Libertad o muerte- 1. Суета вокруг наследства

(14 – 25 июля 1910 г.)

 

П оследующие за возвращением изОтрадного дни дались Толстому непросто. Они не сопровождались до середины июля какой-либо перепиской супругов, а потому не могут в рамках нашей темы быть освещены подробно. В Комментарии (Н. С. Родионова) к тому 58 Полного собрания сочинений Толстого дана краткая хронологическая канва событий с 24 июня, из которых мы приведём здесь, с небольшими пояснениями, самое для нас существенное. Вот что пережил в те дни несчастный старик подле больной жены:

 

25 июня. «Припадок раздражения С. А. Толстой на почверевности к Черткову. Её симуляция отравления настойкой опия».

 

  26 июня. «Новая вспышка раздражения С. А. Толстой на почве прочтения в Дневнике записи от 20 июня о борьбе любовью с нею. Её настойчивые требования Дневников Толстого за последние 10 лет, которые хранились у В. Г. Черткова.

 

Требование С. А. Толстой, чтобы Толстой переселился вдвоём с ней «в избу или куда угодно» (58, 255).

 

Наш читатель легко может понять, ЧТО здесь внешняя причина, или даже повод, а что — причина внутренняя, главная, поведения Софьи Андреевны. Основной была — РЕВНОСТЬ жены. Угроза упустить Льва Николаевича из-под того (конечно,всё же благого и даже необходимого при его здоровье и в его годы!) контроля, к которому Соничка привыкла. На это указывают снова воспоминания В. М. Феокритовой об ужасном поведении Сони 24 июня (то есть уже после первых скандальных объяснений с мужем, о которых она рассказала сама в дневнике):

 

«УДОБНЕЕ от меня отделаться… Удобнее!» — подхватила она слово из телеграммы.

 

Она опять подошла к столу и стала писать Льву Николаевичу: “Хорошо ли изучил дома для сумасшедших женщин, куда вы с Чертковым хотите меня засадить? Не дамся… убили…”

 

— Нет, вы посмотрите, — кричала она, — какой он лжец: в то время, как мне пишет ложно-любовные письма, он занимается своим гнусным романом со своим красивым идолом!

 

[…] Мне бы только Льва Николаевича вырвать из его лап, я только теперь этого добиваюсь, а то я Льва Николаевича приберу к своим рукам. Я не выпущу его больше из глаз. Он гулять, — и я за ним, он к Черткову, — и я за ним. Чертков ко Льву Николаевичу в кабинет, — и я за ним… минуты не оставлю…» (Цит. по: Ремизов В. Б. Указ. соч. С. 28).

 

Из этой возбуждённой речи несчастная секретарша могла лишь с облегчением заключить, что все экзерциции Софьи Андреевны со склянкой опиума в руках — только симуляция, и она не только не хочет самоубийства, но хочет жить и быть своего рода “победительницей” над мужем как участником воображаемого ею заговора. Эта цитата должна указать читателю и на важнейший мотив Л. Н. Толстого в системе мотиваций, подвигших его скоро на уход из Ясной Поляны. Контроль со стороны супруги становился напористей, мелочней, а для мужа — ощутимо унизительней. Витальной необходимости его для 80-тилетнего старика никто не отрицает, но… свобода и человеческое достоинство для людей, подобных Толстому, ВСЕГДА были самоценны, и притом — дороже самой жизни!

 

Секретарь и биограф Толстого Н.Н. Гусев в «Летописи жизни и творчества Толстого» так же причиной раздражения Софьи Андреевны называет совершенно определённо «ревность к В. Г. Черткову» (Гусев Н.Н. Летопись… 1891 – 1910. С. 781).

 

Вернёмся теперь к хронологической канве важнейших событий конца июня и первой половины июля 1910 г.

 

27 июня. «Получение известия о приезде в Телятинки Черткова, с которого временно снято запрещение проживать в Тульской губернии. Письмо Толстого к Черткову с просьбой пока не приезжать в Ясную Поляну, чтобы не вызвать раздражения С. А. Толстой».

 

Раздражение у несчастной вызвало само известие о переезде Владимира Григорьевича в ближнюю к Ясной Поляне деревню. Тогда же она принимает решение увезти мужа хоть ненадолго из Ясной Поляны — подальше, на день рождения сына Сергея, в его имение Никольское-Вяземское.

28 июня. «Утром свидание Толстого с Чертковым в яснополянском саду.

 

Поездка Л. H., С. А. и А. Л. Толстых с H. Н. Ге и Д. П. Маковицким к Сергею Львовичу в Никольское-Вяземское. В ночь с 29 на 30 июня возвращение в Ясную Поляну».

 

30 июня. «Приезд в Ясную Поляну В. Г. Черткова, в связи с этим сильное волнение С. А. Толстой».

