За этой позицией последовал решительный шаг назад, когда был избран Николя Саркози. Категорически отказываясь выражать вину, он не согласился рассматривать проблемы с памятью в качестве условий

When we have friends, we don’t need to write it down, we need to live it for negotiating further agreements. In a press conference with Bouteflika, he claimed that young generations on both sides are “forward looking and not backward looking”, and sym- bolically stopped the whole process of negotiating a Treaty: “I never thought that the Friendship Treaty was a solution”. “When we have friends, we don’t need to write it down, we need to live it. (...) So let us not divide the future by resurrecting the past” (10 July 2007).

Когда у нас есть друзья, нам не нужно записывать это, нам нужно жить этим для переговоров о дальнейших соглашениях. На пресс-конференции с Бутефликой он заявил, что молодые поколения с обеих сторон “смотрят вперед, а не назад”, и символически остановил весь процесс переговоров по Договору: “Я никогда не думал, что Договор о дружбе был решением”. “Когда у нас есть друзья, нам не нужно записывать это, нам нужно жить этим. (...) Поэтому давайте не будем делить будущее, воскрешая прошлое” (10 июля 2007 года).

3 The figures still vary according to the sources.

FOUR MAIN VARIABLES

This analysis of the case studies indicates the significance of four critical factors: leadership, context, domestic resistance, and the nature of past violence.

ЧЕТЫРЕ ОСНОВНЫЕ ПЕРЕМЕННЫЕ

Этот анализ тематических исследований указывает на важность четырех важнейших факторов: лидерство, контекст, внутреннее сопротивление и характер насилия в прошлом.

LEADERSHIP

In the Franco-German case, both Charles de Gaulle and Konrad Adenauer understood that it was in their national interests to favor a rapprochement with the “hereditary enemy”. Both individuals had suf- ficient historic legitimacy to entitle them to condemn Nazism. They became deeply involved in a personal friendship that would demonstrate the possibility of a dramatic change in attitude towards the other and established a ZOPA.

In the Franco-Algerian case, both Chirac and Bouteflika considered the Friendship Treaty as a historic oppor- tunity to turn the page on the colonial past. Both fought during the Algerian war. Chirac was 24 years old when he was sent to Algeria: “From this experience”, he explains, “no one came back really unscathed”. (Paris, 11 November 1996). For him, the effect of time was decisive: “Thirty years, forty years”, “it is a time when, for those who have known the stupor of hardship, efforts to survive and attempts to forget, comes the hour of serenity and appeasement” (ibid).

On the other side, Bouteflika was one of the closest collaborators of HouariBoumedienne. As a former moudjahid, he largely based his legitimacy on his fight against the former colonial power. After the vote of the French Law of February 23, 2005, his eagerness to become the equivalent of “Charles de Gaulle” in Algeria gave way to a much more traditional anti-colonial posture.

Руководство

Во франко-германском случае и Шарль де Голль, и Конрад Аденауэр понимали, что в их национальных интересах способствовать сближению с “наследственным врагом”. Оба человека обладали достаточной исторической легитимностью, чтобы иметь право осуждать нацизм. Они глубоко погрузились в личную дружбу, которая продемонстрировала бы возможность кардинального изменения отношения к другому, и создали ZOPA.

Во франко-алжирском случае и Ширак, и Бутефлика рассматривали Договор о дружбе как историческую возможность перевернуть страницу колониального прошлого. Оба воевали во время алжирской войны. Шираку было 24 года, когда его отправили в Алжир: “Из этого опыта, - объясняет он, - никто не вернулся по-настоящему невредимым”. (Париж, 11 ноября 1996 года). Для него решающее значение имело влияние времени: “Тридцать лет, сорок лет”, “это время, когда для тех, кто познал оцепенение от трудностей, усилий выжить и попыток забыть, наступает час безмятежности и умиротворения” (там же).

