Жертвы среди мирного населения

 

На войне жертвы среди мирного населения есть всегда. Но здесь главный вопрос в том, есть ли в каждом конкретном случае состав преступления. У меня были ситуации, когда нам приходилось стрелять абсолютно во всех, независимо от пола и возраста. Было это в Грозном. Но именно так я вынужден был действовать для того, чтобы сохранить своих людей.

С 1 января 1995 года мы встали на перекрёстке и никого через этот перекрёсток не пропускали. Если кто-то появлялся — сразу открывали огонь на поражение… Два дня при таком нашем жёстком подходе абсолютно ко всем, кто появлялся в пределах нашей видимости, нас никто не обстреливал. 3 января ко мне прибегает замполит 20-й дивизии: «Ах вы, такие-сякие!.. Что же вы делаете?!. Фашисты, оккупанты!.. Почему никого не пропускаете?». Вижу: в начале улицы стоят бабушка и подросток лет тринадцати-четырнадцати. Замполит мне: «Пропустите! Что они нам сделают? Ничего. Мы их досмотрели, с собой у них ничего подозрительного нет». — «Не пропущу». — «Я вам приказываю!». Он полковник был, а я — майор. Говорю: «Хорошо». Пропустили.

Уходят бабушка и подросток за поворот. Проходит пять минут. Из того района, куда они ушли, начинается обстрел! Я говорю полковнику: «Это случайность?». Полковник сразу сдулся: «Твой перекрёсток, ты сам здесь и разбирайся».

Я считаю, что на этом перекрёстке у нас была такая ситуация, когда выбора вообще нет. Ведь если я по личной доброте душевной кого-то из местных пропущу, то тем самым я рискую жизнями уже своих солдат и офицеров.

 

Жестокость

 

На войне человек раскрывается. Если он по натуре жестокий, то на войне это проявляется наглядно. И особенно это заметно по тому, как человек относится к пленным. У нас в отряде многие побывали в плену у боевиков. И вот что я заметил: именно те, кто сами побывали в плену, никогда даже не пытались беспричинно издеваться над пленными «духами», несмотря на то, что над ними самими боевики издевались по полной программе, очень жестоко ломали их и морально, и физически.

Не в обиду Внутренним войскам, конвойникам, скажу, что у них жесткое отношение к тем, кого они охраняют, — это система. Причём это совершенно не зависит от того, чеченцев они охраняют или кого-то ещё.

В января 1995 года, когда три наши группы попали в плен, я получил задание отобрать пленных чеченцев, чтобы обменять на своих. Москва дала добро на обмен, с чеченцами мы тоже договорились. Надо было только собрать в тылу пленных чеченцев. Собрать нужно было набрать шестьдесят человек. Примерно столько же наших находились в плену у боевиков. Мы всё-таки смогли, хоть и с большим трудом, такое количество насобирать. (Кстати, при отборе пленных чеченцев была и такая ситуация: один «дух» говорит: «Я не пойду». — «Как не пойдёшь?». — «Я по ошибке, случайно с ними оказался. Не хочу назад». А мы всех под одну гребёнку: боевик, боевик, боевик.)

И лишь тогда, когда мы стали по тылам ездить, я своими глазами увидел, как у нас с пленными обращаются! Хотя я в жизни повидал многое, это зрелище меня просто шокировало… Перед самой первой попыткой обмена мы попросили конвойников: «Ребята, хотя бы этих семерых, самых ценных, не трогайте!». Список этих семерых прямо в руки офицеру дали. Ведь, не дай Бог, во время обмена эти важные птицы на нас пожалуются! Тогда всё сорвётся. Забираем их на следующий день и видим: у одного челюсть не закрывается, у другого вывихи, переломы…

Несколько раз с чеченцами мы летали на место обмена. По разным причинам два раза обмен провести не удалось. Состоялся он только с третьей попытки.

После неудачных попыток мы каждый раз пленных забирали к себе в отряд. Им помогали наши врачи. Старшина, Воронович Костя, как только мог помогал, умывал их, брил, кормил. Как сейчас помню: ходит он с термосом и черпаком и спрашивает: «Кому добавки?». И чеченцы его слушались! Отношение у них к нам было совсем другое, чем к Внутренним войскам. Они: «Ребята, вы откуда?». — «Мы конвойники». — «Нет». — «Мы пехота». — «Нет, вы не пехота». — «Почему?». — «Конвойники с нами так не обращаются, а у пехоты оружия такого нет».

Если вообще говорить об отношении к пленным с обоих сторон, то вопрос это очень сложный. Женевская конвенция никакая, конечно, тогда не действовала. Но с нашей стороны, по крайней мере, были хоть какие-то негласные правила. А вот чеченцы правил никаких не соблюдали. У них все правила только для своих.

