Negotiating Friendship: Franco-German and Franco-Algerian cases

ФРАНКО-ГЕРМАНСКИЙ СЛУЧАЙ: СТРАХ ПЕРЕД НОВЫМ ОБЩИМ ВРАГОМ

В опустошенной Европе решение в пользу сближения не было вопросом альтруизма, а скорее рассматривалось как отвечающее национальным интересам Франции и Германии. Полный и радикальный характер поражения Германии объясняет ее острую необходимость в политической реабилитации и возвращении суверенитета. Более того, для немецких лидеров экономическое будущее их страны было дополнительной причиной для того, чтобы как можно скорее способствовать нормализации отношений со своими соседями. В этом конкретном контексте сближение с Францией воспринималось как неизбежное. Для Франции это тоже был вопрос необходимости. После окончания войны величие Франции было поставлено под сомнение. Его экономика сократилась вдвое, его инфраструктура была разрушена, его демография была подорвана человеческими жертвами конфликта, а его колонии были близки к потере. Обе страны нуждались друг в друге.

В дополнение к этим внутренним проблемам конфигурация более широкой международной системы также способствовала сближению между бывшими врагами. Среди политических, экономических соображений и соображений безопасности, которые способствовали этому процессу, одно было особенно важным: существование общего врага - СССР - и, следовательно, внешняя, в основном американская, поддержка сближения.

Франко-германское сближение протекало тремя “волнами” (Гроссер, 1967: 6). Первым было небольшое меньшинство пионеров. Вторая состояла из “европеистов”. Третий произошел при Шарле де Голле и Конраде Аденауэре.

PROCESS

Preliminary contacts between 1958 and 1962 by de Gaulle and Adenauer involved considerable efforts to persuade the public of the necessity for a Franco-German rapprochement. They carried out frequent trips on both sides of the Rhine to help their populations overcome preconceived ideas and fears rooted in past events. Charles de Gaulle’s State visit on September 4-9, 1962 was an unprecedented success. Whether in Duisburg, Hamburg or Munich, CharlesdeGaulledidnothesitateto speak German to his audiences. He finished all his speeches by throwing his arms up in the air and shouting out in German: “Eslebe Deutschland! Eslebe die Deutsch-FranzösischeFreundschaft” (“Long live Germany! Long live Franco-German friend- ship!”). Each time, this vibrant exal- tation of Franco-German friendship brought cheers from the crowd.

This attitude of openness on the part of the officer who, in 1940, embodied resistance against the occupier aroused a great deal of emotion in Germany. The reactions of German officials confirmed the emotion expressed by the population. The president of the German parliament, Eugen Gerstenmaier, asserted: “It was the gesture the German people had expected the least, and his generosity touched deep layers of our history and our emotions that no other person had reached before. It not only put an end to the chapter from 1940 to 1945. More than that, a debt two centuries old was erased ” (Gerstenmaier, 1962: 2).

This trip can be considered as a precipitating factor leading to the Elysee Treaty. In a joint communi- qué on September 7, 1962, Charles de Gaulle and Konrad Adenauer announced that they wanted to take “practical measures” to strengthen the ties that already existed between the two countries. On September 19, 1962, the French President sent the German Chancellor a draft version of a protocol calling for closer coopera- tion between the two countries in two specific areas: foreign and defence policy on the one hand, youth and cultural issues on the other. Four months later, this initiative resulted in the Friendship Treaty, which was signed on January 22, 1962.

Argumentation between September 1962 and January 1963 focused the main discussion between French and German experts on the modalities of a new audacious linkage: the require- ments for regular official consultation and the promotion of interaction on a “people-to-people” level. (1) The insti- tutional mechanisms provided for by the Élysée Treaty created a structure of constant dialogue through biannual meetings of Heads of State, consulta- tions between foreign and technical ministers as well as joint councils in all fields. (2) The negotiations also led to the creation of the Franco-German Youth Office, set up to vitalize youth exchanges, conferences, and recipro- cal language teaching.