 

В последние июньские дни Софья Андреевна не оставляла надежд вытребовать вожделенные тетрадки Дневника у Черткова — напрямую, помимо мужа. В связи с этим возникла отвратительная, унизительная для обоих супругов, переписка С. А. Толстой с В. Г. Чертковым, в которой тот пытался объясниться и выставить себя другом всей семьи Толстых, а Софья Андреевна, к примеру, позволила себе весьма личные суждения всё о той же, ложно понятой ею, записи в Дневнике мужа 20 июня:

 

«Когда я <24 июня. – Р. А. > со слезами упрекала Льву Николаевичу, что ему Эрденко и жизнь у Чертковых дороже больной жены, он мне предложил прочесть в его дневнике, как он любовно ко мне относился за глаза. В дневнике была только одна фраза: “хочу бороться с С. любовью и…” чем-то ещё, не помню.

 

Бороться? Бороться с чем? Ведь не злодейка же я, любя его 48 лет нашей супружеской жизни. Мне было больно…» (Цит. по: Ремизов В.Б. Указ. соч. С. 33).

 

30 июня Толстой, чувствуя недомогание, лёжа принимал духовно близких ему людей, среди которых был толстовец Николай Григорьевич Сутковой (1872 – 1930?). Софья Андреевна подслушивала все беседы, и была за это неприятно вознаграждена, когда Толстой интимно признался Сутковому, что совершил ошибку, женившись:

 

«Ошибкой он считает <женитьбу> будто оттого, что женатая жизнь мешает духовной жизни» (ДСАТ – 2. С. 125).

 

Вечером 1 июля Софья Андреевна взяла было злой реванш… и тут же нарвалась на новую боль — на этот раз от главного объекта своей ненависти. Она прервала беседу мужа с Чертковым и быстро сумела вывести его из эмоционального равновесия:

 

«…Он кричал: “Вы боитесь, что я вас буду обличать посредством дневников. Если б я хотел, я мог бы, сколько угодно НАПАКОСТИТЬ <...> вам и вашей семье. У меня довольно связей и возможности это сделать, но если я этого не делал, то только из любви к Льву Николаевичу”.

 

<...> Кричал ещё Чертков и о том, что если б у него была такая жена, как я, он застрелился бы или бежал в Америку. Потом, сходя с сыном Лёвой с лестницы, Чертков со злобой сказал про меня: “Не понимаю такой женщины, которая ВСЮ ЖИЗНЬ занимается убийством своего мужа”» (Там же. С. 127).

 

Негодяй мучительно психологически травмировал больную женщину и неприятно поразил своего “друга и учителя”. В результате тем вечером жена одержала своего рода “пиррову победу”:

 

«По поводу похищенных дневников я добилась от Черткова записки, что он обязуется их отдать Л. Н. после его работ, которые поспешит окончить. А Лев Николаевич словесно обещал МНЕ их передать» (Там же). Это словесное обещание не было Толстым исполнено.

 

Следуем дальше, по академической хронологии:

 

2 июля. «Приезд Льва Львовича Толстого».

 

4 июля. «Исправление корректур книжек “Пути жизни”».

 

11 июля. «В ночь с 10 на 11 июля истерическое состояние С. А. Толстой, на почве невозвращения ей Дневников Толстого от Черткова. Резкое столкновение с отцом Л. Л. Толстого, ставшего на сторону матери. 

 

Запись Толстого в Дневнике по этому событию: «Жив еле-еле. Ужасная ночь. До 4 часов... Соня, бедная, успокоилась. Жестокая и тяжёлая болезнь. Помоги, Господи, с любовью нести. Пока несу кое-как» (58, 78).

 

Утром приезд С. Л. Толстого.

 

Семейный советдетей Толстого: Сергея Львовича, Льва Львовича и Александры Львовны, как оградить отца от мучительного для него поведения матери».

 

13 июля. «В ночь на 13 июля приезд,вызванной в Ясную Поляну В. Г. Чертковым и А. Л. Толстой, Т. Л. Сухотиной» (58, 255 - 256).

 

За этими событиями последовала краткая, но грустная переписка супругов: двух людей, живших РЯДОМ, в одном доме, но не могших спокойно общаться вживую! Это, пожалуй, своего рода завершающая (почти в самом конце великой Переписки!) «антитеза» схожей по внешнему обстоятельству (близости адресатов по расстоянию) переписки молодых супругов в 1862-63 годах. Но вот обстоятельства личные, интимные — были теперь радикально иные, и ужасные: ненависть жены и ужас перед её болезнью любящего, и усталого и физически тоже не здорового мужа.