Но от себя скажу так: если бы с нашей стороны в Чечне была проявлена беспредельная жесткость, то давно бы там был порядок. Чеченцы — это нация, которая знает и уважает только силу. Деньги, которые туда сейчас идут, это попытка откупиться. Но откупиться от них не удастся. Таков чеченский менталитет. От этого никуда не уйдёшь.

Как воинов я чеченцев уважаю. В бою они редко сдаются. Лично я вообще не помню, чтобы они сами сдавались. Воюют у них и женщины, и дети. Но были, правда, примеры, когда они своих же подрывали. Многое сейчас списывают на кровную месть. Система вообще-то это очень интересная. Чётких постулатов в ней нет, зато есть много вариантов. Например, кровная месть в нашем понимании выглядит так: если он тебя обидел, то его семья должна ответить кровью. А на самом деле у чеченцев старейшины могут договориться! И если они договариваются, то та семья, которая виновата, откупается. Извините, а зачем тогда эта месть, зачем тогда все эти каноны? Как-то вышли мы на задание. Смотрим: едет кавалькада из пятидесяти примерно машин. Я спрашиваю: «Что это такое? Свадьба?». — «Нет, кровники поехали договариваться…».

 

Третий вариант

 

Наши спецназовские неписаные законы гласят: при выполнение задач мы должны избегать контактов с местным населением. Если в лесу, в горах мы кого-то встретили, то должны обходить. А если не обошли? Как выходить из положения? Тут всё зависит от командира, как он поведёт себя в конкретной ситуации. Вариант первый: встретили, забыли, пошли дальше. Вариант второй: встретили, взяли с собой и таскали по всем горам до окончания задания. А когда отработали, то отпустили где-то возле дороги. Но бывает и третий вариант…

Однажды мои разведчики подошли практические вплотную к селу, лежат в засаде. По дороге бегают два пацана, примерно четырнадцати и шестнадцати лет. Старший практически наступает нашим на голову. Его успевают сбить с ног и придушить немного, чтоб не заорал. А мелкий это увидел и побежал. Что делать? Скоро зачистка села должна начаться, а мальчишка ведь сейчас всех предупредит! Пришлось бесшумно по ногам пацану стрелять. Отстрелялись, оттащили в лес, перевязали. Через некоторое время «вертушкой» его забрали и увезли в госпиталь. До окончания операции он был в госпитале. Его там поставили на ноги и отпустили.

Никого, конечно, за этот случай не наказали. Решение принимал лейтенант, молодой парень. Полгода всего как училище закончил. Но сориентировался правильно, грех на душу не взял. А вот с чеченской стороны примеров какого-то благородства у боевиков я не встречал. Они в такой ситуации точно бы парня убили. Примеров таких я знаю массу! Ведь откуда пошёл термин «контрольный выстрел»? От них это и пошло. Наши никогда такими вещами не занимались.

Вот со стороны местных жителей мы иногда видели и нормальное отношение. Лето 1995 года. Колонна из «уазика» и двух бэтээров сопровождает какого-то начальника. Машины случайно проскакивают последний наш блокпост и выезжают на вражескую территорию. Командир взвода кричит: «Мы уже заехали не туда. Разворачиваемся!». Но это не так просто и быстро — два бэтээра на горной дороге ведь пока развернутся… Но кое-как развернуться всё-таки смогли. Стали возвращаются обратно. И тут по последнему бэтээру бьют гранатомётами. Два выстрела подряд! Прямое попадание в подполковника с Управления, а двоих бойцов ударной волной сбрасывает с брони. Они на землю валятся без сознания.

Другой высокий начальник кричит: «Вперёд, вперёд!». А как же товарищи? С одной стороны, это очень высокий начальник, вроде бы надо выполнять его приказ. Но командир взвода всё-таки поступил по-своему: бэтээр он развернул и пошёл назад к подбитому. Подъехали — а двух бойцов нет… Нет ни оружия, ни их самих. То ли их утащили, то ли очнулись, то ли они сами ушли — непонятно…

Командир собрал людей на блокпосту (это где-то километрах в трёх), и они пошли искать своих. Видят: через реку два парня сами выходят на дорогу. Один из них говорит: «Меня заставили выбросить затвор, но оптику я не дал!». — «Кто заставил?». — «Местные пришли, не боевики. Говорят: не стреляйте здесь в «духов», а то нашему селу будет худо. Мы в ответ в них начнём стрелять, и тут начнётся…». Спрашиваем местных: «А как нам к своим идти?». — «Вот тропинка». Так мы и вышли к дороге.

Отношение местных всегда формируется тем командиром, который рядом с селом стоит. Я не говорю, что в селе надо деревья и цветы сажать — просто не надо палку перегибать.