The endgame came as a provocative crisis before the deadline. At a famous press conference on 14 September 1963, Charles de Gaulle’s veto of British entry into the Common Market provoked a crisis in Franco-German circles. However, Konrad Adenauer’s determination was not shaken. His objective was to sign the Treaty before the end of his mandate. The symbolic deadline that both Charles de Gaulle and Konrad Adenauer had in mind was the changeover in Bonn. This eagerness to reach an agreement was not affected by the increasing opposition of the German people, who wanted to clearly set the Treaty within the general Atlantic framework. The Elysée Treaty was signed on January 22 as planned. On June 15, the Bundestag ratified the Treaty, adding a Preamble that stipulated “the maintenance and consolidation of understanding between free peoples, with particular close collaboration between Europe and the USA”, “joint defence within the framework of the North Atlantic Treaty Alliance”, and “the unification of Europe following the path traced by the creation of the European Community and including Great Britain and the other nations willing to accede” (quoted by Fackler, 1965: 30), suddenly extending an endgame to the negotiations that had been considered ended.

Процесс

Предварительные контакты между 1958 и 1962 годами де Голля и Аденауэра потребовали значительных усилий, чтобы убедить общественность в необходимости франко-германского сближения. Они совершали частые поездки по обе стороны Рейна, чтобы помочь своему населению преодолеть предвзятые представления и страхи, укоренившиеся в прошлых событиях. Государственный визит Шарля де Голля 4-9 сентября 1962 года имел беспрецедентный успех. Будь то в Дуйсбурге, Гамбурге или Мюнхене, Чарльз Де Голль не имел права говорить по-немецки со своей аудиторией. Он заканчивал все свои речи, вскидывая руки в воздух и выкрикивая по-немецки: “ EslebeDeutschland! EslebedieDeutsch - Franz ö sischeFreundschaft ” (“Да здравствует Германия! Да здравствует франко-германская дружба!”). Каждый раз это яркое восхваление франко-германской дружбы вызывало одобрительные возгласы толпы.

Такая открытость со стороны офицера, который в 1940 году олицетворял сопротивление оккупантам, вызвала в Германии много эмоций. Реакция немецких официальных лиц подтвердила эмоции, выраженные населением. Председатель немецкого парламента ОйгенГерстенмайер заявил: “Это был жест, которого немецкий народ ожидал меньше всего, и его щедрость затронула глубокие слои нашей истории и наших эмоций, которых раньше не достигал ни один другой человек. Это не только положило конец главе с 1940 по 1945 год. Более того, был погашен долг двухсотлетней давности” (Герстенмайер, 1962: 2).

Эту поездку можно рассматривать как фактор, способствующий заключению Елисейского договора. В совместном коммюнике 7 сентября 1962 года Шарль де Голль и Конрад Аденауэр объявили, что они хотят принять “практические меры” для укрепления связей, которые уже существовали между двумя странами. 19 сентября 1962 года президент Франции направил канцлеру Германии проект протокола, призывающего к более тесному сотрудничеству между двумя странами в двух конкретных областях: внешняя и оборонная политика, с одной стороны, вопросы молодежи и культуры - с другой.Четыре месяца спустя эта инициатива привела к заключению Договора о дружбе, который был подписан 22 января 1962 года.

Аргументация между сентябрем 1962 года и январем 1963 года сосредоточила основное обсуждение между французскими и немецкими экспертами на модальностях новой дерзкой связи: требованиях к регулярным официальным консультациям и содействии взаимодействию на уровне “от человека к человеку”. (1) Институциональные механизмы, предусмотренные Елисейским договором, создали структуру постоянного диалога посредством проводимых раз в два года встреч глав государств, консультаций между министрами иностранных дел и министрами технических дел, а также совместных советов во всех областях. (2) Переговоры также привели к созданию Франко-германского молодежного офиса, созданного для активизации молодежных обменов, конференций и взаимного преподавания языков.

