Отрадное: прерванное счастье. Allegrocongracia

(14 – 23 июня 1910 г.)

П осле возвращения 20 мая в Ясную Поляну Толстой работает над комедией «Долг платежом красен» (не окончена) и над корректурами книги «Путь жизни». От сына Сергея он узнаёт историю о солдате, убившем пытавшегося бежать арестанта и сошедшем с ума на этой почве — и хочет писать об этом художественное. Уже не удалось.

 

Вообще тема самоубийств, над которой он работал в связи со статьёй «О безумии» навела его на ряд мучительных воспоминаний об угрозах и даже попытках (или симуляциях попыток?) самоубийства Софьи Андреевны в периоды их ссор. А от этих воспоминаний один шаг — к теме сумасшествия как такового, в буквальном, не метафорическом смысле. И эта тема, как мы увидим, стала очень интересна Толстому — несомненно, в связи с поведением жены, которое отнюдь не становилось ни спокойнее, ни терпимей. Об одной из ссор, 29 мая, она сама вспомнила почти через месяц и записала в дневнике следующее:      

«На днях, до отъезда Льва Ник. к Черткову, он негодовал на нашу жизнь, и когда я спросила: «Что же делать?», он негодующим голосом закричал: «Уехать, бросить всё, не жить в Ясной Поляне, не видать нищих, черкеса <конного охранника. – Р. А. >, лакеев за столом, просителей, посетителей, — всё это для меня ужасно!»

 

[...] Слушала я, слушала всю эту гневную речь, взяла 30 рублей и ушла; хотела ехать в Одоев и там поселиться.
Была страшная жара, я добежала до шоссе, задохнулась от волнения и усталости, легла возле ржи в канаву на травке.Слышу, едет кучер в кабриолете. Села, обессиленная, вернулась домой. У Льва Николаевича на короткое время сделались перебои в сердце. Что тут делать? Куда деваться? Что решать? Это был первый надрез в наших отношениях.

 

Приехала домой. Опять тяжесть жизни. Муж сурово молчит, а тут корректуры, маляры, приказчик, гости, хозяйство... Всем надо ответить, всех удовлетворить. Голова болит; что-то огромное, разбухающее распирает голову, и что-то напухшее, сдавливающее — в сердце.

 

 И вот сегодня вечером, обходя раз десять аллеи в саду, я решила без ссор, без разговоров нанять угол в чьей-нибудь избе и поселиться в ней, бросив все дела, всю жизнь, стать бедной старушкой в избе, где дети, и их любить. Надо попробовать.

 

Когда я стала говорить, что на перемену более простой жизни с Льв. Ник. я не только готова, но смотрю на неё, как на радостную идиллию, только прошу указать, где именно он хотел бы жить, он сначала мне ответил: «На юге, в Крыму или на Кавказе...» Я говорю: «Хорошо, поедем, только скорей...» На это он мне начал говорить, что прежде всего нужна ДОБРОТА» (ДСАТ – 2. С. 123).

 

В своём странном подсчёте «надрезов» в отношениях с мужем Софья Андреевна либо “обсчиталась”, либо, что вероятнее, нечаянно выдала себя: понимание своей роли и степени ответственности в этих «надрезах».

 

Это подсчитывание восходит, если ещё помнит наш читатель, к самым первым месяцам брачной жизни супругов, когда Лев Николаевич записал в Дневнике января 1863 г., обращаясь к читавшей его жене: «…Мы дружны. Последний раздор оставил маленькие следы (незаметные) или может быть — время. Каждый такой раздор, как ни ничтожен, есть надрез — любви. Минутное чувство увлечения, досады, самолюбия, гордости — пройдёт, а хоть маленький надрез останется навсегда и в лучшем, что есть на свете, в любви. Я это буду знать и беречь наше счастье, и ты это знаешь» (48, 50).

 

Она много лет старалась помнить этот образ — «надрезанной» любви — и беречь к себе любовь мужа. Об этом свидетельстьвуют возвращения её к этому образу, и не в диалоге, не в письмах к мужу, а — в дневниковом «монологе», разговоре с собой и с воображаемыми «будущими» читателями (см., напр. записи 17 января и 22 мая 1863 г., 6 марта 1865 г., 12 марта 1866 г., 19 сентября 1891 г. и 2 ноября 1897 г.). Но теперь, роковым вечером 26 июня, она сама поняла, что не только не бережёт мужа и любовь её, а — разрушает отношения сама.

 

Семейной распре способствовали и распоряжения С. А. Толстой как «собственницы». После гибели Ванички, юридически бывшего совладельцем с мамой Ясной Поляны, Софья Андреевна распоряжалась всем уже единолично, и действительно наняла, не ставя в известность мужа, черкеса Ахмета, хорошего охранника, очень грубо обходившегося с крестьянами, нарушавшими «права» владелицы. 4 июня Толстой был особенно мучительно задет за живое, когда черкес схватил бывшего воспитанника яснополянской школы Льва Николаевича, крестьянина П. В. Власова: «Ужасно стало тяжело, прямо думал уйти» (58, 60).