 

Софья Андреевна утром 14 июля, грозя самоубийством, добилась-таки своего:

 

«Вошёл Лев Никол<аевич>, и я ему сказала в страшном волнении, что на весах с одной стороны возвращение дневников — с другой моя жизнь, пусть выбирает. И он выбрал, спасибо ему, и вернул дневники от Черткова» (ДСАТ – 2. С. 144). К этой записи она подклеила письмо мужа, написанное тем же утром, текст которого, исторический и часто цитируемый, мы приводим ниже. 

 

«14 Июля 1910.

 

1) Теперешний дневник никому не отдам, буду держать у себя.

 

2) Старые дневники возьму у Черткова и буду хранить сам, вероятно, в банке.

 

3) Если тебя тревожит мысль о том, что моими дневниками, теми местами, в которых я пишу под впечатлением минуты о наших разногласиях и столкновениях, что этими местами могут воспользоваться недоброжелательные тебе будущие биографы, то не говоря о том, что такие выражения временных чувств, как в моих, так и в твоих дневниках никак не могут дать верного понятия о наших настоящих отношениях — если ты боишься этого, то я рад случаю выразить в дневнике или просто как бы в этом письме моё отношение к тебе и мою оценку твоей жизни.

 

Моё отношение к тебе и моя оценка тебя такие: как я с молоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. Причины охлаждения эти были — (не говорю о прекращении брачных отношений — такое прекращение могло только устранить обманчивые выражения не настоящей любви) — причины эти были, во 1-х, всё бóльшее и бóльшее удаление моёот интересов мирской жизни и моё отвращение к ним, тогда как ты не хотела и не могла расстаться, не имея в душе тех основ, которые привели меня к моим убеждениям, что очень естественно и в чём я не упрекаю тебя. Это во 1-х. Во вторых (прости меня, если то, что я скажу, будет неприятно тебе, но то, что теперь между нами происходит, так важно, что надо не бояться высказывать и выслушивать всю правду), во вторых, характер твой в последние годы всё больше и больше становился раздражительным, деспотичным и несдержанным. Проявления этих черт характера не могли не охлаждать — не самое чувство, а выражение его. Это во 2-х. В третьих. Главная причина была роковая та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, — это наше совершенно противуположное понимание смысла и цели жизни. Всё в наших пониманиях жизни было прямо противуположно: и образ жизни, и отношение к людям, и средства к жизни — собственность, которую я считал грехом, а ты — необходимым условием жизни. Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобой, подчинялся тяжёлым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам, и недоразумение между нами росло всё больше и больше. Были и ещё другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить про них, потому что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя.

 

Оценка же моя твоей жизни со мной такая: я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной 18-летней девушке, и несмотря на это моё грязное, порочное прошедшее ты почти 50 лет жила со мной, любя меня,< зач. честной>трудовой, тяжёлой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоём положении, сильную, здоровую, красивую. Но ты прожила так, что я ни в чём не имею упрекнуть тебя. За то же, что ты не пошла за мной в моём исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом.

 

Так вот верное описание моего отношения к тебе, и моя оценка тебя. А то, что может попасться в дневниках (я знаю только, ничего резкого и такого, что бы было противно тому, что сейчас пишу, там не найдётся).

 

Так это 3) о том, что может и не должно тревожить тебя о дневниках.

 

4) Это то, что если в данную минуту тебе тяжелы мои отношения с Ч[ертковым], то я готов не видаться с ним, хотя скажу, что это мне нестолько для меня неприятно, сколько для него, зная, как это будет тяжело для него. Но если ты хочешь, я сделаю.

 

Теперь 5) то, что если ты< зач. всё-таки не успокоишься> не примешь этих моих условий доброй, мирной жизни, то я беру назад своё обещание не уезжать от тебя. Я уеду. Уеду наверное не к Ч[ерткову]. Даже поставлю непременным условием то, чтобы он не приезжал жить около меня, но уеду непременно, потому что дальше так жить, как мы живём теперь, невозможно.

 

Я бы мог продолжать жить так, если бы я мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу. Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать лечь, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал и слушал до часу, до двух — и опять просыпался и слушал и во сне или почти во сне видел тебя. Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь всё, как должно. Про себя же скажу, что я с своей стороны решил всё так, что иначе НЕ МOГУ, НЕ МОГУ. Перестань, голубушка, мучить не других, а себя, себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше всех. Вот и всё.

 

Лев Толстой.

 

14 Июля утро.

 

1910» (84, 398 - 400).

 

Значимая подробность: письмо сохранилось в нескольких рукописных вариантах, и в черновом Толстой довольно оплошно (ведь рано или поздно супруга добиралась до ВСЕХ его рукописей!) зачеркнул, характеризуя брачную жизнь Сони с ним, слово «честная». Софья Андреевна разобрала зачёркнутое, и своей рукой аккуратно восстановила это, такое значимое для неё, слово (Там же. С. 400. Комментарии).