Финал начался как провокационный кризис до истечения крайнего срока. На знаменитой пресс-конференции 14 сентября 1963 года вето Шарля де Голля на вступление Великобритании в Общий рынок спровоцировало кризис во франко-германских кругах. Однако решимость Конрада Аденауэра не поколебалась. Его цель состояла в том, чтобы подписать Договор до истечения срока действия его мандата.Символическим крайним сроком, который имели в виду и Шарль де Голль, и Конрад Аденауэр, была смена власти в Бонне.На это стремление достичь соглашения не повлияло растущее сопротивление немецкого народа, который хотел четко вписать Договор в общие атлантические рамки. Елисейский договор был подписан 22 января, как и планировалось. 15 июня Бундестаг ратифицировал Договор, добавив Преамбулу, в которой предусматривалось “поддержание и укрепление взаимопонимания между свободными народами, с особым тесным сотрудничеством между Европой и США”, “совместная оборона в рамках Альянса Североатлантического договора” и “объединение Европы по пути, проложенному созданием Европейского сообщества, включая Великобританию и другие страны, желающие присоединиться” (цитируется Факлером, 1965: 30), внезапно расширив финал переговоров, которые считались завершенными.

CONSEQUENCES

This addition of the Preamble was severely criticized by Charles de Gaulle. However, it did not prevent the Treaty acting as an impressive force to develop “habits on both governments to keep the relationship productive” (Wallace, 1986: 137). In the field of youth and culture, the outcomes of the Treaty were impressive. In 1964 alone, the Franco-German Youth Office contributed to meetings of 180,000 youths from both countries at 6,500 gatherings, seminars and study trips – a process that gradually affected all levels of society. In just a couple of decades, the Franco-German rela- tionship had reached an unmatched level of intensity. Each country is now the other’s most important trade partner. More than 2,500 towns are involved in twinning programmes and partnerships. Almost 75% of the French and German populations live in twinned cities or towns, while more than seven million young people have been involved in student exchange programmes.

Последствия

Это дополнение Преамбулы подверглось резкой критике со стороны Шарля де Голля. Однако это не помешало Договору, действующему как впечатляющая сила, выработать у обоих правительств “привычки поддерживать продуктивные отношения” (Уоллес, 1986: 137). В области молодежи и культуры результаты Договора были впечатляющими. Только в 1964 году Франко-германское молодежное бюро содействовало проведению встреч 180 000 молодых людей из обеих стран на 6500 собраниях, семинарах и учебных поездках – процесс, который постепенно затронул все слои общества. Всего за пару десятилетий франко-германские отношения достигли непревзойденного уровня интенсивности. Каждая страна в настоящее время является самым важным торговым партнером другой. Более 2500 городов участвуют в программах побратимства и партнерских отношениях. Почти 75 % населения Франции и Германии проживает в городах-побратимах, в то время как более семи миллионов молодых людей приняли участие в программах студенческого обмена.

THE FRANCO-ALGERIAN CASE: THE NEED FOR AN INTIMATE ENEMY

The Franco-German case is often referred to when discussing Franco- Algerian relations. In 2001, the former French President wondered how to emulate Franco-German relations, to turn the page on a difficult past: “The weight of the past finally fades with time. The weight of the past was much more difficult to erase between Germany and France (...). The dispute was age-old, considerable and added up to millions and millions of dead, during successive wars. Thus I am deeply convinced that the relation between France and Algeria is in the nature of things (...) and that it can develop” (Algiers, 1 December 2001). Two years later, Jacques Chirac again underlined the same belief: “What I wish is that we emphasize the elements that unify us, without forgetting those which could divide us naturally, but these belong to history - as we could do with Germany” (Paris, 1 March 2003). From that perspective, it was not surprising that Jacques Chirac explicitly called for an “Elysée Treaty in the Franco-Algerian style” (Le Point, 19 August 2004).

