Конец Восемьдесят Первого Эпизода

 

__________________

 

 

Эпизод [ПW1] ВосемьдесятВторой.

ERROR 404: THE RECIPIENT IS NO LONGER AVAILABLE.

Adagiomoltovivace

(28 октября – 3 ноября 1910 г.)

 

С обытия дней, к которым относится заключительный Эпизод великой Переписки Л. Н. и С. А. Толстых, давно прослежены биографами не то, что по дням — по часам, даже минутам… Вряд ли кто-то из читателей, обратившихся к этой книге, может не знать, хотя в самых общих чертах, обстоятельства Ухода великого яснополянца. Огромность и сложность событийного “пласта” практически исключает для нас возможность предварить этот, заключительный в книге, Эпизод очерком внешней и духовной биографий участников Переписки в рамках означенной в заглавии Эпизода хронологии, но его же известность — делает такой очерк и не нужным. За подробностями мы снова отсылаем читателя к источниковой и биографической литературе, а далее, обещая только достаточные комментарии к сведениям в текстах писем, прочее доверим краткой академической Хронологии из тома 58 Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Начнём оттуда же, где прервались: с середины октября 1910 г.

 

19 октября. «Ночью С. А. Толстая, обеспокоенная отсутствием

Дневника Толстого, который находился у А. Л.Толстой, приходила спрашивать, где он находится».

 

20 октября. «Ночной разговор Толстого с<крестьянином-толстовцем> М. П. Новиковым, в котором Толстой подробно рассказывал освоих трудных отношениях с женой, о мучительных для него условиях яснополянскойжизни и сообщил своё намерение в скором времени уйти».

 

21 октября. «Решение бросить работать над статьёй “О социализме”.

 

Запись в “Дневнике для одного себя”: “Ночью думал об отъезде”».

 

24 октября. «Письмо Толстого к М. П. Новикову с извещением

о решении своего ухода и с просьбой подыскать для него хату».

 

25 октября. «Запись в “Дневнике для одного себя”: “Всё тоже

тяжёлое чувство. Подозрения, подсматривания и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и об её положении и жаль, и тоже не могу”».

 

26 октября. «Поездка верхом с Д. П. Маковицким в Овсянниково к М. А. Шмидт. Разговор с ней о своём намерении уйти. <Мария Александровна Шмидт, суровая аскетка, настраивала Толстого на то, чтобы терпеть до спасения, до победы, до конца — и не покидать дома, семьи и больной супруги. – Р. А. >

 

Запись в Дневнике:“Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших”.

 

Запись в «Дневнике для одного себя»: “Bcё больше и больше тягощусь этой жизнию. Марья Александровна не велит уезжать, да и мне совесть не даёт. Терпетьеё, терпеть, не изменяя положения внешнего, но работая над внутренним. Помоги Господи”.

 

 Толстой спрашивает у Д. П. Маковицкого, когда идут на юг поезда».

 

27 октября. «Запись в “Дневнике для одного себя”: «Всю ночь видел мою тяжёлую борьбу с ней [с С. А. Толстой]. Проснусь, заснуи опять то же.

 

Толстой пишет черновик прощального письма к жене.

 

Запись в Дневнике: «Тяжесть отношений всё увеличивается».

 

“Лёг в половине двенадцатого” (Дневник)».

 

28 октября. «“Спал до третьего часа” (Дневник).

 

Под впечатлениемночного появления в третьем часу ночи в кабинете Толстого Софьи Андреевны и её обыска в бумагах, и вторичного её появления около 4 часов ночи, Толстой принял решение уехать навсегда из Ясной Поляны.

 

Прощальное письмо к С. А. Толстой, написанное в 4 часа утра, по накануне заготовленному черновику.

 

Между 4 и 5 час. утра отъезд Толстого с Д. П. Маковицким на ст. Щёкино. В 7 ч. 55 м. утра Толстой вместе с Д. П. Маковицким уезжает в поезде № 9, идущем на юг» (58, 266 - 269).

 

Такова основная канва событий — приведшая нас строго по хронологии к первому из писем Эпизода, и… одному из известнейших и часто цитируемых писем в истории человечества. Как отмечено в Хронологии, в черновиках Толстой готовил прощальное письмо к жене ещё накануне ночи ухода, днём 27 октября, а окончательный вариант был оставлен перед самым уходом, в 4 утра 28 октября. Дабы читателю нетрудно было наглядней представить ход мыслей Льва Николаевича в прощальном письме к жене, приводим ниже как основной, так и черновые варианты, в порядке их создания Л. Н. Толстым. 

 

1) Черновое. Первый вариант.