 

Черкес продолжал свою работу, и 7 июня в ходе нового тяжёлого разговора — повторились и раздражённая злость Софьи Андреевны, и, позднее, в ночь, приступы с сердечными перебоями и обмороком Льва Николаевича.

 

После этой новой ссоры он решает ехать — недалеко, но один. 12 июня 1910 г. в половине двенадцатого дня Толстой с Маковицким, Булгаковым и лакеем выезжает в имение Отрадное(Мальвинское), располагавшееся в Лопасненской волости Серпуховского уезда Московской губ., которое снял на лето Владимир Григорьевич Чертков. Следом, в тот же день, выехала за отцом и дочь Александра. Софья Андреевна по видимости спокойна, но вряд ли забыла и простила мужу установку на чаемый им отъезд из Ясной Поляны — и, как она понимала, чаемый БЕЗ НЕЁ!

 

Это были блаженные одиннадцать дней в кругу близких Льву Николаевичу людей.Толстой повторял в дневнике и письмах: «Провели одиннадцать дней прекрасно»; «на душе хорошо»; «было очень интересно и хорошо, и я не устал». Писателю нравилась красивая местность, пришлись по сердцу и окружавшие его люди.Писатель смог спокойнопоработать здесь, написав рассказы «Благодарная почва», «Нечаянно», отделы «Излишество» и «Тщеславие» для книги «Путь жизни», письмо-послание к славянскому съезду в Софии…

 

Дописав до конца старую тетрадку Дневника, 14 июня начал новую, ПОСЛЕДНЮЮ,отдав на сохранение В. Г. Черткову семь тетрадей, с 19 мая 1900 г. по 13 июня 1910 года. Роковой шаг — если памятовать неспокойное, подозревающее отношение Софьи Андреевны к Дневнику мужа в целом. Конечно же, Соничка обыскала кабинет мужа, хватилась несчастных тетрадок и была возмущена их отсутствием и недоступностью.

 

Из записей в дневнике 13 июня, первые впечатления от Отрадного и окрестностей:

 

«Утром опять предисловие. Ходил утром и середь дня в Мещерское. Очень приятно.[…] Очень поразительно здесь в окрестностях — богатство земских устройств, приютов, больниц, и опять всё таже нищета<крестьян>» (58, 63).

 

Из записей 14 июня:

 

«Ходил в Лебучане к сумашедшим. Один очень интересный. «Не украл, а взял». Я сказал: «На том свете». Он:«Свет один». Много выше этот сумашедший многих людей, считающихся здоровыми» (Там же. С. 65).

 

Продолжая интересоваться феноменом «безумия», Толстой навестил в тот день земский патронаж для спокойных и выздоравливающих больных в селе Любучаны. Беседу с одним из больных, шизофреником С.П. Данилиным, он впоследствии неоднократно вспоминал как образец глубоких и близких ему рассуждений о Боге и мироздании.

 

В этот же день Толстого «отыскал» в Отрадном чешский педагог Карл Велеминский (1880 - 1934), со вторым уже визитом (первый был в августе 1907 г.). Около часа вечером проговорили два выдающихся педагога на близкие им темы.

 

Такими же были и последующие дни в Отрадном: насыщенные и писательской работой, и прогулками, и общением… Вероятно, именно по этой причине с Толстым случилось в те дни одно роковое, если учитывать специфичность ситуации в отношениях супругов, обстоятельство, имеющее самое прямое касательство к нашей комментированной презентации. По оплошности написанное Толстым жене письмо от 14 июня не было отправлено им — аж до 21-го! А она, конечно же, ждала… ждала!.. ЖДАЛА!!!!!

 

Вот текст этого, первого в анализируемом Фрагменте, письма, традиционно (и с непоправимым опозданием) посланного Толстым минуя почту, с «оказией»:

 

«Пользуюсь отъездом Димочки<В. В. Чертков, сын В. Г. Черткова. – Р. А. >, чтобы написать тебе, милая Соня. Саша писала тебе о нашем путешествии и приезде. Нового с тех пор не совсем хорошего только то, что Саша где-то схватила сильнейший насморк, но кашля нет, и она бодра и хороша. Я совершенно здоров. Живу точно также, как в Ясной Поляне, с той только разницей, что посетителей и просителей нет — что очень приятно. Здесь очень интересный край своей необыкновенной земской деятельностью. Тут в 3-х верстах огромная психиатрическая больница на 700 человек и другая, правительственная, на 1500 человек, тоже психиатрическая; тюрьма, больница для политических; кроме того, выздоравливающие больные сумашедшие распределены по деревням. Я нынче был в одной такой, где 50 человек. Я говорил с многими, и один очень интересен. До сих пор ничего особенного не работаю. Всё копаюсь над старым.<13 и 14 июня Толстой исправлял предисловие к «На каждый день» и «Путь жизни», над которым он работал с 1907 г. – Р. А. >Но надеюсь воспользоваться досугом. — Как ни хорошо в гостях, а дома лучше. И я приеду, как хотел, уже никак не позже 24-го, если всё будет хорошо у меня и у тебя. Как ты и твои дела и издательские<С. А. Толстая готовила в то время в печать уже 12-е (!) издание сочинений Льва Николаевича. – Р. А. >, и хозяйственные? Не слишком ли тревожат тебя? Это главное. Главнее всех матерьяльных дел. Очень жалею, что Илья не застал меня. Каков он?