 

Письмо было прочитано Софье Андреевне сперва устно — конечно же, его автором. По сведениям В. М. Феокритовой, она сначала не хотела принимать письма и выражала бурный протест в процессе чтения. «Она требует того самого, что я обещаю и даю»— недоумевает по этому поводу Лев Николаевич в Дневнике под 14 июля. Можно предположить, что Соню возмутило не столько содержание, сколько внешняя структура письма, уже самое его начало, воспринимавшееся на слух как изложение некоего ультиматума: «первое… второе… третье…».

 

Учитывая страшный урон и своему, и старца-мужа здоровью, “победа” больной, несчастной женщины, конечно же, была пиррова: дневники отправились в банк, и доступа к ним Софья Андреевна не получила, а угроза того, что муж покинет, уедет от неё — не только сохранилась, но и была подтверждена Львом Николаевичем, и очень умно: не как осуществление желания жить с Чертковым, а как следствие невозможности жить С НЕЙ, при ненормальности её поведения. Такой расклад не принёс Софье Андреевне успокоения: ГЛАВНАЯ из причин её волнения не была устранена! И уже 15 июля в дневнике её появляется новая взбудораженная запись:

 

  «Всю ночь не спала, всё думала, что если Лев Ник. так легко взял назад в своём письме обещание не уехать от меня, то он также легко будет брать назад все свои слова и обещания, и где же тогда ВЕРНЫЕ ПРАВДИВЫЕ слова? Недаром я волнуюсь! Ведь обещал же он мне при Черткове, что отдаст дневники мне, и обманул, положив их в банк. Как же успокоиться и выздороветь, когда живёшь под угрозами:“уйду и уйду”.

 

Как жутко голова болит —  затылок. Уж не нервный ли удар? Вот хорошо бы —  только совсем бы насмерть. А больно душе быть убитой своим мужем. Сегодня утром, не спав всю ночь, я просила Льва Ник<олаевич>а отдать мне расписку от дневников, которые завтра свезут в банк, чтоб быть спокойной, что он опять не возьмёт своё слово назад и отдаст дневники Черткову, раз он так скоро и легко это делает, т. е. берёт слово назад.

 

Он страшно рассердился, сказал мне: «Нет, это низа что, ни за что», и сейчас же бежать. Со мной опять сделался тяжелый припадок нервный, хотела выпить опий, опять струсила, гнусно обманула Льва Ник<олаевич>а, что выпила, сейчас же созналась в обмане, — плакала, рыдала, но сделала усилие и овладела  собой. Как стыдно, больно, но... нет, больше ничего не скажу; я больна и измучена.

 

[…]  Дорого мне досталось отнятие дневников у Черткова; но если б сначала — опять было бы то же самое; и за то, чтоб они никогда не были у Черткова, я готова отдать весь остаток моей жизни  и не жалею той потраченной силы и здоровья, которые ушли на выручку дневников…

 

Положены они будут на имя Льва Н<иколаевич>а, с правом их взять только ему. Какое недоброе по отношению к жене и неделикатное, недоверчивое отношение! Бог с ним!

 

[…] Я так устала от всех осложнений, хитростей, скрываний, жестокости, от признаваемого моим мужем его охлаждения ко мне! За что же я-то буду всё горячиться и безумно любить его? Повернись и моё сердце и охладей к тому, который всё делает для этого, признаваясь в своём охлаждении» (ДСАТ – 2. С. 145 - 147).

 

К этому же дню, 15 июля, относится письмо Софьи Андреевны к мужу, к которому она позднее сделала такую пометку: «После пребыванья у Черткова Лев Николаевич переменился ко мне, грозил уходом и измучил меня, расстроив и так надорванный трудной работой организм» (ПСТ. С. 786). Приводим ниже полный текст этого письма.

 

«Лёвочка, милый, пишу, а не говорю, потому что после бессонной ночи мне говорить трудно, я слишком волнуюсь и могу опять всех расстроить, а я хочу, УЖАСНО хочу быть тиха и благоразумна. Ночью я всё обдумывала, и вот что мне стало мучительно ясно: одной рукой ты меня приласкал, в другой показал нож. Я ещё вчера смутно почувствовала, что этот нож уж поранил моё сердце. Нож этот — это угроза, и очень решительная, взять слово обещания назад и тихонько от меня уехать, если я буду такая, как теперь. Тогда чему же верить, если можно на другой день брать назад свои слова.