 

«<Я ушёл от> Сожалею о том, <как> что мой уход из дома <буд[ет]> доставит тебе огорчение. <Но> Пожалуйста прости меня за это. Но пожалуйста пойми, ч[то] я не мог поступить иначе. Положение моё<стало для>, человека, сознающего всю тяжесть греха моей жизни <богатых среди нищих> и продолжающего жить в этих преступных условиях безумной роскоши среди нужды всех окружающи[х], стало мне стало невыносимо. Я делаю только то, что <делали и> обыкновенно делают старики, тысячи стариков, люди, близкие к смерти, (уходящих в более) уходя от ставших противными им прежних условий в более близкие к их настроению. Большинство уходят в монастыри, и я ушёл бы в монастырь, если бы <вера монахов> верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я <просто> ухожу просто в уединение. Мне необходимо быть одному. Пожалуйста не ищи меня и не приезжай ко мне, если узнаешь, где я. Такой твой приезд только утягчит твоё и моё положение. Прощай, <48-летняя подруга моей жизни> благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мною и за твои заботы обо мне и о детях. <Оч[ень] прошу тебя помириться с тем новым положением, в к[оторое] ставит тебя мой уход, и не поминать меня лихом.> Прошу тебя простить меня во всём том, чем я б[ыл] виноват перед тобой, также я от всей души прощаю тебя во всём том, чем ты могла быть виновата передо мною, и оч[ень] прошу тебя помириться с тем новым положением, в к[оторое] ставит тебя мой уход из дома, и не иметь против меня, также, как и я против тебя, ни малейшего недоброго чувства.

 

Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, хотя я и взял с неё обещание НИКОМУ не говорить этого» (84, 404 - 405).

 

2) Черновое. Второй вариант.

 

«Сожалею о том, что мой уход из дома доставит тебе огорчение. <Пожалуйста> Прости меня за это. Но пожалуйста пойми то, что я не мог поступить иначе. Положение моё, человека, сознающего всю тяжесть греха моей жизни и продолжающего жить в этих <преступных> условиях <безумной> преступной роскоши среди нужды всех окружающих, мне стало невыносимо, и я делаю только то, что обыкновенно делают старики, <тысячи стариков,> близкие к смерти, уходящие от ставших противными им прежних условий мирской жизни в условия более <близкие> подходящие к их настроению. Большинство уходит в монастыри, и я ушёл бы в монастырь, если бы верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я ухожу просто в уединение. Мне необходимо быть одному. Пожалуйста не ищи меня и не приезжай ко мне, если узнаешь, где я. Такой твой приезд только утягчит твоё и моё положение.

 

Прощай, благодарю тебя за твою честную 48-летнюю со мной жизнь, и за твои заботы обо мне и о детях. Прошу тебя простить меня во всём том, чем был виноват перед тобою, также я от всей души прощаю тебя во всём том, чем ты могла быть виновата передо мною. Прошу тебя помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой уход из дома и не иметь против меня так же, как и я против тебя, ни малейшего недоброго чувства.

 

Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, (хотя я и взял с) и перешлёт мне всё, что нужно. Сказать же о том, где я, она не может, п[отому] ч[то] я взял с неё обещание никому не говорить этого» (Там же. С. 405 - 406).

 

3) Окончательный вариант.

 

«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение моё в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить, в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают[ В подлиннике: делает] старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

 

Пожалуйста пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твоё и моё положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всём, чем я был виноват перед тобой, также как и я от всей души прощаю тебя во всём том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлёт мне, что нужно; сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с неё обещание не говорить этого никому.

 

Лев Толстой.

 

28 Окт.

 

Собрать вещи и рукописи мои и переслать мне я поручил Саше.

 

Л. Т.» (Там же. С. 404).

 

И на конверте спешным, особо ужасным почерком краткое: «Софье Андреевне».

 

Если вспомнит читатель, в письме 14 июля, переданном в Ясной Поляне из рук в руки Софье Андреевне, Толстой совершил “ужасную” оплошность: награждая эпитетами супружескую жизнь, которой Соня прожила с ним («трудовая, тяжёлая…»), он написал было: «честная» — да отчего-то кощунственно зачеркнул! Сколько раз в последующие дни, в устных беседах,выразила Софья Андреевна праведный свой гнев по этому поводу — знает один Бог… да и то уже подзабыл. Но результат налицо: во ВСЕХ ТРЁХ, включая «чистовой», вариантах письма 28 октября Толстой благодарит супругу именно за ЧЕСТНУЮ 48-летнюю жизнь! Этот эпитет семантически соединил в себе все прочие, оставленные “между строк”.