 

Прощай, милая, старая жена. Целую тебя. Надеюсь, до свиданья.

 

Твой муж - Л. Т.

 

14-го вечером» (84, 393).

 

Жестокая, поистине СТРАШНАЯ ирония судьбы… Пока великий яснополянец безмятежно редактирует свои сборники мудрой мысли и даже ходит в гости к специфическим «соседям», наблюдая интересующее его «безумие» — тучи ужаснейшей из гроз над его головой незаметно сгущались и истинное безумие, от самого семейно-близкого и любимого человека, готово было обрушиться на него. Как мы уже сказали, по роковой ошибке это письмо было забыто в Отрадном, отправлено лишь 21 июня и получено С. А. Толстой в страшный день 22 июня, день начала одной из безумнейших в истории человечества войн: душевно нездоровой жены с великим старцем-мужем. ЧТО совершалось в предшествующие дни мучительного ожидания письма в её воспалённом воображении? Это навсегда останется её тайной с Богом. Но уже позднее, перечитывая в нездоровом состоянии долгожданное письмо, она подчеркнула в нём, как ей казалось, «улики» против супруга. Слова «уже никак не позже» подчеркнуты С. А. Толстой дважды чернилами и красным карандашом. Текст со слов: «Как ни», кончая: «как хотел», тоже подчёркнут красным карандашом её же рукой и на полях тем же красным карандашом написано: «И всё ложь, а я дома одна умираю. 22 июня 1910 г.» (Там же. С. 394. Примечания).

 

Не дождавшись от мужа запамятованного им отправлением письма, Софья Андреевна пишет 17 июня своё, по внешности довольно спокойное:

 

«Сегодня нет от вас известий, милый Лёвочка; надеюсь, что это означает, что всё хорошо. Как-то Сашин насморк разрешился и не перешёл ли в кашель?

 

Вчера мы ездили с Варварой Михайловной в Тулу, и обе очень устали. У зубной дамы Поповой починила зубы; у докторши, престарелой Кидаловой получила полезные советы; в банке устроила денежные дела и кое-что купила. Пришлось долго быть в Туле, потому что докторша только в 5 часов откуда-то вернулась.

 

Вечером пришла Николаева, и приехали меня навестить Гольденвейзеры. Анна Алексеевна мне всегда приятна; она умная и очень хорошая женщина.

 

[ КОММЕНТАРИЙ.

Лариса Дмитриевна Николаева жила в 1910 г. в деревне Ясная Поляна со своим мужем, переводчиком сочинений и популяризатором учения Генри Джорджа, Сергеем Дмитрие-вичем Николаевым (1861—1920). – Р. А. ]

 

В доме нигде пройти нельзя: везде поставлены козла, и одни скоблят, другие красят. Две верхние комнаты будут готовы через два дня.

 

К Чертковым я не могу ехать: и по не совсем хорошему здоровью и по тому, что впуталась в такую сеть разных дел, что выбраться трудно.

 

Разумеется, если б ты, сохрани бог, захворал, или я бы зачем-нибудь была нужна, — я приехала бы немедленно. Но, надеюсь, что первое не случится, — а последнего давно уже я не чувствую. Спасибо судьбе и тебе и за то, что было.

 

Прочла сегодня заявление Черткова о том, чтоб спрашивали его позволения люди, желающие тебя видеть. Зачем? Ведь ты 24-го хочешь вернуться; а это скорее вызовет посетителей. У нас их совсем не бывает; был только какой-то депутат, приглашать тебя лично на конгресс мира; но я его не видала, он тотчас же уехал. Нищих тоже мало; подаём всем.

 

Пока прощай, милый, будь здоров и спокоен. Целую Сашу.

 

Твоя Соня Толстая» (ПСТ. С. 783).

 

Ещё в августе 1909 г. Толстой приготовил для конгресса доклад.  Толстая была против поездки, и Толстой раздумал ехать туда под давлением именно жены. Да и самый конгресс в 1909 г. не состоялся. В 1910 г. на конгрессе представителем от России был кн. П. Д. Долгорукий. Речь, присланная Л.Н. Толстым, прочитана не была, ибо, как пишет биограф Толстого П. И. Бирюков, умеренная и либеральная среда пацифистов, собравшихся на конгрессе, была скандализирована «выходкой» Л. Н-ча, считавшего, что для того, чтобы люди не воевали, — «не должно быть войска» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. М. - Пг., 1923. Т. IV. С. 191).