 

Плен

 

Я уже говорил, что многие из российских солдат и офицеров побывали в плену. В том числе и те, что числятся сейчас без вести пропавшими. Вообще-то пленными тогда занималась какая-то комиссия при президенте. Мутная какая-то была эта комиссия…

Мои подчинённые в плену тоже побывали. Но мы всегда добивались их освобождения! Причём какими именно путями — это уже неважно. Главное — должен был быть результат: своего освободить. Меня в этом деле командиры поддерживали и в чём-то даже прикрывали. Относились к моим действиям с пониманием, благородное же дело: товарищей из беды вытаскивать.

У нас целая группа этим занималась, а также замполит и прапорщик. Прапорщик долго жил на востоке, знал и понимал все местные особенности. В распоряжении группы были и люди, и техника. А когда было надо, группу весь отряд поддерживал, обеспечивали безопасность встреч с нужными людьми.

Работа у нас была налажена. Прапорщик из отряда выходил на тех людей, для которых это был бизнес. Естественно, денег у нас не было, но у нас были «активы». На эти «активы» мы и выменивали своих. Через некоторое время комиссия президентская, кстати, стала ревновать! У них есть деньги, но нет результата. А у нас денег нет, а результат есть.

В самом начале войны, в первых числах января 1995 года, произошло очень тревожное событие: три группы из нашей бригады попали в плен. (До сих пор среди ветеранов бригады споры идут, надо было им сдаваться или нет.)

Дело было так. 31 декабря наших в количестве пятьдесят человек высадили у села Комсомольское. Местные сразу их заметили. Передвигаться скрытно было невозможно — кругом белый-белый снег. Когда рассвело, наши увидели, что окружены, рядом с ними три батальона, один из которых, как позже выяснилось, был басаевский. Вертолёты вроде пришли, но сверху гудят, не могут пробиться из-за облачности.

Положение у наших было критическое: они обнаружены и окружены. Вертолёты эвакуировать их не могут. Надо принимать решение… И командир принял решение сдаться. Это означает, что наши положили оружие на землю и подняли руки.

Я лично и тогда, и сейчас уверен, что они смогли бы пробиться. Это я по своему опыту сужу. Но у себя в отряде я сразу наложил запрет на разговоры о том, что кто-то в чём-то виноват. И при мне никто вслух не высказывался в том смысле, что они сами сдались, пусть сами и выбираются.

Наших пленных перевозили с места на место, показывали журналистам. Некоторых жестоко допрашивали. В конце концов мы выяснили, что держат их в Шали. Это полностью «духовское» село. Стали думать.

Сначала у нас вопрос стоял не об обмене, а о штурме. Я настроил своих офицеров. Мы разработали операцию. Хотели прилететь на вертушках и эвакуироваться на них же. Под огнём, естественно. И в принципе офицеры мои были за штурм, хотя, по расчётам, при этом варианте пятьдесят процентов наших пленных мы теряли. При штурме были бы потери и среди нас. Но человек в такой ситуации всё равно пойдёт на штурм, даже зная, что он, возможно, погибнет. Ведь те, кто останется жив, будут уверены: если, не дай Бог, с ними произойдёт что-нибудь подобное, то за ними обязательно придут! Каждый офицер и каждый солдат должен твёрдо знать, что если он ранен или даже убит, то мы будем стараться его забрать, обменять, выкупить — словом, любой ценой вытащить. Ни в коем случае не бросим! Я добился, что каждый солдат и офицер у меня в отряде чётко осознавал: за ним обязательно придут — не сегодня, так завтра. Для укрепления морального духа это имело огромное значение.

Мы уже разработали конкретный план штурма. Но в конце концов всё-таки решили пойти на обмен. Запросили чеченцев из тюрем и зон Ставропольского края. Вопрос решился довольно-таки оперативно — чеченцев нам предоставили. Очень тогда нам помог замминистра по делам национальностей. Он сам осетин.

Среди пленных был мой друг, майор Дмитриченков. Мы дружили с ним ещё с тех времён, когда я только-только пришёл в спецназ. (Мы и сейчас, кстати, дружим.) Он был одет в лётную куртку, поэтому у боевиков к нему было «особое» отношение. Говорят: «Он лётчик, мы его не отдадим!». На самом деле он был заместителем командира бригады по воздушно-десантной подготовке. Но эта терминология для чеченцев слишком сложная. Для них он лётчик — и всё тут!..