 

ТАКАЯ я, как теперь, я несомненно БОЛЬНАЯ, потерявшая душевное равновесие и страдающая от этого. Значит, всякую ночь, как прошлую, я буду прислушиваться, не уехал ли ты куда? Всякое твоё отсутствие, хотя слегка более продолжительное, я буду мучиться, что ты уехал навсегда. Подумай, милый Лёвочка, ведь твой отъезд и твоя угроза равняются угрозе убийства. Разве я могу жить без тебя. Разве я вынесу, что ты, без всякой вины с моей стороны, бросишь меня несчастную, безумно — более чем когда-либо горячо любящую тебя? Как же я теперь под такой угрозой выздоровлю, день и ночь боясь твоего бегства? И опять я всё плачу, и сейчас вся дрожу, и у меня всё, всё болит. Подожди уходить, ведь я надеюсь сама скоро уйти, Господь на меня оглянется же. Теперь я за свои грехи страдаю.

 

Потом в письме Черткова, над которым ты почему-то плакал, он видно надеется, что ты ему отдашь, когда захочешь, дневники свои для работы. Опять день и ночь терзанья, что ты их ему отдашь ТИХОНЬКО от меня. Одна надежда, что ты дашь мне хранить бумагу и ключ от ящика в банке. Отдай, голубчик. Я ведь ровно ничего не могу сделать, всё будет на твоё имя. Сними с меня эти два тяжёлые, постоянно гложущие меня подозрения: 1) что ты ТИХОНЬКО от меня уйдёшь, 2) что ты ТИХОНЬКО от меня опять отдашь Черткову дневники. Ведь я, право, не обманывая говорю тебе, что я совсем, совсем ещё больна, надо же это признать, что делать? что я пока на твой взгляд сошла с ума, простить и помочь мне... Не иду с тобой здороваться, чтоб своим видом не раздражить тебя. Не буду ничего больше говорить; я боюсь себя и мучительно ЖАЛЕЮ тебя, милый, бедный мой, любимый, отнятый у меня, оторванный от моего сердца — муж мой! И как эта огромная рана болит! Самое больное то, что я, страдая, мучаю тебя. Надо уехать мне, и я, может быть, решусь на время!

 

С. Т.» (Там же. С. 785 - 786).

 

Понимая состояние жены, Толстой принял письмо, но говорить в тот день ни о чём с нею не стал. Просьба её о выдаче тетрадок Дневника исполнена не была.

 

Вернёмся к академической хронологии событий 1910 года в жизни Л. Н. Толстого, прямо относящихся до нашей темы.

16 июля. «T. Л. Сухотина положила в Тульское отделение Государственного банка семь тетрадей Дневника Толстого».

 

17 июля. «Последняя поездка Толстого к Черткову, где Толстой переписывал своё Завещание» (58, 257).

 

Эпопею с «последней волей» Толстого открывает известная его запись в Дневнике 27 марта 1895 г., кульминирует вариант 18 сентября 1909 г., составленный во время пребывания Л.Н. Толстого в Крёкшине, завершает же — подписанное тайно, в лесу близ деревни Грумант, Завещание 22 июля 1910 г., по отношению к которому текст от 17 июля оказался из-за вкравшихся ошибок “черновым”.

 

19 июля. «Письмо П. И. Бирюкову о состоянии С. А. Толстой.

 

Приезд профессора-невропатолога Г. И. Россолимо и врача Д.  В. Никитина. Диагноз проф. Россолимо о состоянии С. А. Толстой» (Там же).

 

Не только Софья Андреевна, но многие близкие Льву Николаевичу люди, включая домашнего врача Д. П. Маковиц-кого, относились к решению детей об освидетельствовании матери медиками довольно скептически. ГригорийИванович Россолимо (1860 - 1928) в этой истории производит впечатление человека, постаравшегося если не с выгодой, то с безопасностью для себя «отделаться» от непростого, не исчерпывающегося медициной, случая. Судя по воспоминаниям В. М. Феокритовой, Россолимо, кажется, старался «подхватить» настроения домашних, окружения супругов Толстых, и явно промахнулся, когда позволил себе, после врачебного осмотра Софьи Андреевны и беседы с больной, вот такие о ней суждения:

 

«Я поражён той низкой степенью развития, на которой стоит Софья Андреевна… Она прямо страдает слабоумием и паранойей с детства, и теперь ничего сделать нельзя, а теперь ещё и истерией, а потом эта ненависть к Черткову, эти дневники… Ничего нельзя сделать» (Цит. по: Ремизов В. Б. Указ. соч. С. 55). И далее проф. Г. И. Россолимо изрёк одну из тех сентенций на учёно-медицинском жаргоне, над которыми привык смеяться Лев Николаевич:«Софья Андреевна, страдая психопатической нервно-психической организацией (истерической), под влиянием тех или иных условий может представлять такие припадки, что можно говорить о кратковременном, преходящем душевном расстройстве» (Там же. С. 57).