 

В основном, однако, варианты письма близки между собой. Важное отличие: Толстой убрал из окончательного варианта сопоставление своего ухода из яснополянского дома с удалением верующих в монастырь. Сделано это было не столько для того, чтобы не навести Софью Андреевну на мысль о любимой обоими Оптиной Пустыни или Шамординском женском монастыре, в котором жила сестра Льва Николаевича и о котором, как очень вероятном месте укрытия беглеца, жена в любом случае скоро догадалась бы, сколько из-за незнания на момент написания письма самим Толстым и всеми, с кем он мог консультироваться, точных условий, на которых он, без пресловутого “покаяния”, не разделяя с монахами их религиозной веры, мог бы поселиться при монастыре. Узнав об этих условиях, уничтоживших для него надежды на монастырское уединение, а чуть позднее, не успев ничего обдумать, от дочери Александры — и о неизбежности преследования его членами семьи, полицаями и журналистами, онпродолжил путь, обратив свой отъезд уже в подлинное бегство, закончившееся на станции Астапово — скоро и трагически.

 

Но даже в связи с упоминанием Л. Н. Толстым в черновиках письма именно монастырей и монахов, речь нужно вести не о «покаянии» Толстого и его желании вернуться к православию, а всего только об искании им УЕДИНЕНИЯ, которое просто-напросто легче всего было обрести в ту эпоху укрывшись в монастыре. Этот наш вывод подтверждается ПАРАЛЛЕЛИЗМОМ идей и образов в приведённых нами текстах 27 – 28 октября 1910 года — со значительно более ранним письмом Л. Н. Толстого, на котором мы уже задерживали внимание читателя при анализе Переписки его с женой в 1897 году. Речь идёт о письме от 8 июля 1897 года, написанном Львом Николаевичем в час отчаяния и огромного охлаждения отношений с женой — когда он В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ В ЖИЗНИ обдумывал уход из дома. Напомним читателю наиболее значимые для нас места из него:

 

 

«Уж давно меня мучает несоответствие моей жизни с моими верованиями. […] Всё больше и больше хочется уединения… Как индусы под 60 лет уходят в леса, как всякому старому, религиозному человеку хочется последние года своей жизни посвятить Богу, […] так и мне, вступая в свой 70-й год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения…» (84, 288 - 289).

 

Обратим внимание, что Толстой, по всем вероятиям, и в письме 28 октября к жене имел в виду именно ИНДУССКОЕ уединение, а не русско-православное, и не собственно монастырское (послушническое, схимническое). Из ответа С. А. Толстой от 30 октября, который мы приведём ниже, читатель увидит, что С.А. Толстая не поняла, ЧЬЮ духовную традицию уединения имел в виду муж. Ведь, как мы знаем, письмо от 8 июля 1897 годы было передано ей трагически поздно: только после смети супруга!

 

В связи с этим же письмом Толстого не лишним будет дать здесь иллюстрацию того, как оперативно орудовали в доме Толстых агенты В. Г. Черткова — во главе с Александрой Львовной, симпатизировавшей ему, как старшему возрастом, но ОЧЕНЬ красивому мужчине. Уже 28 октября Чертков в письме к матушке, Елизавете Ивановне, сообщал следующее:

 

«…Сегодня утром Лев Николаевич покинул Ясную Поляну в 5½ утра, оставив Софье Андреевне очень трогательное письмо, в котором говорит, что давно тяготится жизнью в безумной роскоши среди всеобщей нищеты, что делает только то, что делают многие старики, ища уединения перед смертью, уходя большею частью в монастырь, что сделал бы и он, если бы верил в обряды, а, не веря, просто удалился в уединение. […] Благодарит её за её честную многолетнюю супружескую жизнь и заботы о детях…» (Цит. по: Ремизов В.Б. Указ. соч. С. 275 - 276).

 

Внимательный читатель не может не заметить, что Чертков довольно точно пересказывает — но явно не окончательный вариант толстовского письма, который утром 28-го был “честно” передан Шуркой матери. Но едва ли не одновременно с этим (а быть может, и раньше, пока несчастная Соня ещё спала?) с оставленных Толстым на столе ЧЕРНОВИКОВ были, очевидно, сняты копии и переправлены В. Г. Черткову — потому что только из них он мог “выудить” рассуждение Толстого об уходе стариков в монастыри (в окончательном варианте от него осталась только фраза: «уходят из мирской жизни») и невозможности такого ухода по причине неверия в ту веру, в которую верят монахи. И там же, в черновиках, осталась формулировка благодарности Толстого жене за «заботу о нём и о детях». В окончательном варианте «дети» не упоминаются, а заботу Софьи Андреевны о муже Чертковв пересказе для маменьки “аннулировал” собственноручно: ведь сам он полагал, что эту заботу “перевесило” зло, сказывавшееся в разные годы, и особенно в последние, в отношениях супругов.