Наши отсидели в плену меньше месяца: в ночь с 31 декабря на 1 января они оказались в плену, 24 января произошёл обмен. Меняли пленных мы в дагестанском Хасавьюрте, на мосту. С нашей стороны для устрашения было давление: штурмовики кругом летали, артиллерия работала. Заходим на мост, нас — шестнадцать человек. Плюс с нами на мост зашли те шестьдесят чеченцев, которых мы привезли. А «духов» на месте обмена было человек двести. Репортёры крутились вокруг: и зарубежные, и наши. Устроили из обмена шоу…

Я, когда увидел, сколько за мостом «духов», то даже автомат на плечо повесил. Стало понятно, что если что-то пойдёт не так, шансов у меня нет. Меняем, меняем, меняем… И тут, как назло, выходит чеченец с поломанной челюстью, которого «умельцы» из Внутренних войск покалечили! «Духи»: «Ты кого нам привёз!.. Не годится!». Но как-то уладили это. Обмен всё-таки состоялся.

Прилетели в бригаду. Там уже родственники ребят собрались. Встречают своих, слёзы, рыдания… Все быстро разошлись, и на лётном поле остался я один… Для меня, конечно, было страшным ударом, что я привёз всех, а вот Славку Дмитриченкова — нет. Вот тогда я первый раз в жизни заплакал: столько человек вытащил, а друга, получается, спасти не смог! Так больно и обидно было. Просто никакими словами не передать…

Мы Славу Дмитриченкова очень долго искали, потому что сразу после обмена «духи» его из Шали увезли. Смогли поменять его только в марте. Получилось, что он в плену целых три месяца просидел. Но мы всё равно его вытащили!

Уже во Вторую чеченскую кампанию в нашем отряде был такой случай. В 2001 году в Толстом-Юрте наши офицеры с информатором поехали на разведку — пришла информация, что в село вернулась группа арабов. Ехали на «ниве». Двое сидели впереди, двое — сзади. И нарвались на засаду! Первые двое успевают вывалиться через передние двери, а те, что сзади, — нет. Это же «нива», у неё только две двери. Те двое, которые успели выскочить, огородами, огородами уходят… Через три часа они были уже на блокпосту. Докладывают нам на базу: так и так, двое остались на месте засады — местный информатор и наш офицер. Заместитель командующего по специальным операциям генерал Молтенской (я его очень уважаю) спрашивает: «Что предлагаете?». — «Предлагаю блокировать село и начинать зачистку».

Начали зачистку. Местные нам рассказали, что это село с 1999 года ни разу не зачищали. Оно стоит на нефтяной жиле: в каждом дворе на кустарном минизаводике перерабатывают нефть.

Мы документы посмотрели. Кого-то взяли. Ищем наших — офицера и информатора. Привлекли и СОБР, и ОМОН, и Внутренние войска. Основную работу, естественно, делали мы.

В первые сутки мы прошли только треть села. Говорим: отдайте тело. Не отдают. Входим во двор. Наш инженер делает подкоп небольшой — взрываем дом. Радиоперехват: «Совсем озверели. Предлагали деньги — не берут. Им надо тело». (А тело нашего офицера, как потом выяснилось, действительно всё это время находилось в селе.)

В селе в основном остались старики, женщины и дети. Оказалось, что боевики из села сразу ушли. Но у нас были нужные адреса, поэтому мы всё-таки смогли взять человек шесть-восемь призывного возраста, от восемнадцати до сорока лет. Как только их взяли, сразу на нас вышли старейшины, говорят: мы нашли тело, завтра обмен. Подъезжаем на следующий день на мост в середине села. Естественно, на мосту одни женщины. Кричат: «Отдайте наших мужчин!». Видим: на мосту лежит тело нашего офицера, Андрея Кузина. Оружия при нём нет (у него с собой спецоружие было), документов нет, спецпропуска тоже нет. Говорим старейшинам: «Мы же договаривались, что отдаёте его нам, с чем он был — с оружием и документами. Сейчас мы тело забирать не будем, ждём до восемнадцати часов. Если ничего не принесёте, мы ваших людей в восемнадцать ноль ноль увозим. И всё будет так же, как с нашим офицером…».

Зная, как работает наша прокуратура, мы предусмотрительно обзавелись всеми необходимыми документами. Если где-то что-то надо оформить, то у нас сразу на месте следователь. Радиоперехват: «Звереют, продолжают взрывать дома». В результате такой нашей тактики в восемнадцать часов мы забрали тело и оружие. (В тот раз не вернули нам только удостоверение. Позже мы у одного араба удостоверение всё-таки нашли.)

Офицеры Внутренних войск на наши действия отреагировали с удивлением: «Вы что? Всё это делали только для того, чтоб тело забрать?!.». Мы: «Да». — «И всё?..». — «За каждым так ходим. А как иначе? Кто же это сделает за нас. Каждый у нас должен быть уверен, что его, по крайней мере, предадут земле». Но офицеры из Внутренних войск нас, похоже, так и не поняли…

Всех тех, кто принимал участие в этой засаде и убивал наших, мы потом отыскали и уничтожили. Всего таких оказалось пятнадцать человек. Из них примерно половина были арабы, половина — чеченцы. Вот такой урок для «духов»: наших не трогай!