 

С неё хватало страхов из-за отлучек мужа к близким ему по вере людям. А ревновать она Льва Николаевича к ним, особенно к В. Г. Черткову, как мы видим, не только продолжала, но ревновала сильнее прежнего. В письме этом многое нехорошо: и повторение старой лжи о том, что муж не любит её и она ему не нужна, и ревность к организаторской активности Черткова, вкупе с выраженным “между строк” подозрением мужа в неправде при указании даты возвращения. Чертков действительно отправил 13 июня заявление для прессы, в котором пишет о загруженности Толстого в Отрадном и работой, и посещениями, о том, что, по этой причине, «Льву Николаевичу нежелательно посещение здесь посторонних лиц, не имеющих до него определённого дела» и о том, чтобы «лица, раньше чем предпринимать поездку, списывались» лично с ним«относительно наиболее удобного для Льва Николаевича дня их посещения» (Цит. по: ПСТ. С. 784). Понятно, что такая опека больно напомнила Соничке собственные её многолетние усилия ограждения мужа от нежелательных и слишком многочисленных визитёров и вызвала новую волну гнева и ревности. С высоким вероятием отсутствие тетрадок Дневника уже было замечено ею, хотя запись об этом в ЕЁ дневнике появляется только 26 июня. Нам не раз предстоит возвращаться к ней, а здесь приведём только начало записей этого дня, напрямую относящихся к настроениям жены Толстого, пробившимся в строках внешне сдержанного её письма 17 июня, и к их причинам:

 

«Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Вл. Гр. Черткову и начал писать новую тетрадь там же <в Отрадном, имении Чертковых. - Р. А. >, в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12-го июня.

 

[…] Жизнь моя с Львом Николаевичем делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И всё это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжёг осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях Л.Н. последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений.

 

Да! если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь!

 

Все эти дни я больна. Жизнь меня утомила, измучила, я устала от трудов самых разнообразных; живу одиноко, без помощи, без любви, молю Бога о смерти; вероятно, она не далека. Как умный человек, Лев Николаевич знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга — Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец» (ДСАТ – 2. С. 119 - 120).

 

15—18 июня Толстой активно работал: поправлял «На каждый день» — «Декабрь» и предисловия к книгам «На каждый день» и «Путь жизни», читал корректуры четырёх отделов «Пути жизни» и продиктовал письмо-послание Славянскому съезду в Софии.

 

По состоянию на 18-е Толстой был ещё убеждён, что написанное им письмо от 14-го отправлено жене и ждал ответа. Между тем роковые обстоятельства вмешались снова, о чём Софья Андреевна сделала позднейшую пометку к следующему своему по хронологии письму 18 июня: «В Ясной Поляне была получена срочная телеграмма от редакции “Петерб[ургских] вед[омостей]” с запросом о здоровье Льва Николаевича. Я очень испугалась и запросила об этом телеграммой к Чертковым» (ПСТ. С. 784 - 785). Невозможно представить, ЧТО означал для Сонички этот испуг в её болезненно возбуждённом состоянии и насколько он ухудшил его. Оба супруга обменялись телеграммами и последовавшими за ним письмами того же дня, 18 июня. Телеграмма Сони не сохранилась. Вот текст её письма того же дня:

 

«Очень извиняюсь, милый Лёвочка, что встревожила вас телеграммой. Жила я спокойно, старалась не нарушать своего внутреннего равновесия для той усиленной работы, которую пришлось это время делать. Поездка в Тулу меня очень утомила, я опять перестала спать ночи, а эта глупая петербургская телеграмма меня ужасно испугала, именно потому, что она СРОЧНАЯ. То, что создавало в этот вечер моё встревоженное воображение, с страшной быстротой сменяя картины, события и различные положения, — составило бы интересную повесть какого-то полубреда. Я думала, что в Петербурге узнали раньше о твоём внезапном нездоровье или даже смерти, — и я всю ночь не спала до утра, пока получила письма и телеграмму, за которую благодарю.

 

Приехала Ольга<Константиновна Толстая> с<детьми> Соней и Илюшком на один день, и я им очень рада. Пойдём на купальню. Целую тебя и новорожденную Сашу.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 784).

 

Толстой отвечал из Отрадного 18 июня сперва упомянутой выше телеграммой («Не понятна причина беспокойства всё обстоит вполне благополучно»— 84, 394), а следом и небольшим, такого содержания, письмом:

 

«Собирался и так тебе нынче, 18-го, писать тебе, милая Соня, а вдруг утром пришёл Чертков с твоей непонятной для нас, полученной ночью, телеграммой. У нас решительно ничего хоть мало мальски неприятного, не хорошего не было и нет. У меня желудок хорош, а бывшая слабость — если уж всё замечать — прошла, и у Саши насморк проходит, и она весела и бодра. Понемногу занимаюсь, о тебе думаю с любовью и кроме хорошего ничего не испытываю. Ездил вчера верхом и нынче поеду с Чертковым. — Чертков говорит, что «О жизни» напечатано всё, что есть, и вариантов нет. Привет твоим милым сожителям и благодарность. Целую тебя,

 

Л. Т.» (84, 394).