 

Менее знаменитый, но так же часто, по делу и не очень, цитируемый ответ Софьи Андреевны Толстой на прощальное письмо мужа написан был ей только на следующий день, 29 октября. Написанию этого письма предшествовала масса драматических событий, которые чрезвычайно хорошо известны просвещённому читателю и которым, в их подробности, не место на этих страницах. Всё-таки вкратце приводим ниже ключевые и наиболее значимые из них по академической Хронологии.

 

28 октября. «В 7 ч. 55 м. утра Толстой вместе с Д. П. Маковицким уезжает в поезде № 9, идущем на юг.

 

В 10 ч. 04 м. утра пересадка на ст. Горбачёво на переполненный товаро-пассажирский поезд № 37, по направлению к Сухиничам, с одним третьим классом. «Очень мучительный» переезд в этом вагоне, большей частью на открытой площадке.

 

В 4 час. 50 м. дня прибытие на ст. Козельск. Телеграммы Толстого В. Г. Черткову и A. Л. Толстой за подписью: «Т. Николаев». Письмо к А. Л. Толстой.

 

В Ясной Поляне около 11 ч. утра А. Л. Толстая объявила матери об отъезде отца. Попытка С. А. Толстой окончить жизнь самоубийством: бросилась в пруд.

 

Между 7 и 8 ч. вечера прибытие Толстого с Д. П. Маковицким в монастырь Оптину Пустынь».

 

29 октября. «Около 7 ч. утра приезд в Оптину Пустынь А. П. Сергеенко с письмами от В. Г. Черткова и А. Л. Толстой, с известиями из Ясной Поляны.<Неточность: дочь с письмами из дома “настигла” отца лишь 30 октября, уже в Шамардине. – Р. А. >

 

В 6 ч. вечера отъезд Толстого с Д. П. Маковицким и А. П. Сергеенко в Шамардино, к сестре М. Н. Толстой» (58, 269 - 270).

 

Да кроме того, 29 октября Толстой продиктовал Сергеенко свой ответ на письмо К. Чуковского о смертных казнях — позднее опубликованный как статья «Действительное средство». О прибавлении хоть пары слов к “прощальному” письму жене — не было, вероятно, и мысли.

 

Вернёмся теперь к утру 28-го, моменту передачи А. Л. Толстой матери злосчастного письма. О связанном с его содержанием поведением адресата нам необходимо рассказать…

 

«Моя мать, не спавшаяпочтивсюночь, проснулась поздно, около 11 часов, и быстрыми шагами вбежала в столовую.

 

— Где папА? —спросилаонаменя.

—Уехал.

—Куда?

—Янезнаю, —ияподалаейписьмоотца.

 

Она быстро пробежала его глазами, голова её тряслась, руки дрожали, лицо покрылось красными пятнами.

 

<Дальше в мемуарах А. Л. Толстая приводит текст письма — конечно же, по окончательному его варианту, который прочла мать. – Р. А. >

 

Но С. А. не дочитала письма. Она бросила его на пол и с криком: «Ушёл, ушёл совсем, прощай, Саша, я утоплюсь», — бросилась бежать.

 

Я крикнула Булгакову, чтобы он следил за матерью, которая в одном платье выскочила на двор и по парку побежала вниз, по направлению к среднему пруду. Видя, что Булгаков отстаёт, я, что есть духу, помчалась матери наперерез, но догнать её не могла. Я подбежала к мосткам, где обычно полоскали бельё, в тот момент, когда моя мать поскользнулась на скользких досках, упала и скатилась в воду, в сторону, где, к счастью, было неглубоко. В следующую секунду я была уже в воде и держала мать за платье. За мной бросился Булгаков, и мы вдвоём подняли её над водой и передали толстомузапыхавшемусяСемёну, повару, илакеюВане, которыебежализанами.

 

Впродолжениевсегоэтогоднямынеоставлялиматери. Онанесколькоразпорываласьсновавыбегатьиздома, угрожала, чтовыброситсявокно, утопится в колодце на дворе.

 

Сестре Тане и всем братьям я послала телеграммы, извещая их о случившемся и прося немедленно приехать, вызвала врача-психиатра из Тулы. Весь день и всюночь я не переставая следила за матерью.