2 In Algeria on May 8, 1945, just as people were celebrating the allied victory over Germany (in which Algerian native troops participated), banned demonstrations of Algerian nationalists took place in several towns. In Sétif, the demonstration turned into a riot after the police forces inter- vened. Ninety French settlers were killed. The severe repression organized by the army left many thousands dead - between 10,000 and 45,000 victims, according to sources.

Процесс

Предварительные контакты. Как и в случае с франко-Германией, первые шаги были предприняты как французским, так и алжирским президентами. Они совершили поездки по обе стороны Средиземного моря. АбдельазизаБутефлику приветствовали в Париже в 2000 году. Не пытаясь преуменьшить “раны истории”, Жак Ширак сослался на общее наследие обеих наций и напомнил о наследии, “которое история сделала и не может отменить” (14 июня 2000 года). В 2003 году Жак Ширак совершил государственный визит в Алжир, первый визит президента Франции с момента обретения независимости. На протяжении всего своего пребывания президент тепло говорил о “ключевом моменте в истории”, в котором две нации, “которые любили друг друга и были разлучены, наконец-то нашли себя”. Он призвал обе страны противостоять “сложному, но болезненному прошлому” от завоевания 1830 года до лет “убийственной, иногда непростительной войны”, двигаться вперед в будущее и организовать “сообщество судьбы” (4 марта 2003 года). В совместном заявлении оба лидера обязались разработать и завершить Договор, отражающий их готовность установить “исключительное партнерство” (parte - nariatd ' exception), уважающее их историю и их самобытность” (2 марта 2003 года). Эту алжирскую декларацию можно рассматривать как ускоряющий фактор, приведший к переговорам по Договору о дружбе, которые начались пару месяцев спустя.

В аргументации ни одна из сторон не действовала из-за побочных эффектов, таких как репутация, публичность или время. Начиная с апреля 2004 года эксперты с обеих сторон регулярно встречались для подготовки этого документа.Предстояло обсудить пять основных вопросов. Первый касался регионального сотрудничества между двумя сторонами Средиземноморья в рамках Барселонского процесса. Второе касалось экономического и финансового партнерства. В третьем говорилось о культурном и научном сотрудничестве между обеими странами, особенно о создании “Франко-алжирского Высшего совета по университетскому и исследовательскому сотрудничеству”. Четвертое касалось перемещения людей между Францией и Алжиром. Этот вопрос был особенно чувствителен в глазах всех алжирцев, проживающих во Франции, и прежде всего тех, кто ждет виз, чтобы стать резидентами Франции. Пятым и последним вопросом был характер “работы с памятью” - или, скорее, работы над воспоминаниями во множественном числе, – которую должны были провести Франция и Алжир.

Финал наступил как фатальный кризис до истечения крайнего срока. Ни Бутефлика, ни Ширак не упомянули конкретную дату подписания будущего Договора. Однако все наблюдатели ожидали официального закрытия – во всех смыслах этого термина (технически и символически) – до истечения мандата президента Франции в 2007 году. В конце декабря 2004 года большинство технических аспектов проектов уже были урегулированы. Несколько наблюдателей предвидели подписание Договора в 2005 году. Однако 23 февраля 2005 года французские парламентарии приняли закон, в котором подчеркивались определенные “положительные последствия колонизации” (ст. пункт 4. 2). Инициированное группой французских поселенцев, вернувшихся после обретения Алжиром независимости, это непредвиденное событие сразу же было воспринято в Алжире как скандал. Пропасть между тем, что алжирцы считали неприемлемым законом, и “работой с памятью”, которую они ожидали, быстро поставила под угрозу переговоры по Договору о дружбе.