 

В комментариях к вышеприведённому “безумному” письму С. А. Толстой от 15 июля 1910 г. в сборнике её писем 1936 г. замечательный исследователь-толстовед П. С. Попов приводит некоторые сведения и свои замечания об очевидной ошибочности выводов проф. Г. И. Россолимо, достаточно значимые и глубокие, чтобы быть приведёнными здесь в их существенной части:

 

«Позднее в диагнозе, данном уже после смерти Толстого в связи со спором о его литературном наследстве, Россолимо высказался вообще о характере Толстой, сводя его к сочетанию двух дегенеративных конституций (истерической и паранойяльной) и полагая, что первая сказывается в «сосредоточении всех интересов вокруг собственной личности вплоть до принесения в жертву интересов истины и лучших чувств, до полной неразборчивости средств для достижения своих целей» […]. Помимо того, что для характера Толстой, взятого в целом на протяжении всей её жизни, неверно, будто все её интересы были исключительно сосредоточены вокруг собственной личности, диагнозРоссолимо признаётся биографами и близкими людьми Толстой ошибочным в части, констатирующей у Толстой наличность выраженного паранойяльного характера [что, впрочем, не исключает возникновения у С. А. в этот период отдельных паранойяльных (бредовых) установок]. […] С. Л. Толстой подтверждает: “Вероятно доктор Россолимо был введён в заблуждение потому, что видел её только один раз во время обострения её болезни”.

 

[…]. Что касается истерии Толстой, то болезненные черты истеричности неоспоримо окрашивают весь её эмоциональный тон и повседневное поведение за тяжёлый 1910 г. Основными болезненными установками в психике Толстой, определявшими её не всегда правильное поведение, были: навязчивый страх прослыть Ксантиппой и, в связи с этим, постоянное и упорное стремление разъяснять свою роль даже перед посторонними<в письменной форме — и перед умозрительными “потомками” из будущего. – Р. А. >, что не всегда бывало уместно, а также доходившая до навязчивости неприязнь к Черткову, являвшемуся в её глазах главным виновником её обостренных взаимоотношений с мужем. Конкретно Толстая стремилась изъять из рук Черткова дневники Толстого, в которых были выявлены многие интимные стороны жизни супругов, и не отдавать в распоряжение Черткова литературное достояние Льва Николаевича. В первом пункте Толстой пошёл навстречу жене и, несмотря на сопротивление Черткова […], настойчиво просил его вернуть дневники (записка Черткову от 14 июля: «[...] чтобы вы сейчас же отдали дневники Саше»), после чего они были положены на хранение в Тульском банке. Но и тут многие обстоятельства выбивали из колеи Софью Андреевну. По второму кругу навязчивых установок С. А. Толстой Лев Николаевич частично удовлетворил её, обещав, по мере возможности, не видаться с Чертковым. Но последний, оставаясь в Телятинках близ Ясной Поляны, продолжал письмами и сношениями через ряд лиц вмешиваться во взаимоотношения супругов, не щадя больной женщины и самого престарелого Льва Николаевича… И, наконец, Чертковым было организовано тайком от Толстой подписание завещания Львом Николаевичем (22 июля) с лишением Софьи Андреевны прав на литературное наследие мужа.

Таким образом подозрительность Толстой определялась не столько фиктивными идеями, сколько совершенно конкретной ситуацией. Для разжигания подозрительности со стороны давалась обильная пища; это было причиной того, что Толстая начинала вслушиваться в разговоры, ища в них скрытый смысл, подчас подслушивала и заглядывала в то, что от неё пряталось. Всё домашнее окружение Толстых в 1910 г. не успокаивало, а нервировало Софью Андреевну; этому содействовали передачи сказанного и слышанного третьими лицами, недостаточное внимание со стороны окружающих и отсутствие постоянного медицинского присмотра; домашний врач Толстого, Маковицкий, отрицательно относившийся к Софье Андреевне, усматривал в её действиях только «притворство», не считаясь с тем, что притворство и даже симуляция являются одним из ингредиентов болезненного истерического состояния и что притворство, даже сознательно обдуманное больным, в условиях неуравновешенной психики в свою очередь становится симптомом болезни.

 

Единственный человек в доме, кто психологически вполне понимал положениеСофьи Андреевны, был сам Лев Николаевич, постоянно указывавший, что Толстая, как больной человек, может вызывать только жалость. […] В условиях сложившегося окружения однако и сам Толстой ничего поделать не мог» (ПСТ. С. 786 - 788).

 

Но болезнь оказалась из таковых, которые в принципе нелегко переносить окружению больной, каким бы оно ни было. В. М. Феокритова замечает в воспоминаниях:

 

«Доктора ничего не изменили и дела не поправили; да и как можно было здесь помочь, когда дело было не в болезни физической или душевной, а в эгоистических требованиях и в достижении своих целей какими бы то ни было путями!» (Цит. по: Ремизов В. Б. Указ. соч. С. 55).