И так было всегда. Как-то у нас на мине подорвали солдата. Целая группа у нас выясняла: кто нажал на кнопку, кто заставлял нажимать, кто платил за это. Выяснили. Потом всех разыскали и всех до единого уничтожили… Это не месть, а профилактика. В этом отношении мне нравится политика Израиля. Где бы ни был их солдат (на своей территории или на чужой), они его обязательно достанут независимо от срока давности. И обязательно достанут всех тех, кто к этому причастен. Эта жёсткая тактика всех впечатляет.

Среди «духов» репутация у нас однозначная — с нами никто связываться не хотел во всех смыслах. Как-то чеченцы офицеров ГРУ подорвали. Примерно в то же время во время спецоперации мы взяли некоего Ибрагима. По данным радиоперехвата, одни боевики других спрашивают: «Можете его достать?». — «Кто взял?». — «Пока не знаем». — «Ты выясни, кто взял. Если милиция — так заберём, если фээсбэшники, то выкупим, но а если ГРУ, то извини, брат, ничем помочь не сможем».

Так, конечно, не только в разведке бывает. Если хороший командир, то порядок будет везде. В 1995 году как-то в Грозном мне на усиление дают взвод пехоты. Я говорю: «Мне бы с командиром встретиться и всё обговорить». — «А вот и он идёт!» Фамилию сейчас не помню, Серёгой звали. Сержант. Спрашиваю его: «А где офицер?». — «А у нас нет. Как в первые дни убили, так и всё». Сержант командует взводом! Смотрю на солдат — грязные все, оборванные. Я: «Где были? Что делали?». Сержант: «Там, там, там…». — «Сколько людей потерял?». — «Двоих: командира и ещё одного». Мы поговорили. Я объяснил им задачу, как и где идём. Он часа два где-то ходил. Возвращается и спрашивает: «Может, я здесь пойду?». — «Почему?». — «Здесь — так, а там — так». Молодец парень. Хотя первое впечатление, конечно, было не очень: сапоги короткие, сам волосатый. Потом я посмотрел, как эти пехотинцы вели себя в бою: действуют спокойно, слаженно. Себя берегут, нас поддерживают. Сам-то я воспитан именно в лучших пехотных традициях. В 1985 году закончил пехотное училище, а в разведку уже попал только в 1989 году.

Есть такая присказка: для разведчика главное, чтобы он задачу выполнял и в строю хорошо смотрелся. Есть люди для войны, есть люди для мира. Но если ты настоящий военный, ты должен совмещать и то, и другое. Военный создан и для войны, и для парада. Все солдаты и офицеры в нашем отряде и воевали как положено, и порядок поддерживали: территорию убирали, ремонтировали, подшивались, смотры устраивали. Конечно, командиру не надо акцентировать внимание только на тумбочках. Но выпускать из виду это тоже нельзя. Война войной, но в воскресенье для тех, кто свободен, я устраивал смотры. Называл их «смотр песен и плясок». Трибуны строили, перед ними солдаты и офицеры отряда маршем проходили.

Каждый раз, когда батальон приходил на новое место, мы всегда в первую очередь ставили памятник погибшим и баню. Как-то смотрю: замполит вокруг памятника ходит. Спрашиваю: «Ты чего так рано?». — «Да не спится». — «А чего ты здесь ходишь?». — «Да уже как ритуал. Здесь лучше думается».

Утром сам пробежался, зарядку у солдат проверил. Кстати, у нас каждый офицер утром, вне зависимости от должности, обязательно должен был вставать на зарядку. А каждое воскресенье лучшая рота бежит традиционный праздничный кросс три километра!

 

Прорыв под Первомайским

 

Много чего пришлось увидеть во время двух чеченских кампаний. Только в штурме Бамута мне довелось участвовать трижды. Но прорыв боевиков под селом Первомайское Хасавьюртовского района Дагестана — для меня всё-таки самое значимое событие.

Всё для нас началось 11 января 1996 года. В это время 173-й отряд, которым я командовал, находился в Ханкале (штаб группировки российских войск в Чечне. — Ред.). Мы внимательно следили за захватом боевиками заложников в дагестанском Кизляре. Очень волновались и за тех, кто оказался в заложниках, и за тех наших товарищей, которые мучительно искали выход из создавшейся ситуации.

10 января вечером командующий Объединённой группировкой наших войск генерал Анатолий Куликов вызывает меня и ставит задачу: во взаимодействии с десантниками подготовить вариант проведения операции по освобождению заложников. Причём генерал, как будто предчувствуя, что из Кизляра боевиков потом будут отпускать, предложил штурмовать автобусы с боевиками и заложниками по пути в Чечню.