Через два дня после голосования по этому спорному закону посол Франции в Алжире произнес историческую речь в Сетифе, городе среднего размера в восточной части Алжира, где французы совершили массовое убийство 8 мая 19452 года. Его слова были беспрецедентными во французском официальном повествовании: “Я должен напомнить о трагедии, которая погрузила ваш регион в траур. Я имею в виду массовые убийства 8 мая 1945 года, почти 60 лет назад: непростительная трагедия” (Сетиф, 27 февраля 2005 года). В Алжире это официальное признание было воспринято как историческое событие. Однако это не успокоило алжирских претензий. Влиятельная ассоциация жертв “Фонд 8 мая 1945 года”, например, сочла, что этого недостаточно, и настаивала на том, чтобы Франция не только признала бесчеловечные акты, совершенные с 1830 по 1962 год (т. е. колониальный период), но и попросила прощения, в соответствии с официальным признанием, сделанным Жаком Шираком в 1995 году в отношении ответственности Франции за депортацию евреев во время Второй мировой войны.

“Any great country has to deal with
its history, with its glorious pages and with its dark times”

In July 2005, the two chambers of the Algerian Parliament condemned the French law. The French Minister of Foreign Affairs, Philippe Douste- Blazy, attempted to break the deadlock in the negotiations by demanding the establishment of a commission of historians. As shown by this develop- ment, the dynamic was then reduced to a strictly backward-looking ne- gotiation process (Zartman, 2005). In September, Bouteflika himself considered French repentance to be a condition for signing the Friendship Treaty (Batna, 20 September 2005). Under pressure from victims’ associa- tions and military circles, the Algerian President officially required the full acknowledgement by French repre- sentatives of the sufferings inflicted on the Algerian people during 132 years of occupation.

The French President attempted to change things by disavowing the law of February 23, 2005. To him, the ac- centuation of the positive aspect of the colonial legacy was “unjustified”, if not “indecent” (Chirac, 2011: 435). In January 2006, he decided to abrogate the disputed article in the law. Nonetheless, he did not accept the principle of a Treaty Preamble based on formal repentance by France, as was required by Bouteflika. Chirac could not accept an “official recogni- tion of guilt” in the treaty (quoted by Pervillé, 2014: X). The concession that he was ready to make was a distinct declaration (separate from the Treaty) to highlight the “hardships and the torments that history had imposed on both countries” (ibidem). They had reached a total impasse. There was clearly no zone of potential agree- ments (ZOPA) between the parties. Heavily constrained by the wishes of their populations, both presi- dents were stuck in their respective positions somewhere between the requirement for full repentance on the one hand, and the recognition of the hardships imposed by history on the other.

В июле 2005 года две палаты алжирского парламента осудили французский закон. Министр иностранных дел Франции Филипп Дуст-Блази попытался выйти из тупика в переговорах, потребовав создания комиссии историков. Как показало это развитие, динамика затем была сведена к строго обратному процессу согласования (Zartman, 2005). В сентябре сам Бутефлика считал, что раскаяние Франции является условием для подписания Договора о дружбе (Батна, 20 сентября 2005 года). Под давлением ассоциаций жертв и военных кругов президент Алжира официально потребовал от французских представителей полного признания страданий, причиненных алжирскому народу за 132 года оккупации.

Президент Франции попытался изменить ситуацию, отрекшись от закона от 23 февраля 2005 года. По его мнению, усиление положительного аспекта колониального наследия было “неоправданным”, если не “неприличным” (Ширак, 2011: 435). В январе 2006 года он решил отменить спорную статью закона. Тем не менее, он не принял принцип преамбулы Договора, основанный на официальном раскаянии Франции, как того требовал Бутефлика. Ширак не мог согласиться с “официальным признанием вины” в договоре (цитируется по Pervill é, 2014: X). Уступка, на которую он был готов пойти, заключалась в отдельном заявлении (отдельно от Договора), чтобы подчеркнуть “трудности и муки, которые история навязала обеим странам” (там же). Они зашли в полный тупик. Между сторонами явно не существовало зоны потенциальных соглашений (ZOPA). Сильно стесненные желаниями своего населения, оба президента застряли на своих соответствующих позициях где-то между требованием полного раскаяния, с одной стороны, и признанием трудностей, налагаемых историей, с другой.