 

Софья Андреевна просила мужа перед поездкой справиться о возможных не опубликованных частях или рукописных вариантах большого сочинения Льва Николаевича 1887 года — трактата «О жизни». Это было нужно ей для готовившегося ею нового, уже 12-го по счёту, издания собрания сочинений Льва Николаевича.

 

На следующий день вечером Лев Николаевич пишет жене ещё одно, довольно большое, письмо. Но увы! он повторяет в нём психологическую ошибку письма 18 июня: он мало обращается к Соне и, хотя и называет условленную дату возвращения, не обнадёживает её в скорости и желанности для него возвращении от Чертковых — к ней, к ней, к ней! Вот текст этого, какого-то болтливо-рассеянного, не сердечного, несчастливого письма:

 

«Ожидаю от тебя письма, милая Соня, а пока пишу, чтоб известить тебя о себе и поговорить с тобой.

 

У нас всё хорошо. Вчера ездил верхом в деревню, где душевно больные женщины. Встретил меня знакомый крестьянин,который 12 лет тому назад был в Москве и поступил тогда в моё общество трезвости и с тех пор не пьёт. И больные женщины были интересны. А дома пришли из Троицкого в 3-х верстах врачи пригласить к себе на спектакль синематографа. Троицкое это окружная больница для душевно больных самых тяжёлых. Их там 1000 человек. Я обещал им приехать, а нынче еду к ним осматривать больницу. Завтра же кинематограф в Мещёрской больнице. Мы поедем с Сашей. Саша<здоровьем> не дурна. Как всегда, работает мне, и бодра и весела. Время летит. И не успел оглянуться, и прошла уж неделя. Какой неделя — остаётся уж только 5 дней до отъезда. Мы решили ехать 25-го. И в гостях хорошо, и дома хорошо. Как ты поживаешь? Как твои работы? Хотел сюда приехать Эрденко — скрипач. Гольденвейзер едва ли приедет. До свиданья, милая Соня, целую тебя. Привет Колечке и Варе. Сейчас свистят. Это завтрак или обед. Я нынче много спал и чувствую себя бодрым. Кое-что поделал. <19 июля Л. Н. Толст ой работал над Предисловием к книге «Путь жизни» и над письмом-посланием «Славянскому съезду в Софии». – Р. А. >

 

Л. Т.

 

Был в окружной больнице. Было очень интересно и хорошо, и я не устал.

 

Сейчас был в ванне и чувствую себя хорошо. Вернувшись домой, получил всех Чертковых очень обрадовавшее известие, что ему<В.Г. Черткову, подвергавшемуся полицейскому надзору, высылкам и ограничениям в правах передвижения. – Р. А. >«разрешено» быть в Телятинках во время пребывания там его матери. И они едут 27-го. Это извещает Михаил Стахович.— Как удивительно странно это «разрешение» на время пребывания матери.

 

Ещё раз целую тебя.

 

Л. Т.» (84, 395 - 396).

 

В деревне Ивино писатель встретил старого знакомого, крестьянина Сергея Тимофеевича Кузина, писавшего рассказы из крестьянской жизни, корреспондента московских и петербургских газет. История их знакомства такова. В 1887 году Кузин вступил в созданное Толстым общество, которое, как мы помним, называлось «Согласие против пьянства». В нём предлагалось, в числе мер борьбы с пьянством, обменивать бутылку на книгу. Кузин быстро пристрастился к чтению, стал скоро вместо вина покупать книги и в результате, собрал библиотеку, в которой насчитывалось свыше тысячи томов. Теперь он смог показать её самому Толстому!

 

Соня, кажется, ничего не ответила на все эти известия, по преимуществу чуждые и ненужные ей. Если что-то было ответом от неё — вряд ли хорошее, доброе и муж, либо она сама, могли уничтожить позднее это письмо. Но вероятнее — письма и НЕ БЫЛО. Бодрая болтовня мужа как будто повисла в напряжённом, предгрозовом затишье… Но муж, прелестный муж не восклонил головы от своих работ — чтобы узреть свинец туч. Накануне удара, 21-го, он пишет очерк, получивший впоследствии название «Благодатная почва» и исправляет черновики сразу трёх тематических отделов из книги «Путь жизни». Горькая, горькая ирония судьбы! Пока в Ясной Поляне “доходила” до сумасшедшей кондиции родная жена, Толстой снова навещал ближние к Отрадному сумасшедшие дома, а кроме того принимал гостей, среди которых был чудаковатый, на всю голову пригламуренный актёр ПавелОрленёв(1869–1932), дурно “прославившийся” своим первым визитом к Толстому в Ясную Поляну в экстравагантном наряде, колоритно описанном В. Ф. Булгаковым: «Живописно драпируется в плащ, в необыкновенной матросской куртке с декольте и в панаме…; изящнейшие, как дамские, ботинки, трость — всё дорогое» (Булгаков В. Ф. Последний год жизни Л. Н. Толстого. М., 1989. С. 240). В таком наряде Орленёв вызвал в Ясной Поляне немалый скепсис, в особенности в связи с его задумкой спектаклей для народа.

