на ту же тему. Отстаньте от меня. Вы зануда.

 

Десятилетиями я извлекала мрачное удовлетворение из этого ядовитого издевательства. С удовольствием наклеивала марки и бросала письма, будто ручные гранаты, в сверкающий красный ящик, считая, что проучила очередного надутого корыстолюбца, сующего нос не в свое дело. Но недавно перестала им отвечать. Зачем дразнить незнакомцев? Им плевать, что я о них думаю. Для них я всего лишь придаток: странная Лорина рука, прилаженная к пустому месту, связующая Лору с миром, с ними. Во мне видят хранилище – живой мавзолей, источник – так они это называют. Почему я должна оказывать им услуги? На мой взгляд, они падальщики, большинство – гиены; шакалы, которых влечет трупный запах; воронье, летящее на мертвечину; трупные мухи. Им бы порыться во мне, словно я куча хлама, поискать обрезки металла, разбитую посуду, осколки клинописи и обрывки папируса, чудны́е потерянные игрушки, золотые зубы. Если бы они знали, что я тут прячу, сбили бы замки, вломились в дом и, шарахнув меня по голове, удрали с добычей, считая, что поступают правильно.

Нет. Никаких университетов. Не доставлю им такой радости.

 

Может, оставить кофр Сабрине, хоть она и решила ни с кем не общаться, хоть она и – вот что больнее всего – игнорирует меня. Но родная кровь не водица – это знает каждый, кто пробовал и то и другое. Все это по праву принадлежит Сабрине. Можно сказать, это ее наследство: она, как‑никак, моя внучка. И Лорина племянница. Когда придет время, ей захочется больше узнать о своих корнях.

Но Сабрина, конечно, откажется принять этот дар. Я все время напоминаю себе, что она уже взрослая. Если ей захочется меня спросить или вообще что‑нибудь мне сказать, она даст знать.

Почему она молчит? Что ее удерживает так долго? Может быть, ее молчание – месть за что‑то или за кого‑то? Конечно, не за Ричарда. Она его не знала. И не за Уинифред, от которой сбежала. Значит, за мать – за бедняжку Эме?

Что она может помнить? Ей было всего четыре года.

Смерть Эме – не моя вина.

Где сейчас Сабрина, что она ищет? Я вижу ее стройной девушкой с робкой улыбкой, чуть аскетичной, но красивой, с серьезными голубыми, как у Лоры, глазами; длинные темные волосы спящими змейками обвивают голову. Паранджу она, конечно, носить не станет; наверное, ходит в удобных сандалиях или в ботинках со стоптанными подошвами. А может, и в сари. Такие девушки их носят.

У нее какая‑то миссия – кормит голодающих третьего мира, утешает умирающих, замаливает наши грехи. Бессмысленно: наши грехи – зияющий ад, и чем глубже, тем их больше. Она, конечно, насчет бессмысленности станет спорить, что это дело Бога. Он всегда питал слабость к тщете. Ему кажется, тщета благородна.

В этом Сабрина похожа на Лору: то же стремление к определенности, тот же отказ от компромиссов, то же презрение к серьезным человеческим слабостям. Нужно быть красавицей, чтобы тебе это прощали. Иначе прослывешь брюзгой.

 

Глава 38

 

 

Преисподняя

 

Погода не по сезону теплая. Мягкая, ласковая, сухая и ясная. Даже солнце, такое тусклое в это время года, светит ярко и щедро, и закаты роскошны. Оживленные, улыбчивые дикторы на метеоканале говорят, это из‑за какой‑то далекой пыльной катастрофы – землетрясения, что ли, извержения вулкана. Нового смертоносного акта Божьей воли. Но их девиз: не бывает мрака без просвета. И просвета без мрака.

Вчера Уолтер возил меня в Торонто на встречу с адвокатом. Он сам туда ни за что бы не поехал – Майра настояла. Когда я сказала, что поеду на автобусе, Майра и слушать не захотела. Всем известно, что туда ходит только один автобус, он отправляется затемно и возвращается в темноте. Она сказала, что, когда я среди ночи вернусь, меня ни один автомобилист не разглядит и задавит, как клопа. И вообще в Торонто одной ездить нельзя: всякий знает, что там живут сплошь мошенники и бандиты. А Уолтер, сказала она, не даст меня в обиду.