CONSEQUENCES

The French president tried several times to relaunch the project. For two years, French representatives went to Algeria in order to find an acceptable compromise. In January 2007, Jean-Louis Debré, who was then the President of the National Assembly, called upon French and Algerian citizens to undertake “essential memory work”: “Any great country has to deal with its history”, “with its glorious pages” and “with its dark times”. “France, like many other nations, will not fail to do so” (Le Monde, 20 January 2007). These initiatives could not prevent an escalation of the tensions between the two sides of the Mediterranean. Obviously disappointed, AbdelazizBouteflika gradually adopted a more aggressive attitude towards the former colonial power that had committed “a genocide against the innocent Algerian people”. At several times, he made clear that in such conditions Algeria was better off with no treaty.

This posture was followed by a drastic step backwards when Nicolas Sarkozy was elected. Refusing categorically to express guilt, he did not agree to consider memory issues as conditions

 

Последствия

Президент Франции несколько раз пытался возобновить проект. В течение двух лет французские представители ездили в Алжир, чтобы найти приемлемый компромисс. В январе 2007 года Жан-Луи Дебре, который в то время был председателем Национального собрания, призвал граждан Франции и Алжира провести “важную работу по запоминанию”: “Любая великая страна должна иметь дело со своей историей”, “с ее славными страницами” и “с ее темными временами”. “Франция, как и многие другие страны, не преминет сделать это” (LeMonde, 20 января 2007 года). Эти инициативы не смогли предотвратить эскалацию напряженности между двумя сторонами Средиземноморья. Явно разочарованный, АбдельазизБутефлика постепенно занял более агрессивную позицию по отношению к бывшей колониальной державе, которая совершила “геноцид против невинного алжирского народа”. Несколько раз он ясно давал понять, что в таких условиях Алжиру было бы лучше без договора.

ЧЕТЫРЕ ОСНОВНЫЕ ПЕРЕМЕННЫЕ

Руководство

Во франко-германском случае и Шарль де Голль, и Конрад Аденауэр понимали, что в их национальных интересах способствовать сближению с “наследственным врагом”. Оба человека обладали достаточной исторической легитимностью, чтобы иметь право осуждать нацизм. Они глубоко погрузились в личную дружбу, которая продемонстрировала бы возможность кардинального изменения отношения к другому, и создали ZOPA.

Во франко-алжирском случае и Ширак, и Бутефлика рассматривали Договор о дружбе как историческую возможность перевернуть страницу колониального прошлого. Оба воевали во время алжирской войны. Шираку было 24 года, когда его отправили в Алжир: “Из этого опыта, - объясняет он, - никто не вернулся по-настоящему невредимым”. (Париж, 11 ноября 1996 года). Для него решающее значение имело влияние времени: “Тридцать лет, сорок лет”, “это время, когда для тех, кто познал оцепенение от трудностей, усилий выжить и попыток забыть, наступает час безмятежности и умиротворения” (там же).

С другой стороны, Бутефлика был одним из ближайших сотрудников ХуариБумедьена. Как бывший муджахид, он в значительной степени основывал свою легитимность на своей борьбе против бывшей колониальной державы. После голосования по французскому закону от 23 февраля 2005 года его стремление стать эквивалентом “Шарля де Голля” в Алжире уступило место гораздо более традиционной антиколониальной позиции.

CONTEXT

In the Franco-German case, most protagonists agreed on the “absurdity of dueling” (Binoche, 143). The communist threat encouraged a more concessionary approach, which remained constant, even during the final stages of negotiations. This ability to move towards each other’s position was scarcely to be seen in the last stages of the Franco-Algerian process. Even though the standard arguments of realpolitik (whether in the field of economics, geopolitics or strategy) pressed Paris to work for reconciliation with Algiers, and vice versa, none of the parties could escape the sparring and subsequent impasse.