Десантники должны были высадиться и блокировать место проведения операции, а мы — штурмом взять автобусы, обезвредить боевиков и освободить заложников. Только мне было не очень понятно, как их внутри автобуса можно отделить — кто заложник, а кто не заложник…

Но задача была поставлена. Начали думать. Времени на размышления нам было отведено всего шесть часов. Изучили местность. Правда, только по снимкам. Вариант был единственный — как только колонна бандитов с заложниками переходит на территорию Чечни, в выбранном нами месте мы штурмуем автобусы. Доложили командованию, что выбрали самое удобное место, где потери среди заложников будут минимальные. В тот момент все прекрасно понимали, что совсем без жертв обойтись не удастся. Но и также все понимали, что ни в коем случае нельзя повторять тот позор, что случился в июне 1995 года в Будённовске, когда нашим пришлось боевиков отпустить.

Колонна состояла из нескольких автобусов. В них в заложниках находились больные и врачи из больницы города Кизляра. По официальным данным, боевиков там было от ста пятидесяти до трёхсот человек. У меня же было сорок разведчиков и семьдесят десантников. По расчётам, на выбранном нами дорожном участке автобусы должны были оказаться в семь-девять часов утра.

Засада на дороге с тактической точки зрения — это классика. Я считаю, что к этому варианту мы подготовились нормально. И по количеству бойцов, с учётом внезапности, для выполнения этой задачи нас было вполне достаточно.

Атаковать автобусы мы решили уже на территории Чечни. Я предполагал, что боевики просчитывали вариант, что на колонну будет совершено нападение. Но они наверняка думали, что произойдёт оно на территории Дагестана. Поэтому для них главным было попасть в Чечню, где их уже поджидали отряды, направленные Масхадовым им на помощь. (Эти отряды, кстати, так нас и не обнаружили.)

Однако дальше события стали развиваться совсем не по нашему варианту. Рано утром колонна боевиков с заложниками прошла через село Первомайское. За селом — мост через канаву. Дальше начинается уже территория Чечни. Неожиданно экипажи двух наших вертолётов МИ-24 наносят ракетный удар по мосту! Колонна тут же разворачивается и возвращается обратно в Первомайское.

Позже мне удалось задать вопрос командующему 58-й армией генералу Трошеву (он на первом этапе командовал операцией): кто же дал команду вертолётчикам перед самым носом колонны разрушить мост по дороге к тому месту, где мы их ждали? Трошев ответил: «Я не давал». На этот вопрос я до сих пор ответа так и не знаю… Но если бы мы провели штурм колонны по своему варианту, то, во-первых, не было бы последующего недельного сидения вокруг Первомайского, а во-вторых, потерь и среди заложников, и среди военных было бы гораздо меньше. Потери были бы, конечно, но не такие…

В газетах писали, что после разворота автобусов начался захват самого Первомайского. Но на самом деле захвата как такового не было. У села стоял блок-пост омоновцев из Новосибирска. Колонну с боевиками и заложниками сопровождал местный полковник милиции (его потом несколько раз по телевизору показывали). Он подошёл к командиру новосибирцев и, явно не по собственной инициативе, предложил им сложить оружие. Что они и сделали… (Говорят, правда, что часть омоновцев отказалась сдаваться и отошла с оружием.) После этого боевики собрали оружие, сдавшихся милиционеров присоединили к заложникам, а сами вошли в село Первомайское.

Нам срочно дают команду на взлёт и высаживают в полутора километрах от северо-западной окраины Первомайского. Ставят новую задачу — блокировать северную и северо-западную сторону.

Мы выбрали минимальное расстояние до села и стали готовиться: рыть окопы, организовывать оборону. Тот, кто знает, поймёт, что значит заставить спецназовцев рыть окопы! Но уже потом многие с благодарностью вспоминали, что мы всё-таки настояли на этом.

По моему мнению, задачу по блокированию и штурму села Первомайское мог провести любой опытный комбат силами одного батальона — ведь это обычная армейская операция. Но пошло всё по-другому. К операции привлекались разнородные силы: МВД, ФСБ, Министерство обороны. Основные части Министерства обороны были из мотострелковой бригады из Будённовска. Однако боевой опыт из всех участников операции имели в основном мои солдаты и офицеры (вместе с врачом и связистами нас было пятьдесят пять человек), а также десантники, что стояли слева от нас.