 

Но в то время, как я меняла свою мокрую одежду, она успела послать Ваню, лакея, на станцию, чтобы узнать, с каким поездом уехал отец, и послала ему телеграмму. «Вернись немедленно — Саша». Вдогонку этой телеграмме я послала вторую: «Не беспокойся, действительны телеграммы, только подписанные Александрой». Эти телеграммы к счастью, не были получены отцом — он успел пересесть на другой поезд.

 

[…] Тульский доктор мало меня утешил. Он не исключал возможности, что С. А. в припадке нервного возбуждения могла бы покончить с собой» (Толстая А.Л. Отец. Жизнь Льва Толстого. М., 1989. С. 468 - 469).

 

В дневнике А.Л. Толстой в рассказе о тех же событиях добавлена значимая для нас деталь. Только что вытащенная из пруда, в мокрой одежде, Софья Андреевна тут же просит дочь: «Пожалуйста, Саша, напиши сейчас же отцу, что я топилась» (Толстая А. Л. Дневник. М., 2015. С. 198). Сама она писать к мужу не будет в силах до следующего дня, но эпистолярное общение и в столь критической ситуации остаётся для неё, как десятки лет прежде, средством “вытащить” мужа их поездки, ВЕРНУТЬ К СЕБЕ.

 

Валентин Фёдорович Булгаков, личный секретарь Льва Николаевича, прибывший утром же от УЖЕ ВСЁ ЗНАВШЕГО (благодаря Шуркиной телеграмме) Черткова, уточняет обстоятельства как суицидальных попыток Софьи Андреевны, так и не менее важных для нашей темы попыток её снестись с мужем, ехавшем в поезде, телеграммой:

 

«С мостков ещё вижу фигуру Софьи Андреевны: лицом кверху, с раскрытым ртом, в который уже залилась, должно быть, вода, беспомощно разводя руками, она погружается в воду... Вот вода покрыла её всю…

 

К счастью, мы с Александрой Львовной чувствуем под ногами дно. Софья Андреевна счастливо упала, поскользнувшись. Если бы она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать. Средний пруд очень глубок, в нём тонули люди... Около берега нам — по грудь.

 

С Александрой Львовной мы тащим Софью Андреевну кверху, подсаживаем на бревно-козёл, потом — на самые мостки.
Подоспевает лакей Ваня Шураев. С ним вдвоём мы с трудом подымаем тяжёлую, всю мокрую Софью Андреевну и ведём её на берег.

 

[...] Ваня, я, повар увлекаем потихоньку Софью Андреевну к дому. Она жалеет, что вынули её из воды.

 

 [...] С ним <Ваней. — Р. А.>на поезд № 9, с которым уехал Лев Николаевич, она отправила телеграмму такого содержания: “Вернись скорей. Саша”.Телеграмму эту Ваня показал Александре Львовне, — не из лакейского подхалимства, а из искреннего сочувствия Льву Николаевичу и привязанности к нему. Прислуга вообщене любила Софью Андреевну. Тогда Александра Львовна послала другую телеграмму, вместе с этой, где просила Льва Николаевича верить только телеграммам, подписанным “Александра”.

 

Между тем Софья Андреевна всё повторяла, что найдёт другие способы покончить с собой. Силой мы отобрали у неё опиум, перочинный нож и тяжёлые предметы, которыми она начала колотить себя в грудь...

 

Не прошло и часа, как снова бегут и говорят, что Софья Андреевна опять убежала к пруду. Я догнал её в парке и почти насильно увёл домой.

 

На пороге она расплакалась.

 

— Как сын, как родной сын! — говорила она, обнимая и целуя меня...» (Булгаков В. Ф. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1989. С. 386 - 388).

 

О посланных телеграммах, фальшивой и подлинной, узнала по дороге в Ясную Поляну вызванная сестрой Александрой Татьяна Львовна Толстая. Тексты обеих телеграмм передал ей на орловском вокзале знакомый швейцар, и умница Таня сразу поняла, что первая из них ложная (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976. С. 420).

 

В ежедневнике Софьи Андреевны появились 28 октября такие строки:

 

«Лев Ник<олаевич>неожиданноуехал. О, ужас! Письмо его, чтоб его не искать, он исчезнет для мирной, старческой жизни — навсегда. Тотчас же, прочтя часть его, я в отчаянии бросилась в средний пруд и стала захлёбываться; меня вытащили Саша и Булгаков; помог Ваня Шураев. Сплошное отчаяние. И зачем спасли?» (ДСАТ – 2. С. 325).