 

И в этом Вера Михайловна не до конца права. Она же вспоминает дальше, как доктора, что называется, “умыли руки”, дав вполне соответственный ситуации совет мужу и жене — «разъехаться… хотя бы на время», «но совет этот вызвал целую бурю со стороны Софьи Андреевны», с обвинениями в том, что доктора «подкуплены» её врагом (Там же. С. 56).

 

Вернёмся к хронологии роковых событий лета 1910 г.

 

22 июля. «Толстой переписывает в окончательной форме своё юридическое Завещание в лесу, близ деревни Грумонт.

 

Нездоровье Толстого: озноб, пульс 90, температура 37,4. Записьв Дневнике: «Очень тяжело, оченьнездоров, но нездоровье ничто в сравнении с душевным состоянием» (58, 258).

 

Как и при последующем тайном отъезде из Ясной Поляны, после подписания этого тайного завещания Толстой чувствовал психологический дискомфорт: его благородной личности претила навязанная обстоятельствами и В. Г. Чертковым скрытность. Впоследствии П. И. Бирюков в приватной беседе открыл ему эту, коренную, причину внутренней неудовлетворённости, но В. Г. Чертков и лица, психологически подчинённые ему, зависимые от него (включая младшую дочь Толстого Александру) достаточно быстро убедили Льва Николаевича в “правильности” его действий (Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого: В 4-х тт. – М., - Пг., 1923. - Т. 4. С. 226 - 230).

 

23 июля. «Разговор с Д. П. Маковицким о возможности ухода.Запись Толстого в Дневнике: “Я врежу и себе и ей уступчивостью. Хочу попытать иной прием”.

 

Разговор с А. Л. Толстой об уходе» (58, 258; ср. 83).

 

«Иной приём» — это, конечно же, страшный для Сони отъезд мужа из дома. Эта жестокая мысль Толстого в Дневнике — явное свидетельство манипулятивного влияния В. Г. Черткова! Но свободолюбивые интенции, выказанные Толстым в конфликтном диалоге с женой 24 июля — пусть и окрашенные некоторым, навязанным со стороны Черткова, ожесточением — надо всё-таки относить к ЕГО, Льва Николаевича, личностным ценным свойствам. Соничка, к несчастью, не умела отделить их от последствий влияния В. Г. Черткова, что мы видим по её изложению в дневнике событий 24 июля;

 

«24 июля. Опять вечером приезжал Чертков, и Лев Ник<олаевич> с ним перешептался, а я слышала. Лев Ник<олаевич> спрашивал: “Вы согласны, что я вам написал?” А тот отвечал: “Разумеется, согласен”. Опять какой-нибудь заговор. Господи, помилуй!

 

< КОММЕНТАРИЙ.

Софья Андреевна пыталась подслушать разговор, в котором Толстой и Чертков обсуждали подписанное ранее, 22 июля, Толстым тайное Завещание. В окончательной его редакции свои рукописи Толстой завещал, как собственность, младшей дочери, А. Л. Толстой (а в случае её смерти — дочери Татьяне), но с правом ближайшего друга, В. Г. Черткова, просматривать и готовить к изданию рукописное наследие. – Р. А. >

 

Когда я стала проситьсо слезами опять, чтоб Лев Ник<олаевич> мне сказал, о каком согласии они говорили, Лев Ник<олаевич> сделал опять злое, чуждое лицо и во всём отказывал упорно, зло, настойчиво. Он неузнаваем! И опять я в отчаянии, и опять стклянка с опиумом у меня на столе. Если я не пью ещё его, то только потому, что не хочу доставить им всем, в том числе Саше, радость моей смерти. Но КАК они меня мучают! […] Как хочется выпить эту стклянку и оставить Льву Ник<олаевичу> записку: «Ты свободен».

 

Сегодня вечером Лев Ник<олаевич> со злобой мне сказал: «Я сегодня решил, что желаю быть свободен и не буду ни на что обращать внимание». 

 

Увидим, кто кого поборет, если и он мне открывает войну. Моё орудие — смерть, и это будет моя месть и позор ему и Черткову, что убили меня. Будут говорить: сумасшедшая! а кто меня свёл с ума?

 

[…] Спаси Господи, я, кажется, решилась... И всё ещё мне жаль моего прежнего и любящего Лёвочку... И я плачу сейчас...

 

И осмеливаться писать о ЛЮБВИ, когда так терзать самого близкого человека — свою жену!

 

И он, мой муж, мог бы спасти меня, но он не хочет...» (ДСАТ – 2. С. 156).