Учитывая количество задействованных сил, операцией должен был командовать, по моему мнению, генерал Анатолий Квашнин (в то время командующий войсками Северо-Кавказского военного округа). Но на месте событий был и директор ФСБ Михаил Барсуков, и министр МВД Виктор Ерин. Так что кто именно командовал — я не знаю. У меня связь была с начальником разведки 58-й армии полковником Александром Стыциной. (При прорыве боевиков он находился на позициях нашего отряда и погиб в бою. Но в первые дни он находился на командном пункте, и именно он мне давал команды.)

Практически сразу стало ясно, что задачи в этой операции ставились не военными людьми. Например, к Первомайскому прилетает сводный отряд армейского спецназа из Ростова, который вообще не имеет никакого боевого опыта! А у меня ведь целый отряд стоит на Ханкале. Это значительно ближе, оттуда намного быстрее можно доставить всё необходимое — имущество, боеприпасы. Казалось бы очевидным использовать это преимущество, но…

С ростовским отрядом прилетел мой знакомый Валера. Я его спрашиваю, какая у них задача. Он отвечает: «При штурме села по четыре наших разведчика должны обеспечить проход каждому бойцу «Альфы» (спецподразделение ФСБ. — Ред.). Разведчики должны довести альфовцев до мечети, где сосредоточились боевики, и обеспечить им её штурм». Но что это за дурдом?!! Четыре солдата-срочника обеспечивают проход взрослому мужику-альфовцу! Такую задачу явно ставил не военный. План с четырьмя разведчиками для одного альфовца в конце концов отпал — я всё-таки сумел убедить командование операции, что это нонсенс.

От момента, когда был нанесён ракетный удар по мосту (11 января), до 15 января длилась бодяга с переговорами и разговорами. Постепенно начали подтягиваться дополнительные войска. Кстати, я до сих пор не понимаю, почему боевики не ушли сразу. Это, конечно, идиотство Радуева, который командовал боевиками. Юг, юго-запад и юго-восток у него были открыты ещё сутки. Только через сутки так называемое кольцо было замкнуто полностью. Кольцо это по плотности было примерно такое же, как и у нас, — пятьдесят пять человек на полтора километра.

Мы стояли на том месте, где было самое удобное место для прорыва в Чечню. Во-первых, близко к границе. Во-вторых, именно здесь через реку, над водой, проходила газовая труба. Я предложил: «Давайте взорвём трубу!». А мне: «И оставим целую республику без газа?..». Я снова: «Так задача-то какая стоит? Не пропустить? Тогда давайте воевать так воевать». А мне опять про республику без газа… На свой страх и риск мы перед трубой мины всё-таки поставили. Обычные, на растяжках. Боевики никак бы не смогли обойти это место — там от уреза воды всего метров пятнадцать. Мины были направленные, осколки только вперёд летят. Когда через несколько дней во время прорыва боевики ночью на трубу полезли, все мины сработали…

Боевики за то время, которое у них образовалось из-за нашего недельного топтания вокруг села, успели организовать оборону, а заложники выкопали им траншеи.

Мы засекли, в каких именно домах сидят боевики. Уничтожили несколько пулемётчиков, снайперов, стали наводить артиллерию. Как-то сзади нас появляется вертолёт МИ-24 и выпускает ракеты по тем домам, которые мы ему указали. И вдруг две ракеты выходят, но вперёд не летят, а падают позади нас и взрываются!.. Мы — вертолётчикам: «Вы что творите?» А они: «Извините, ребята, ракеты — некондиция». Но кажется забавным это только сейчас. Тогда было совсем не до смеха…

На третий или четвёртый день была предпринята попытка штурма. «Витязь» (спецназ Внутренних войск. — Ред.), а также «Альфа» и «Вымпел» (спецподразделения ФСБ. — Ред.) должны были войти в село с юго-востока и там зацепиться. Потом я разговаривал с ребятами из «Витязя». Они рассказывали: «Зашли, зацепились, ведём бой в селе за каждый дом. А «Альфа» за нами не смогла пройти!». То есть спина у «Витязя» осталась открытая. У «Альфы» при таком боевом порядке был приказ идти сзади и помогать «Витязю» сосредоточиться, вместе с ним штурмовать дома и так далее. Но этого по непонятной причине не произошло. (В населённом пункте идти вперёд с открытой спиной — это просто самоубийство. У меня в жизни был такой же случай, когда в том же 1996 году нас так же эмвэдэшники подставили.)

В результате «Витязь» оказался в окружении. Из этого котла пришлось выходить самостоятельно, с большими потерями. После боя командир «Витязя», естественно, сказал альфовцам: «Спасибо! Я больше туда не ходок. Ни с вами, ни с другими». Они вроде даже на личности переходили…

На следующий день командование запланировало очередной штурм теми же силами. Сначала я с северо-запада должен был имитировать штурм. Нам была поставлена задача дойти до первых домов, отвлечь боевиков и притянуть на себя их основные силы. (Настоящий штурм в этот момент села должен был начаться на юго-востоке села.)