 

На следующий день, впрочем, она чувствовала себя гораздо уверенней: приехавшие по вызову сыновья (все, кроме жившего в Париже Льва-младшего) горячо поддержали её пожелание как можно скорее вернуть больного, престарелого мужа и отца под её опеку и контроль. Они так или иначе выразили это своё мнение в письмах к отцу — и только старший сын, Сергей Львович, как отмечает в дневнике Александра Львовна, «написал краткое, но сочувствующее отцу письмо, в котором пишет, что отцу следовало уйти ещё 26 лет тому назад» (Толстая А. Л. Дневник. М., 2015. С. 200). Здесь же Александра Львовна отмечает изменившееся настроение матери: «На другой день мать была всё так же взволнована, так же истерически рыдала, восклицала: “Лёвочка, Лёвочка, что ты со мной наделал”, — но в этот день к её горю присоединилась ещё и злоба, которая утешила меня в том смысле, что она ничего над собой не сделает.[…] Собрались все, за исключением Лёвы. Вечером пришли в мою комнату и стали спрашивать меня: что делать. Все, за исключением Сергея, считали, что отцу следует вернуться домой. Илья говорил очень резко о том, что отец, который всю жизнь проповедовал христианство, здесь не выдержал и сделал злой поступок, что он не прав в этом. Другие братья, все, кроме Сергея, поддерживали. Особенно горячился Андрей, и, к удивлению моему и огорчению, то же говорила и Таня. Они спрашивали меня, уеду ли я к отцу, и я сказала, что непременно поеду, но когда, не скажу. Они все написали мне письма <для передачи Льву Николаевичу. – Р. А. >.

 

Написала и мать истерическое, умоляющее письмо с угрозами убить себя, если отец не вернётся» (Там же).

 

Теперь время для текста этого письма:

 

«Лёвочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Лёвочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись, ведь надо СПАСТИ меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под КАКИМ ПРЕДЛОГОМ бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.

 

Где ты? Где? Здоров ли? Лёвочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись; ради Бога, ради любви Божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь смиренную, самоотверженную! Я честно и твёрдо обещаю, голубчик, и мы всё опростим дружелюбно; уедем, куда хочешь, будем жить, как хочешь.

 

Ну прощай, прощай, может быть, навсегда.

 

Твоя Соня.

 

Неужели ты меня оставил НАВСЕГДА? Ведь я не переживу этого несчастья, ты ведь убьёшь меня. Милый, спаси меня от греха, ведь ты не можешь быть счастлив и спокоен, если убьёшь меня.

 

Лёвочка, друг мой милый, не скрывай от меня, ГДЕ ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе.

 

Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, НЕОБХОДИМО повидаться с тобой. Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Лёвочка, я всё ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе» (ПСТ. С. 795 - 796).

 

Письмо это С. А. Толстая считала утраченным, приписав к следующему своему, от 30 октября, письму: «Первое, после ухода Льва Николаевича письмо моё пропало в Шамардине, в келье сестры Льва Николаевича — Марии Николаевны; в нём я просила его вернуться... 28 октября Лев Николаевич ушёл, и я писала ему» (ПСТ. С. 796).

 

Текст письма Софьи Андреевны сохранился благодаря А. Л. Толстой, не преминувшей “копирнуть” украдкой и его для Черткова.

 

В письме ощутимы и ужасающее, неспокойное, так мучавшее Льва Николаевича настроение жены, чреватое новыми истериками, и одновременно — некий психологический контекст: Соня явно ощутила моральную опору в поддержке детей. В сочетании с самыми текстами писем от детей, с волнением Александры Львовны, столь контрастирующим с покоем Шамардинской женской обители, и с “ободряющим” письмом, которое ещё 29 октября поспешил написать и переслать “учителю” В. Г. Чертков, всё это произвело на ещё не успевшего прийти в себя, отдохнуть Льва Николаевича самое не желательное для Софьи Андреевны впечатление.

 

Дочь Александра вспоминает «Прочитав все письма, он сказал: “Да, да, но как мне ни страшно, я не могу вернуться, не вернусь”.

 

[…] Отец остался бы в Шамордине. Он уже на деревне присмотрел себе квартиру — избу за три рубля в месяц. Но привезённые мной известия и письма встревожили его.

 

Мы сидели в тёплой, уютной келье тёти Маши <М. Н. Толстой, сестры Толстого, послушницы монастыря, которую Толстой и навещал в Шамордине. – Р. А. >и разговаривали. Отец молча слушал. И вдруг, упершись рукам на ручки кресла, быстрым движением встал и ушёл в соседнюю комнату. Видно было, что он принял какое-то твёрдое решение. Через некоторое время он меня позвал. “Перешли это письмо матери”— сказал он» (Толстая А. Л. Отец. Указ. изд. С. 471 - 472).