Уолтер надел красную бейсболку; между ней и воротом куртки его щетинистая шея выступала еще одним бицепсом. Веки в складках, будто коленки.

– Я поехал бы на пикапе, – сказал он, – тот у меня, как кирпичный сортир. Если какой негодяй решит протаранить, придется ему сначала крепко подумать. Но у пикапа накрылись рессоры, и ездить не очень гладко. – Всех водителей в Торонто Уолтер считает чокнутыми: – Чтобы там ездить, надо быть чокнутым, а?

– Но мы‑то поедем, – напомнила я.

– Только один раз. Как мы говорили девушкам, один раз не считается.

– И они тебе верили, Уолтер? – поддразнила я (он любит такие дразнилки).

– Еще бы. Глупы как пробки. Блондинки особенно. – Я почувствовала, что он ухмыляется.

Сложена, как кирпичный сортир. Помнится, в прежнее время так говорили о женщинах. Считалось, что это комплимент: тогда далеко не у всех были кирпичные сортиры, только деревянные, вонючие и хлипкие – дунешь и упадет.

Усадив меня в автомобиль и пристегнув ремнем, Уолтер включил приемник: рыдала электроскрипка, путаная любовь, подлинный ритм страдания. Банального, но страдания. Развлекательный бизнес. Как же мы теперь любим подглядывать! Я откинулась на положенную Майрой подушку. (Она экипировала нас, словно в дальнее плавание: положила плед, сэндвичи с тунцом, шоколадное печенье, термос с кофе.) За окном вяло тек Жог. Мы его переехали и повернули на север, минуя улицы, где прежде стояли коттеджи для рабочих, теперь известные как «дома для молодых», потом несколько лавок: автосервис, опустившийся магазин здорового питания, магазин ортопедической обуви с зеленой неоновой ступней на вывеске – она то вспыхивала, то гасла, словно все время шагала на одном месте. Дальше – торговый пассаж, пять магазинов, рождественская мишура – только в одном; Майрин салон красоты «Парик‑порт». В витрине фотография коротко стриженного человека – не могу сказать, мужчины или женщины.

Затем мы проехали мотель, который раньше назывался «Конец странствиям». Думаю, имелся в виду «конец странствиям любовников», но не все улавливали этот намек, название могло показаться зловещим: дом со входами и без выхода, провонявший аневризмами и тромбозами, флаконами снотворного и пулевыми ранениями в голову. Теперь мотель называется просто «Странствия». Изменить название – мудрое решение. Больше незавершенности, меньше конечности. Насколько лучше странствовать, чем приезжать.

На пути нам встретились еще закусочные – улыбчивые куры протягивают на тарелках жареные кусочки своих тушек; оскалившийся мексиканец с тако в руках. Впереди маячил городской водяной бак – такой громадный цементный пузырь, заполняющий сельский пейзаж пустым овалом, будто облако без слов в комиксах. Мы выехали из города. Посреди поля корабельной рубкой торчала железная силосная башня; у дороги три вороны клевали разодранный пушистый комочек, который прежде был сурком. Заборы, опять силосные башни, стадо вымокших коров, кедровая рощица, болотце, полысевший и пожухлый летний камыш.

Накрапывал дождь. Уолтер включил дворники. Под их колыбельную я уснула.

Проснувшись, первым делом подумала: не храпела ли? А если храпела, то с открытым ли ртом? Так некрасиво и потому так унизительно. Но спросить не решилась. Если интересно, знай: тщеславию нет предела.

Мы находились на восьмиполосном шоссе неподалеку от Торонто. Так сказал Уолтер, сама я не видела: дорогу загораживал мерно раскачивавшийся фермерский грузовик, доверху набитый клетками с белыми гусями, – их, вне всякого сомнения, везли на рынок. Тут и там между прутьями высовывались дикие головы на длинных, обреченных шеях, они хлопали клювами, жалобно и нелепо вскрикивали, и крики тонули в дорожном шуме. Перья липли к ветровому стеклу, в салоне пахло гусиным пометом и выхлопами.