 

22 июня, в первый день катастрофы, Л. Н. Толстой, ещё ничего не подозревая, снова пишет жене:

 

«Через три дня буду с тобой, милая Соня, а всё-таки хочу написать словечко. Написанное мною тебе письмо<от 14-го> залежалось по ошибке, и ты, верно, только что получила его. С тех пор у нас продолжает быть всё очень хорошо. Вчера был Беркенгейм, слушал Сашу и сказал, что она может смотреть на себя, как на здоровую. Советует купаться. Хотя и не верю докторам, мне это было приятно. Я тоже здоров. Вчера даже был необыкновенно здоров — много работал и книжки для Ивана Ивановича <«Путь жизни» печатался в издательстве «Посредник», которым руководил И. И. Горбунов-Посадов. – Р. А. > и ещё пустой рассказец той встречи и беседы с молодым крестьянином.<«Благодатная почва». – Р. А. >Вчера же съехалась бездна народа: Страхов, Бутурлин, скопец из Кочетов, Беркенгейм, Орленьев (одет по-человечески). Два рабочих — они были в Ясной из Москвы — и ещё кто-то. И мне было легко, потому что был совсем здоров. Вечером ездил в Троицкое в Окружную больницу душевно больных на великолепное представление кинематографа. Доктора все очень милы. Но кинематограф вообще мне не нравится, и я, жалея Сашу, у которой была мигрень, и себя, просидел там меньше часу и уехал. Это было в 10-м часу вечера. Нынче, только что вышел в 8 часов гулять, первое — встреча — Александр Петрович <переписчик рукописей Толстого. – Р. А. > с узлом. Я был рад ему особенно потому, что он рассказал мне про тебя, что мог знать. И то хорошо.

 

Нынче ничего не предвидится, и я сижу у себя, работаю<над корректурами «Пути жизни»> и отдыхаю. Может быть, поеду верхом с провожающим меня Чертковым.

 

Как ты? Надеюсь, что не было новых неприятностей, а что если были, ты перенесла их, спокойно, насколько могла. У тебя есть два дела, которые занимают тебя и в которых ты хозяйка. Это твоё издание и твои записки <мемуары «Моя жизнь». – Р. А. >.

 

Целую тебя, милый друг. Привет Варе и Колечке.

 

Все, какие были у меня здесь сношения с народом, очень приятные. Они ласковее наших и более воспитаны. Дни два назад поехал в деревню, где выздоравливающие больные помещаются у крестьян. И первое лицо — крестьянин, встречает меня словами: здравствуйте, Лев Николаевич. Оказывается, он 12 лет тому назад был у меня в Москве, поступил в наше общество трезвости и с тех пор не пил. Живёт богато. Повёл меня смотреть свою библиотеку — сотни книг, — которой гордится и радуется. — Ну, до скорого свиданья.

 

Лев Толстой» (84, 396 - 397).

 

Александр Петрович Иванов (1836 - 1912), упоминаемый в письме — удивительный в судьбе Толстого человек. Появился он в Ясной Поляне где-то между 1878 и 1880 годами: точнее трудно установить, потому что Александру Петровичу не сиделось на месте, и он часто уходил бродить по России. Служил он у Толстого переписчиком и иногда секретарём. Он часто пил спиртное и знал ту «волшебную» дозу любимого напитка, при которой начинал без труда разбирать удивительный почерк Льва Николаевича. Именно он переписал многое из того, что несведущие люди приписывают «титаническим трудам» одной С. А. Толстой. А ещё он служил Толстому — вдохновительным дурным примером жизни бессемейного бродяги. В записи 8 мая 1884 г. Толстой назвал его, в паре с кучером Лукьяном, человеком более близким, нежели члены семьи. 21 августа 1900 г. находим в Дневнике такую запись: «Нынче поднялся старый соблазн. А. П. ушёл». Наконец, в уже упоминавшемся выше дневнике В. Ф. Булгакова записано под 25 сентября 1910 г. такое интимное признание Толстого, высказанное на прогулке:

 

«…Как тяжело это моё особенное положение! Никак не могу понять, почему видят во мне что-то особенное, когда я положительно такой же человек, как и все, со всеми человеческими слабостями!.. И уважение моё не ценится просто, как уважение и любовь близкого человека, а этому придаётся какое-то особенное значение. […] Вот у Софьи Андреевны боязнь лишиться моего расположения… Мои писания, рукописи вызывают соревнование из-за обладания ими. Так что имеешь простое, естественное общение только с самыми близкими людьми… И <дочь>Саша попала в ту же колею… Я очень хотел бы быть, как Александр Петрович: скитаться, и чтобы добрые люди поили и кормили на старости лет… А это исключительное положение ужасно тягостно!» (Булгаков В. Ф. Указ. соч. – С. 344).