One major distinction between these cases is the political instabil- ity that characterized Algeria during the bloody civil war which devas- tated the country during the 1990s. In September 2005, Bouteflika launched a referendum on the “Charter for Peace and National Reconciliation” in order to bring closure to the civil war, by offering an amnesty for most of the violence committed during the black decade. The Charter was implemented as law in February 2006. In these circumstances, as numerous specialists observed, the constant condemnation of the French “neo-colonial attitude” became a way to calm down internal crises. In other words, Bouteflika could have used the anti-colonial – and therefore anti- French - feeling in order to increase his legitimacy among the population.

Контекст

Во франко-германском случае большинство главных героев согласились с “абсурдностью дуэли” (Бинош, 143). Коммунистическая угроза поощряла более уступчивый подход, который оставался неизменным даже на заключительных этапах переговоров. Эту способность двигаться навстречу позиции друг друга едва ли можно было увидеть на последних этапах франко-алжирского процесса. Несмотря на то, что стандартные аргументы реальной политики (будь то в области экономики, геополитики или стратегии) заставляли Париж работать над примирением с Алжиром, и наоборот, ни одна из сторон не смогла избежать перепалки и последующего тупика.

Одним из основных различий между этими случаями является политическая нестабильность, характерная для Алжира во время кровавой гражданской войны, которая опустошила страну в 1990-е годы. В сентябре 2005 года Бутефлика начал референдум по “Хартии мира и национального примирения”, чтобы положить конец гражданской войне, предложив амнистию за большую часть насилия, совершенного в течение черного десятилетия. Хартия была введена в действие в качестве закона в феврале 2006 года. В этих условиях, как отмечали многочисленные специалисты, постоянное осуждение французского “неоколониального подхода” стало способом успокоения внутренних кризисов. Другими словами, Бутефлика мог бы использовать антиколониальные - и, следовательно, антифранцузские – настроения, чтобы повысить свою легитимность среди населения.

DOMESTIC RESISTANCE

The two case studies vary greatly in terms of their popular basis. In Germany and in France, the Treaty of Friendship was supported by a vast majority of the population. The concerns expressed by the “anti-gaullist” Germans did not prevent the signature of the Treaty. A creative solution was found thanks to the addition of the Preamble. The Franco-Algerian context is radically different. At first glance, relations between the countries have pretty much been normalized. France is Algeria’s largest trading partner. Hundreds of thousands of Algerians live in France. Both Presidents were originally convinced that a Friendship Treaty was critical. However, domestic spoilers constantly interfered. The adoption of the controversial Law by French MPs following the initiative of a group of Pieds-noirs, and the sub- sequent indignation expressed by the Algerian population, illustrate the intensity of the resistance to any form of rapprochement. Many testimonies remind us that the wounds described by various groups (pieds-noirs, former moudjahids, harkis, former French combatants) remain open. The Algerian Minister of Foreign Affairs, Mohammed Bedjaoui, em- phasized this point in April 2006: “The objective and subjective conditions that are necessary to the signature of a Treaty are not sufficiently favour- able today”. In his view, “this Treaty is not a treaty between two presidents but between two peoples. We have to prepare public opinion to arouse the adherence of all the actors of our societies” (11 April 2004).

This lack of ripeness (Zartman, 2000) is tragically illustrated by the incompatible perceptions of the harkis (Muslims who fought alongside the French against their fellow Algerians). Following the French withdrawal, up to 150,000 harkis were slaughtered in Algeria3. More than 40,000 harkiswere able to escape to France after the war, but they were badly treated once they arrived. Most of them described a double betrayal (not only by Algeria but also by France), and considered themselves as second-class French citizens. The descendants of the harkis nowadays insist on the long-term impact of this double rejection: financial distress, a high unemployment rate, and frequency of suicides in their families. To them, this issue is far from being closed. During the negotiation process, Jacques Chirac suggested that the harkis be mentioned at the moment of the signature of the Treaty, while Algiers did not want to hear anything about these traitors.