К домам на окраине мы приближались всего двадцать минут (расстояние было около семисот метров), а вот когда отходили, это заняло уже четыре с половиной часа! Одна группа наша по оврагу дошла почти до крайних домов. Другая прошла через разрушенное здание какой-то фермы и потом пошла уже к самим домам. Третья группа, в которой был я сам, пробиралась через фундамент какого-то недостроенного здания. Добежать-то до этого фундамента мы успели, а вот высунуться из-за него было уже сложно — боевики открыли по нам очень плотный огонь. Мы залегли.

При выдвижении мы не очень себя скрывали. Шли с шумом. Специально привлекали к себе внимание. Причём было совсем светло, около десяти утра — день-деньской! Боевики, как это командованием и задумывалось, перешли на нашу сторону села и стали по нам стрелять. А больше село почему-то никто не атакует, на противоположной стороне села штурм по какой-то непонятной причине не состоялся. Получилось, что мы просто совершили разведку боем.

Нам дают команду отходить. Я начал группы отводить по очереди: две группы сосредотачивают огонь, прикрывают, а одна потихоньку отходит. Во время так называемого штурма у нас был один раненый, а при отходе — трое.

Недалеко от наших позиций стояли десантники. Им тоже досталось. Даже погибшие вроде бы были… Боевики бьют по нам, а гранаты у нас над головами проходят и взрываются у десантников на позиции. Тогда у них две бээмпэ сожгли. Мы видим, что боевики наводят по бээмпэ ПТУР (противотанковая управляемая ракета. — Ред.), машем руками десантникам: «Отходите!». Экипаж-то успел выскочить, а машину разнесло. Десантники на её место другую ставят, и всё повторяется сначала — боевики наводят, мы машем, экипаж в сторону, ракета в машину попадает…

Кто и как руководил всем этим, я не знаю. Но более безграмотной и безалаберной операции я никогда в своей жизни не видел. И, самое страшное, это понимали даже рядовые бойцы. Фактически никакого руководства не было. Каждое подразделение жило своей отдельной жизнью. Каждый воевал как мог. Например, задачу нам ставил один офицер, а десантникам справа от нас — уже другой. Мы — соседи, в ста метрах друг от друга находимся, а командуют нами разные люди. Хорошо, что мы с ними более или менее сами договорились. Связь у нас с ними была и визуальная, и по радио. Правда, радиосвязь эта была открытая, так что боевики наверняка наши переговоры прослушивали.

В ночь с 13 на 14 января наступил старый Новый год. С места постоянной дислокации отряда из Ханкалы нам прислали огромную корзину подарков. Это было очень кстати. Мы ведь отправились в Первомайское только с боекомплектом — предполагалась работа по штурму колонны минут на сорок. А получилось: мы встали в чистом поле, на дворе — январь… Я попросил, чтобы нам прислали валенки. Их нам сбросили с вертолёта. (Я потом слышал, как кто-то из участников тех событий жаловался: спали в «икарусах», очень неудобно было!.. А у нас обычным делом было спать прямо на земле, а кому-то — вообще в окопах.) Потом уже привезли спальники. Мы из них сделали накидки. Погода стояла отвратительная: ночью — мороз, днём — изморозь. Целыми днями ноги и всё обмундирование были мокрыми.

Но отряд нам, как мог, помогал. Так и на этот старый Новый год прислали салаты, винегреты. Выломанная откуда-то дверь стала импровизированным праздничным столом, чему особенно удивлялся начальник разведки полковник Александр Стыцина. Одну бутылку водки на двенадцать человек выпили чисто символически, а остальное оставили на потом.

Продолжилась та же тягомотина, перестрелки. То они постреляют, то мои пулемётчики со снайперами постреляют… Так мы держали друг друга в напряжении. Когда мы поняли, что операция стала носить затяжной характер, то сами стали продумывать варианты операции. Прорабатывали работу группами, ночью, тихонько. Ведь лучше всего мы были подготовлены именно к таким действиям: с базы отряда в Ханкале нам передали всё бесшумное оружие и мины. Но в конце концов нас всё-таки использовали как обычную пехоту…

Никто не знал, что будет дальше. То ли мы штурмуем, то ли ждём, когда боевики выйдут. И вот эта неопределённость вызвала к жизни ряд новых моих решений. Мы каждую ночь начали впереди себя ставить минные поля, чтобы со стороны села себя прикрыть, понимая, что у боевиков единственный реальный путь отхода — это через наши позиции выйти к газовой трубе и по ней перейти реку. Я об этом очевидном и для боевиков наилучшем направлении прорыва докладывал полковнику Стыцине. Тот попр<