 

Через месяц, как мы знаем, Толстой ушёл из Ясной Поляны.

 

К сожалению, верный Александр Петрович, проживший довольно долгую для пьяницы жизнь сытым на чужих хлебах, весёлым, свободным и многими любимым, редко был достаточно трезв и никогда — достаточно внимателен, чтобы заметить, ощутить в родном доме многолетнего своего друга, кормильца и работодателя в те дни что-нибудь необычное, мрачное, грозное.

 

А между тем удар грянул — практически сразу после отъезда Иванова с его узелком. Возвращаемся снова к скорбному дневнику Софьи Андреевны, к записи от 26 июня:

 

«Заболела я внезапно.Жила одна с Варварой Михайловной<Феокритовой> в Ясной Поляне, Лев Никол<аевич>, Саша и вся свита: доктор, секретарь и лакей — уехали к Чертковым. Для Сашиного здоровья после её болезни, для чистоты и уничтожения пыли  и заразы, меня вынудили в доме всё красить и исправлять полы. Я наняла всяких рабочих и сама таскала мебель, картины, вещи с помощью доброй Варвары Михайловны. Было и много и корректур, и хозяйственных дел. Всё это меня утомило ужасно, разлука с Л. Н. стала тяжела,и со мной сделался нервный припадок, настолько сильный, что Варвара Михайловна послала Льву Никол, телеграмму: «Сильный нервный припадок, пульс больше ста, лежит, плачет, бессонница» (ДСАТ – 2. С. 120).

 

Авторство С. А. Толстой в этой телеграмме несомненно, а потому нам следует здесь привести её полный, не искажённый памятью автора, текст:

 

«Софье Андреевне [плохо,] сильное нервное расстройство, бессонницы, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя» (Цит. по: 84, 398).

 

До сих пор надёжно скрыты от читателя, не опубликованы в полном виде нелицеприятные для Софьи Андреевны и семейки Толстых (т.е. современных нам потомков Л. Н. Толстого) мемуары домашней переписчицы и секретаря, работавшей по найму у С. А. Толстой, скромной Варвары Михайловны Феокритовой (1875 - 1950), доброй подруги младшей дочери Толстого Саши. Опубликован лишь фрагментами и её дневник под названием, почти совпадающим с названием дневника В. Ф. Булгакова: «Последний год жизни Л. Н. Толстого». Между тем сам В. Ф. Булгаков считал его хотя и по-женски односторонним, но ценным источником (Полосина А.Н. Феокритова Варвара Михайловна // Лев Толстой и его современники. Энциклопедия. М., 2010. С. 572). Он вряд ли бы возражал, если дневник Варвары Михайловны был бы издан под одной обложкой с переизданным его дневником!

 

Пока же нам приходится удовольствоваться ссылками на эти источники в работах других исследователей, которым были доступны в советское время кое-какие архивы. В частности, Н. И Азарова в комментариях к дневнику С. А. Толстой сообщает свидетельство В. М. Феокритовой, что Софья Андреевна ПРОДИКТОВАЛА ей текст телеграммы и НАСТОЯЛА на её отправке! (ДСАТ – 2. С. 495).

 

Сведения В. М. Феокритовой имеет в виду и П. С. Попов, подготовитель и комментатор писем к мужу С. А. Толстой в особом (используемом нами) сборнике и писем к жене Л. Н. Толстого в 84-м томе Полного (юбилейного) собрания его сочинений. В последнем, приведя настоящий и полный текст злосчастной телеграммы, он сообщает: «Телеграмма эта, кроме двух последних слов, составлена была С. А. Толстой; но, боясь, что дочь и муж, зная её истеричность и склонность к преувеличению, ей не поверят, она просила В. М. Феокритову поставить под телеграммой своё имя» (84, 398). Кроме того, и направлена телеграмма была на имя не Льва Николаевича, а дочери Александры — так же, вероятно, для отвода подозрений.

 

Как мы помним, Толстой собирался и планировал изначально вернуться 25-го. У него были гости, к которым добавились накануне приезжие доктор Беркенгейм, философ Фёдор Страхов, музыкант Эрденко, а также особенно дорогой для Толстого человек, только что освободившийся из тюрьмы толстовец Молочников. На моральную тяжесть для Толстого ожидавшейся встречи с женой мы уже указали, её он тоже имел в виду, сделав 22 июня, по получении телеграммы, такую, предельно краткую, но ёмкую по смыслам, запись в Дневнике: «Телеграмма из Ясной — тяжело» (58, 68).