На грузовике сзади была надпись: «Если вы достаточно близко, чтобы это прочитать, – вы слишком близко». Когда грузовик наконец свернул, перед нами открылся Торонто – искусственная гора стекла и бетона на плоской равнине вдоль берега озера; стекло, шпили, огромные сверкающие плиты, колючие обелиски, погруженные в рыжеватую дымку смога. Я видела город будто впервые: будто он вырос за ночь или его вообще нет, просто мираж.

Черные хлопья летели мимо, словно впереди тлела куча бумаги. В воздухе зноем вибрировала ярость. Я подумала о том, как с обочины стреляют по машинам.

 

Офис адвоката располагался у перекрестка Кинг и Бей‑стрит. Уолтер сбился с пути, а потом никак не мог найти место для парковки. Пришлось пешком идти пять кварталов, и Уолтер поддерживал меня за локоть. Я не понимала, где мы находимся: все очень изменилось. Каждый раз, когда я сюда приезжаю – что случается редко, – все меняется, и общее впечатление – опустошение, точно город разбомбили, сровняли с землей, а потом отстроили заново.

Центр, который я помню, – тусклый, кальвинистский, белые мужчины в темных пальто колоннами маршируют по тротуарам; изредка женщины – непременные высокие каблуки, перчатки, шляпка, сумочка, взгляд устремлен вперед, – теперь такого центра нет. Правда, уже некоторое время Торонто больше не протестантский город, скорее средневековый – разношерстные толпы, пестрая одежда. Под желтыми зонтиками прилавки с хот‑догами и солеными кренделями; уличные торговцы продают сережки, плетеные сумки, кожаные ремни; нищие с табличками «Безработный»: тоже отвоевали себе территорию. Я миновала флейтиста, трех парней с электрогитарами, мужчину в килте и с волынкой. И не удивилась бы, встретив жонглеров, пожирателей огня или процессию прокаженных в капюшонах и с колокольчиками. Шум стоял умопомрачительный; радужная пленка, словно бензин, затянула мне стекла очков.

В конце концов мы добрались до адвоката. Впервые я обратилась в эту фирму еще в сороковых; она тогда размещалась в темно‑коричневом конторском здании в манчестерском стиле – с мозаичными вестибюлями, каменными львами и золотыми буквами на деревянных дверях с матовым стеклом. В лифте – стальная решетка, туда входишь, будто в тюрьму на секунду. Лифтерша в темно‑синей форме и белых перчатках выкликала номера – их было всего десять.

Сейчас фирма переселилась в пятидесятиэтажную башню из зеркального стекла. Мы с Уолтером поднялись в блестящем лифте, пластиковом, «под мрамор», где пахло автомобильной обивкой и толпились люди – мужчины и женщины с потупленными глазами и безучастными лицами вечных служащих. Люди, которые смотрят лишь на то, за рассматривание чего им заплачено. Приемная фирмы сошла бы за вестибюль пятизвездочного отеля: букеты, громадностью и хвастливостью своей достойные восемнадцатого века, толстый, грибного цвета ковер во весь пол, абстрактная картина, составленная из дорогущих клякс.

Адвокат вышел к нам, пожал руки; что‑то мямлил, жестикулировал, приглашал пройти. Уолтер сказал, что подождет меня прямо здесь. Он с некоторым беспокойством взирал на молодую элегантную секретаршу с перламутровыми ногтями и в черном костюме с лиловым шарфиком; она же смотрела не столько на самого Уолтера, сколько на его клетчатую рубашку и огромные стручкообразные ботинки на каучуке. Решившись сесть на диван, Уолтер погрузился туда, как в зыбучие пески, – колени сложились, а брюки вздернулись, открыв красные носки – гордость лесорубов. На изящном столике перед Уолтером лежали деловые журналы, предлагавшие ему