 

Но, по иронии судьбы, снова и снова являвшей себя в великой яснополянской драме, первую после этих разговоров попытку ухода предпринял не Лев Николаевич, а его жена.

 

Перед уходом она оставила для мужа письмо, написанное в ночь с 24 на 25 июля и прикреплённое к дневниковым записям 26-го. Письмо плачущее, жалостное, такого содержания:

 

«Прощай, Лёвочка! Спасибо тебе за моё ПРЕЖНЕЕ счастье. Ты променял меня на Черткова; о чём-то вы оба тайно сегодня согласились, и вечером ты говорил, что ты решил предоставить себе свободу действий и ничем не будешь стесняться. Что это значит? Какая СВОБОДА?

 

Доктора советовали мне уехать, и вот я уехала и ты совсем свободен иметь всякие тайны, à parte [отдельно] и свидания с Чертковым. А я всего этого больше видеть не могу, не могу... Я измучилась от ревности, подозрений и горя, что ты у меня отнят на всегда. Пыталась помириться с своим несчастием, видать Черткова, и не могу. — Оплёванная дочерью, оттолкнутая мужем, я покидаю свой дом, пока в нём моё место занимает Чертков, и я не вернусь, пока он не уедет. Если же правительство оставит его в Телятинках, я вероятно не вернусь никогда. Будь здоров и счастлив своей ХРИСТИАНСКОЙ любовью к Черткову и всему человечеству, исключая почему-то твоей несчастной жены» (ПСТ. С. 789).

 

Этим письмом исчерпывается переписка данного Фрагмента. Но до его завершения — приводим, для полноты картины, хронику краткого отъезда С.А. Толстой по её же дневниковым записям 25 июля:

 

«[…] Во всяком случае, все теперешние распоряжения Льва Ник<олаевич>авызовут жестокую борьбу между его детьми и этим хитрым и злым фарисеем — Чертковым. И как это грустно! Зачем Лев Ник<олаевич> устраивает себе такую посмертную память и такое зло!

 

[…] Встревоженная 24-го вечером, я села к своему письменному столу и так просидела в лёгкой одежде всю ночь

напролёт, не смыкая глаз. Сколько тяжёлого, горького я пережила и передумала за этуночь! В пять часов утра у меня так болела голова и так стесняло мне сердце и грудь, что я хотела выйти на воздух. Было очень холодно и лил дождь. Но вдруг из комнаты рядом выбежала моя невестка (бывшая жена Андрюши), Ольга, схватила меня сильной рукой и говорит: «Куда вы? Вы задумали что-нибудь нехорошее, я вастеперь не оставлю!» Добрая, милая и участливая, она сидела со мной, не спала, бедняжка, и старалась меня утешить... Окоченев от холода, я пересела на табурет и, сидя, задремала, и Ольга говорила, что я жалостно стонала во сне. Утром я решила уехать из дому, хотя бы на время. Во-первых, чтоб не видать Черткова и не расстраиваться его присутствием, тайными заговорами н всей его подлостью и по страдать от этого. Во-вторых, просто отдохнуть и дать Льву Николаевичу отдых от моего присутствия с страдающей душой. Куда я поеду жить,— я не решила еще; уложила чемодан, взяла денег, вид, работу письменную и думала или поселиться в Туле, в гостинице, или ехать в свой дом в Москву.

 

Поехала в Тулу на лошадях, которых выслали за семьёй Андрюши. На вокзале  я его окликнула и решила, проводив их в Ясную, ехать вечером в Москву. Но Андрюша, сразу поняв моё состояние, остался со мной, твёрдо решив, что не покинет меня ни на одну минуту. Делать нечего, согласилась и я вернуться с ним в Ясную, хотя дорогой часто вздрагивала при воспоминаниях о всем том, что пережила за это время, и при мысли, что все опять пойдёт то же, сначала.

 

Езда взад и вперёд, волнение — всё это меня очень утомило, я едва взошла на лестницу и прямо легла, боясь встретить мужа и его насмешки. Но неожиданно вышло совсем другое и очень радостное. Он пришёл ко мне добрый, растроганный; со слезами начал благодарить меня, что я вернулась.

 

— Я почувствовал, что не могу решительно жить без тебя, — говорил он плача, — точно я весь рассыпался, расшатался; мы слишком близки, слишком сжились с тобой. Я так тебе благодарен, душенька, что ты вернулась, спасибо тебе...

 

И он обнимал, целовал меня, прижимал к своей худенькой груди, и я плакала тоже и говорила ему, как по-молодому, горячо и сильно люблю его, и что мне такое счастье прильнуть к нему, слиться с ним душой, и умоляла его быть со мной проще, доверчивее  и откровеннее, и не давать мне с<