С другой стороны, Бутефлика был одним из ближайших сотрудников ХуариБумедьена. Как бывший муджахид, он в значительной степени основывал свою легитимность на своей борьбе против бывшей колониальной державы. После голосования по французскому закону от 23 февраля 2005 года его стремление стать эквивалентом “Шарля де Голля” в Алжире уступило место гораздо более традиционной антиколониальной позиции.

CONTEXT

In the Franco-German case, most protagonists agreed on the “absurdity of dueling” (Binoche, 143). The communist threat encouraged a more concessionary approach, which remained constant, even during the final stages of negotiations. This ability to move towards each other’s position was scarcely to be seen in the last stages of the Franco-Algerian process. Even though the standard arguments of realpolitik (whether in the field of economics, geopolitics or strategy) pressed Paris to work for reconciliation with Algiers, and vice versa, none of the parties could escape the sparring and subsequent impasse.

One major distinction between these cases is the political instabil- ity that characterized Algeria during the bloody civil war which devas- tated the country during the 1990s. In September 2005, Bouteflika launched a referendum on the “Charter for Peace and National Reconciliation” in order to bring closure to the civil war, by offering an amnesty for most of the violence committed during the black decade. The Charter was implemented as law in February 2006. In these circumstances, as numerous specialists observed, the constant condemnation of the French “neo-colonial attitude” became a way to calm down internal crises. In other words, Bouteflika could have used the anti-colonial – and therefore anti- French - feeling in order to increase his legitimacy among the population.

Контекст

Во франко-германском случае большинство главных героев согласились с “абсурдностью дуэли” (Бинош, 143). Коммунистическая угроза поощряла более уступчивый подход, который оставался неизменным даже на заключительных этапах переговоров. Эту способность двигаться навстречу позиции друг друга едва ли можно было увидеть на последних этапах франко-алжирского процесса. Несмотря на то, что стандартные аргументы реальной политики (будь то в области экономики, геополитики или стратегии) заставляли Париж работать над примирением с Алжиром, и наоборот, ни одна из сторон не смогла избежать перепалки и последующего тупика.

Одним из основных различий между этими случаями является политическая нестабильность, характерная для Алжира во время кровавой гражданской войны, которая опустошила страну в 1990-е годы. В сентябре 2005 года Бутефлика начал референдум по “Хартии мира и национального примирения”, чтобы положить конец гражданской войне, предложив амнистию за большую часть насилия, совершенного в течение черного десятилетия. Хартия была введена в действие в качестве закона в феврале 2006 года. В этих условиях, как отмечали многочисленные специалисты, постоянное осуждение французского “неоколониального подхода” стало способом успокоения внутренних кризисов. Другими словами, Бутефлика мог бы использовать антиколониальные - и, следовательно, антифранцузские – настроения, чтобы повысить свою легитимность среди населения.

DOMESTIC RESISTANCE

The two case studies vary greatly in terms of their popular basis. In Germany and in France, the Treaty of Friendship was supported by a vast majority of the population. The concerns expressed by the “anti-gaullist” Germans did not prevent the signature of the Treaty. A creative solution was found thanks to the addition of the Preamble. The Franco-Algerian context is radically different. At first glance, relations between the countries have pretty much been normalized. France is Algeria’s largest trading partner. Hundreds of thousands of Algerians live in France. Both Presidents were originally convinced that a Friendship Treaty was critical. However, domestic spoilers constantly interfered. The adoption of the controversial Law by French MPs following the initiative of a group of Pieds-noirs, and the sub- sequent indignation expressed by the Algerian population, illustrate the intensity of the resistance to any form of rapprochement. Many testimonies remind us that the wounds described by various groups (pieds-noirs, former moudjahids, harkis, former French combatants) remain open. The Algerian Minister of Foreign Affairs, Mohammed Bedjaoui, em- phasized this point in April 2006: “The objective and subjective conditions that are necessary to the signature of a Treaty are not sufficiently favour- able today”. In his view, “this Treaty is not a treaty between two presidents but between two peoples. We have to prepare public opinion to arouse the adherence of all the actors of our societies” (11 April 2004).