 

Это, всего-навсего второе в Эпизоде, письмо Л. Н. Толстого к жене, датируемое исследователями 30-31 октября 1910 г. — ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ письмо Л. Н. Толстого в этом Эпизоде, потому что — ПОСЛЕДНЕЕ в Переписке Льва Николаевича с женой, ПОСЛЕДНЕЕ в жизни письмо к Соне! Оно так же, как и письмо 28 октября, существует в двух, на этот раз очень различных вариантах, представленных ниже в хронологическом порядке.

 

1) Неотправленное.

 

Свидание наше может только, как я и писал тебе, только ухудшить наше положение: твоё — как говорят все и как думаю и я, что же до меня касается, то для меня такое свидание, не говорю уж: возвращение в Ясную, прямо невозможно и равнялось бы самоубийству. Я и теперь и все эти дни чувствую себя очень дурно. Главное же, это свидание и возвращение моё ни на что не нужно и может быть только вредно тебе и мне. Постарайся, если ты не то что любишь, а если не ненавидишь меня, успокоиться, устроить свою жизнь без меня, лечиться, и тогда, если точно жизнь твоя изменится и я найду возможным жить с тобою, вернусь. Но вернуться теперь это значит итти на самоубийство, потому что такой жизни при теперешнем моём состоянии я не вынесу и недели.

 

Я уезжаю из Шамардина и не говорю, куда. Сношения между нами считаю нужным прервать на время совершенно.

 

От всей души жалею тебя. И себя за то, что не могу помочь тебе.

 

Л. Т.

 

30 Ок<тября>» (84, 406).

 

Толстой остался не удовлетворён этим своим письмом и нe послал его. Сразу за этим он пишет другое письмо к жене, которое по отношению к первому является и переработанным, и очень многим, важнейшим, дополненным «чистовым» вариантом. По сведениям Д. П. Маковицкого, отправлено письмо было уже с пути, со станции Горбачёво (Маковцкий Д. П. Указ соч. Кн. 4. С. 414). Вот и его полный текст:

 

«Свидание наше и тем более возвращение моё ТЕПЕРЬ совершенно невозможно. Для тебя это было бы, как все говорят, в высшей степени вредно, для меня же это было бы ужасно, так как теперь моё положение, вследствие твоей возбуждённости, раздражения, болезненного состояния стало бы, если это только возможно, ещё хуже. Советую тебе примириться с тем, что случилось, устроиться в своём новом, на время, положении, а главное — лечиться.

 

Если ты не то что любишь меня, а только не ненавидишь, то ты должна хоть немного войти в моё положение. И если ты сделаешь это, ты не только не будешь осуждать меня, но постараешься помочь мне найти тот покой, возможность какой-нибудь человеческой жизни, помочь мне усилием над собой и сама не будешь желать теперь моего возвращения. Твоё же настроение теперь, твоё желание и попытки самоубийства, более всего другого показывая твою потерю власти над собой, делают для меня теперь немыслимым возвращение. Избавить от испытываемых страданий всех близких тебе людей, меня и, главное, самое себя никто не может, кроме тебя самой. Постарайся направить всю свою энергию не на то, чтобы было всё то, чего ты желаешь, — теперь моё возвращение, а на то, чтобы умиротворить себя, свою душу, и ты получишь, чего желаешь.

 

Я провёл два дня в Шамардине и Оптиной и уезжаю. Письмо пошлю с пути. Не говорю, куда еду, потому что считаю и для тебя и для себя необходимым разлуку. Не думай, что я уехал потому, что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю. Письмо твоё — я знаю, что писано искренно, но ты не властна исполнить то, что желала бы. И дело не в исполнении каких-нибудь моих желаний, и треб[ов]аний, а только в твоей уравнове[ше]нности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой немыслима. Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни. А я [не] считаю себя в праве сделать это. Прощай, милая Соня, помогай тебе Бог. Жизнь не шутка, и бросать её по своей воле мы не имеем права, и мерять её по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, какие нам осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо.

 

Л. Т.» (Там же. С. 407 - 408).