 

По этому поводу Софья Андреевна сообщает в дневнике:«На эту телеграмму он написал в дневнике: «Получил телеграмму из Ясной. Тяжело». И не ответил ни слова и, конечно, не поехал» (ДСАТ – 2. С. 120).

 

Это совершенная неправда. Как ни тяжело было Толстому бросать друзей и гостей и ехать навстречу непосильному в его годы, разрушительному стрессу, а решение было принято, что и выразилось в ответной, отправленной сразу, 23-го днём, телеграмме Толстого — формально на имя Феокритовой, в реальности — жене:

 

«Удобнее приехать завтра днём но если необходимо приедем ночью» (84, 398).

 

В сборник документов «Уход Толстого. Как это было» его автор и составитель, В. Б. Ремизов включил ряд отрывков из записок В. М. Феокритовой, в том числе и воспоминания о нездоровойреакции С. А. Толстой на ответную телеграмму мужа:

 

«Как только она прочла телеграмму, начала рыдать, бросилась с постели и кричала: “Разве вы не видите, что это слог Черткова, он его не пускает, они хотят меня уморить, но ведь у меня есть опиум… вот он”. Она побежала к шкафу и показала мне склянку с опиумом и нашатырным спиртом и кричала, что отравится, если не приедет Лев Николаевич» (Ремизов В. Б. Уход Толстого. Как это было. М., 2017. С. 18).

 

Это, несомненно, был уже серьёзно больной человек — могущий быть опасным даже для самой себя. В «Ежедневнике» С. А. Толстой, после отвратительных «обличений» мужа в «старческой влюблённости» в лицемера и «разлучника» Черткова, следуют страшные слова: «Хочется смерти и боюсь самоубийства; но, вероятно, воспитаю в себе эту мысль» (Там же. С. 16).

 

На болезненное состояние С. А. Толстой указывает описание ею самой в дневнике её состояния вечером 22-го и её реакции на полученный телеграммой от мужа ответ — в записи всё того же 26 июня:

 

«К вечеру мне стало настолько дурно, что от спазм в сердце, головной боли и невыносимого какого-то отчаяния я вся тряслась, зубы стучали, рыданья и спазмы душили горло. Я думала, чтоя умираю. В жизни моей не помню более тяжёлого состояния души. Я испугалась и, как бы спасаясь от чего-то,  естественно бросилась за помощью к любимому человеку и вторично ему телеграфировала уже сама: «УМОЛЯЮ приехать завтра, 23-го». Утром 23-го вместо того, чтоб приехать с поездом, выходящим в 11 часов утра, ипомочь мне, была прислана телеграмма: «УДОБНЕЕ приехать 24-го утром, если необходимо, приедем ночным».

 

В слове УДОБНЕЕ я почувствовала стиль жесткосердого, холодного деспота Черткова» (ДСАТ – 2. С. 120).

 

Толстой никогда не был психиатром, так что объективно непонятно, чем он мог помочь жене, даже если бы мог успеть на поезд 23-го. Как ни справедлива Соничка в своих — запоздалых, к несчастью! – характеристиках В.Г. Черткова, но судить о муже по одному холодному слову — чрезмерно, и намекает на паранойю. Несчастная запуталась сама в последствиях своих «расчётов»:

 

«У Чертковых всё разочли, что я не могу успеть и получить, и ответить телеграммой,  но я тоже разочла и предвидела их хитрость, и мыпослали телеграмму от имени Варвары Михайловны:“Думаю необходимо”, но не простой, а СРОЧНОЙ» (ДСАТ – 2. С. 121).

 

В её восприятии ВСЕ ТРИ телеграммы были — ЕЁ единым воплем к мужу, выраженным вожделением близости, обладания, безраздельного контроля... Но ведь Лев Николаевич отвечал телеграммой с “крамольным” словцомна ПЕРВУЮ из телеграмм, которая пришла от имени и с подписью В. М. Феокритовой. Если попытаться представить себя на месте Льва Николаевича, который уже НЕ МОГ успеть на дневной поезд… и не был уверен, не получив НИ СЛОВА от жены, в необходимости срочно оставить всех и ехать ночным…

 

Но вот его настигает в постели вторая телеграмма, за подписью уже самой Сони. Записано в Дневнике утром 23 июня:

 

«Теперь 7 часов утра. Вчера только что лёг, ещё не засыпал, телеграмма: “Умоляю приехать 23”. Поедуирадслучаюделатьсвоёдело.ПомогиБог» (58, 69).

 

Мы видим, что третья (срочная) телеграмма — опять с подписью несчастной Сониной секретарши — была излишня: Толстой понял ВСЁ, и поехал навстречу домашнему аду, понимая своё положение не только как исполнение семейного долг<