This lack of ripeness (Zartman, 2000) is tragically illustrated by the incompatible perceptions of the harkis (Muslims who fought alongside the French against their fellow Algerians). Following the French withdrawal, up to 150,000 harkis were slaughtered in Algeria3. More than 40,000 harkiswere able to escape to France after the war, but they were badly treated once they arrived. Most of them described a double betrayal (not only by Algeria but also by France), and considered themselves as second-class French citizens. The descendants of the harkis nowadays insist on the long-term impact of this double rejection: financial distress, a high unemployment rate, and frequency of suicides in their families. To them, this issue is far from being closed. During the negotiation process, Jacques Chirac suggested that the harkis be mentioned at the moment of the signature of the Treaty, while Algiers did not want to hear anything about these traitors.

PAST VIOLENCE

The initial assumption behind this paper is that the intensity of domestic resistance towards a rapproche- ment with the former enemy directly depends on the nature of the past violence. In the framework of the Franco-German wars, the other was the enemy to fight. In the colonial image, the other – as depicted by the colonial authorities - was a backward child to be educated and/ or a barbarian to be exploited. These representations are not incompat- ible. However, they do not have the same long-term effects on the affected population. Many observers use the same label of “reconciliation” in both the Franco-German and the Franco-Algerian cases. They explain that both images involved massive human rights abuses (be it during WWI, WWII or the Algerian war) and thus that there was a common need for a Friendship Treaty. However, these images differ fundamentally as regards the figure of the other.

The Franco-German case was char- acterized by a paradoxical mixture of hatred and esteem. In fact, respect for French culture was common- place among the German elite. Likewise, a long tradition of French intellectuals and artists expressed their admiration for German writers and composers. This reciprocal admiration, as ambivalent as it was, guaranteed a form of symmetry between the enemies despite the battlefields and even the defeats. The Franco-Algerian image is totally different. First, colonialization can hardly be characterized as a period of reciprocal admiration. Scorn and humiliation were felt on a day-to- day basis. Secondly, the nature of the war was very different. Far from being a war between similar combat- ants on both sides (as in the case of Verdun during WWI for instance), the fighting between the French army and the fellagha cannot be qualified as symmetrical. Thirdly, the war ended in a particular way. In Algeria, the hostilities ceased after a negoti- ated agreement (the Evian Accords in 1962), and not after a crushing defeat by one of the parties. From that perspective, the notion of winners/ losers is obviously less relevant than in other circumstances. Therefore it seems appropriate to question the notion of friendship. Does friend- ship imply an ability to move forward together and/or an ability to ac- knowledge the inflicted sufferings to “purge” the past? Besides, is friend- ship possible - and even, necessary - in all circumstances?

НАСИЛИЕ В ПРОШЛОМ

Первоначальное предположение, лежащее в основе этой статьи, состоит в том, что интенсивность внутреннего сопротивления сближению с бывшим врагом напрямую зависит от характера насилия в прошлом. В рамках франко-германских войн другой был врагом, с которым нужно было сражаться. В колониальном образе другой – как его изображали колониальные власти - был отсталым ребенком, которого нужно было воспитывать, и/или варваром, которого нужно было эксплуатировать. Эти представления не являются несовместимыми. Однако они не оказывают такого же долгосрочного воздействия на пострадавшее население. Многие наблюдатели используют один и тот же ярлык “примирения” как во франко-германском, так и во франко-алжирском делах. Они объясняют, что оба изображения были связаны с массовыми нарушениями прав человека (будь то во время Первой мировой войны, Второй мировой войны или Алжирской войны) и, следовательно, существовала общая потребность в Договоре о дружбе. Однако эти изображения принципиально отличаются в том, что касается фигуры другого.