 

Это было последнее письмо Льва Николаевича Толстого к жене, Софье Андреевне Толстой. Полувековой диалог прервался… Великий яснополянец был бессилен изменить своё решение или хоть чем-то дополнить сказанное в последние дни октября в письмах к жене. Он достаточно ослаб нравственно, религиозно, чтобы быть гонимым из родного дома тем же самым страхом, который столь недавно толкал на невротические, контрпродуктивные поступки его супругу. Скоро же он и физически не сможет ничего изменить…В нашей переписке он замолчал — НАВСЕГДА. Но одинокий голос любящей и не могущей ни вместить, ни уразуметь своего горя женщины ещё недолго будет звучать — с тем же слабеющим постепенно напором жизненного воления, с теми же наивностью, тщетностью и безнадёжностью, с которыми звучит голос обречённого птенца уже убитой охотником куропатки.

 

Это печальные дни и письма, но для полноты нашей аналитической презентации мы никак не можем обойти вниманием и их.

 

Вот Соничка, в неведении ещё о месте пребывания и состоянии мужа (при том что подружки-заговорщицы, Т. Л. Толстая и В. М. Феокритова, уже отбыли накануне в Шамордино!), в пространном письме, глухой ночью 30 октября, выговаривается перед ним — пытаясь и оправдать себя, и объяснить ему и себе совершившееся:

 

«4 ч. ночи.

 

Ещё нет от тебя, милый мой Лёвочка, никаких известий и сердце раздирается от страданий. Голубчик мой, неужели ты не чувствуешь отклика их в себе? Неужели один мой глупый жест погубит всю мою жизнь? < «Жест этот такой: ночью, относя письмо и корректуры в почтовую сумку, я зашла в кабинет Льва Николаевича затворить дверь от собачки новой, бежавшей за мной. В бумагах (которых и не было), я НЕ РЫЛАСЬ, а дотронулась до запертого в портфеле дневника, чтоб удостовериться, что его не взял Чертков». – Примеч. С. А. Толстой. >Ты велел мне сказать через Сашу, что то, что я с подозрительностью шарила в твоих бумагах в ту ночь, было переполнением, которое заставило тебя уехать. В ту ночь я носила свои письма вниз; жёлтая собака вбежала за мной, я поспешила затворить все двери, чтоб она не разбудила тебя, и не знаю, право, что меня заставило войти в твой кабинет и только дотронуться до твоего дневника,< «Дневник был всегда заперт на ключ в портфеле». - Примеч. С. А. Толстой. >что делала раньше и чего уже не делала совсем в последнее время — чтоб удостовериться, что он на месте.< «А не увезён Чертковым»— Примеч. С. А. Толстой. >

 

Не от подозрительности я иногда смотрела на тебя, а часто просто, чтоб с любовью взглянуть на тебя. Моя глупая ревность к Черткову, заставлявшая иногда искать, насколько ты его любишь, — подтверждения этого, стала проходить последнее время, и я хотела несколько раз тебе это сказать, но было совестно, как будто унизительно для тебя разрешать МНЕ эти свиданья.

 

Лёвочка, друг мой, ведь всё, что ты писал великого, художественного и духовного, — всё ты писал, живя со мной. Если моя нервная болезнь мешала тебе теперь работать, — прости меня, голубчик. Я начала усиленно лечиться вчера; ежедневно, два раза по целому часу я должна сидеть в тёплой ванне с холодными компрессами на голове и почти весь день лежать. Буду слушаться тем более, что я дошла до ужасного состояния вследствие твоего поступка, — т. е. отъезда, до тебя, верно, дошли слухи, что в ту минуту, как Саша мне сказала, что ты уехал СОВСЕМ, я, не дочитав твоего письма, — убежала, и прямо навзничь, чтоб не было спасенья — бросилась в средний пруд.

 

И как это я, чуткая, не слыхала твоего отъезда? Когда я убежала, я, верно, имела ужасный вид, потому что Саша немедленно созвала Булгакова, <лакея>Ваню и повара, и они пошли за мной. Но я уже добежала, вода меня всю закрыла, и я почувствовала с наслаждением, что вот, вот — и конец моим душевным страданиям — навсегда. Но Богу не угодно было допустить нас с тобой до этого греха; бедная Саша и Булгаков бросились совсем одетые в воду и с трудом вытащили меня с помощью Вани и повара и снесли домой.

 

Ты, конечно, рассердишься, узнав про это, но я, как тогда, так и теперь не помнила себя от отчаяния. Я сплю в твоей комнате, т. е. сижу и лежу ночью, и твои подушки обливаю слезами и молю Бога и тебя простить меня, вернуть мне тебя. — Рядом, на диване спит добрая, кашляющая всю ночь — Марья Александровна. Бедная Саша простудилась и кашляет сильно. Все дети, пожалев меня, приехали, спасибо им, лечат, утешают меня. Таничка такая худенькая! Она опять приедет в начале ноября на месяц к нам, с мужем