Франко-германский случай характеризовался парадоксальной смесью ненависти и уважения. На самом деле уважение к французской культуре было обычным явлением среди немецкой элиты. Точно так же давняя традиция французских интеллектуалов и художников выражала свое восхищение немецкими писателями и композиторами. Это взаимное восхищение, каким бы противоречивым оно ни было, гарантировало определенную форму симметрии между врагами, несмотря на поля сражений и даже поражения. Франко-алжирский образ совершенно иной. Во-первых, колонизацию вряд ли можно охарактеризовать как период взаимного восхищения. Презрение и унижение ощущались изо дня в день. Во-вторых, характер войны был совсем другим. Отнюдь не являясь войной между похожими боевыми муравьями с обеих сторон (как, например, в случае с Верденом во время Первой мировой войны), боевые действия между французской армией и феллагами нельзя квалифицировать как симметричные. В-третьих, война закончилась особым образом. В Алжире военные действия прекратились после заключения соглашения (Эвианские соглашения 1962 года), а не после сокрушительного поражения одной из сторон. С этой точки зрения понятие победителей/проигравших, очевидно, менее актуально, чем в других обстоятельствах. Поэтому представляется уместным поставить под сомнение понятие дружбы. Подразумевает ли дружба способность двигаться вперед вместе и/или способность осознавать причиненные страдания, чтобы “очистить” прошлое? Кроме того, возможна ли дружба - и даже необходима - при любых обстоятельствах?

Conclusion

The two case studies show that among all the factors impacting the endgames, memory issues should be taken seriously into account. The question is then: how do we know whether it is useful to launch a nego- tiation process despite the weight of the past? How do we know whether the memory issues are explosive? One dimension to consider, among others, is the existence - or not - of a consensual narrative of the past. Between France and Germany, the narrative was clearly based on (a) the distinction between Germans and Nazis, (b) the notion of European reconciliation (Rosoux, 2014). In the Franco-Algerian case, there is absolutely no consensus on the meaning of the Algerian war. The gap is not only between the French and Algerian sides. It is also - and above all - between various groups in France (“pro-Algériefrançaise” - and some of their descendants - who did not take part in a mourning process, harkis who cannot see the war as a war of Liberation, members of the military who felt betrayed by the French politicians who negoti- ated the Evian Agreements, etc.). All these groups are still struggling with the meaning of the past. In such circumstances, a modest and pragmatic attitude can probably be more efficient than a maximalist one. It is only if all the groups affected by the past violence gradually negotiate a common narrative that they will finally see an end, and a beginning.

Вывод

Два тематических исследования показывают, что среди всех факторов, влияющих на эндшпили, следует серьезно учитывать проблемы с памятью. Тогда возникает вопрос: как мы узнаем, полезно ли начинать процесс переговоров, несмотря на тяжесть прошлого? Как мы узнаем, являются ли проблемы с памятью взрывоопасными? Одним из аспектов, который следует учитывать, среди прочего, является существование - или отсутствие - согласованного повествования о прошлом. Между Францией и Германией повествование явно основывалось на (а) различии между немцами и нацистами, (б) понятии европейского примирения (Rosoux, 2014). Во франко-алжирском случае нет абсолютно никакого консенсуса относительно значения алжирской войны. Разрыв существует не только между французской и алжирской сторонами. Это также - и прежде всего - между различными группами во Франции (“за Алжирскую Францию” - и некоторыми из их потомков - которые не принимали участия в траурном процессе, харкисами, которые не могут рассматривать войну как Освободительную войну, военнослужащими, которые чувствовали себя преданными французскими политиками, которые вели переговоры по Эвианским соглашениям, и т.д.). Все эти группы все еще борются со значением прошлого. В таких обстоятельствах скромный и прагматичный подход, вероятно, может быть более эффективным, чем максималистский. Только в том случае, если все группы, пострадавшие от насилия в прошлом, постепенно согласуют общую историю, они, наконец, увидят конец и начало.