PAST VIOLENCE

The initial assumption behind this paper is that the intensity of domestic resistance towards a rapproche- ment with the former enemy directly depends on the nature of the past violence. In the framework of the Franco-German wars, the other was the enemy to fight. In the colonial image, the other – as depicted by the colonial authorities - was a backward child to be educated and/ or a barbarian to be exploited. These representations are not incompat- ible. However, they do not have the same long-term effects on the affected population. Many observers use the same label of “reconciliation” in both the Franco-German and the Franco-Algerian cases. They explain that both images involved massive human rights abuses (be it during WWI, WWII or the Algerian war) and thus that there was a common need for a Friendship Treaty. However, these images differ fundamentally as regards the figure of the other.

The Franco-German case was char- acterized by a paradoxical mixture of hatred and esteem. In fact, respect for French culture was common- place among the German elite. Likewise, a long tradition of French intellectuals and artists expressed their admiration for German writers and composers. This reciprocal admiration, as ambivalent as it was, guaranteed a form of symmetry between the enemies despite the battlefields and even the defeats. The Franco-Algerian image is totally different. First, colonialization can hardly be characterized as a period of reciprocal admiration. Scorn and humiliation were felt on a day-to- day basis. Secondly, the nature of the war was very different. Far from being a war between similar combat- ants on both sides (as in the case of Verdun during WWI for instance), the fighting between the French army and the fellagha cannot be qualified as symmetrical. Thirdly, the war ended in a particular way. In Algeria, the hostilities ceased after a negoti- ated agreement (the Evian Accords in 1962), and not after a crushing defeat by one of the parties. From that perspective, the notion of winners/ losers is obviously less relevant than in other circumstances. Therefore it seems appropriate to question the notion of friendship. Does friend- ship imply an ability to move forward together and/or an ability to ac- knowledge the inflicted sufferings to “purge” the past? Besides, is friend- ship possible - and even, necessary - in all circumstances?

НАСИЛИЕ В ПРОШЛОМ

Первоначальное предположение, лежащее в основе этой статьи, состоит в том, что интенсивность внутреннего сопротивления сближению с бывшим врагом напрямую зависит от характера насилия в прошлом. В рамках франко-германских войн другой был врагом, с которым нужно было сражаться. В колониальном образе другой – как его изображали колониальные власти - был отсталым ребенком, которого нужно было воспитывать, и/или варваром, которого нужно было эксплуатировать. Эти представления не являются несовместимыми. Однако они не оказывают такого же долгосрочного воздействия на пострадавшее население. Многие наблюдатели используют один и тот же ярлык “примирения” как во франко-германском, так и во франко-алжирском делах. Они объясняют, что оба изображения были связаны с массовыми нарушениями прав человека (будь то во время Первой мировой войны, Второй мировой войны или Алжирской войны) и, следовательно, существовала общая потребность в Договоре о дружбе. Однако эти изображения принципиально отличаются в том, что касается фигуры другого.

Франко-германский случай характеризовался парадоксальной смесью ненависти и уважения. На самом деле уважение к французской культуре было обычным явлением среди немецкой элиты. Точно так же давняя традиция французских интеллектуалов и художников выражала свое восхищение немецкими писателями и композиторами. Это взаимное восхищение, каким бы противоречивым оно ни было, гарантировало определенную форму симметрии между врагами, несмотря на поля сражений и даже поражения. Франко-алжирский образ совершенно иной. Во-первых, колонизацию вряд ли можно охарактеризовать как период взаимного восхищения. Презрение и унижение ощущались изо дня в день. Во-вторых, характер войны был совсем другим. Отнюдь не являясь войной между похожими боевыми муравьями с обеих сторон (как, например, в случае с Верденом во время Первой мировой войны), боевые действия между французской армией и феллагами нельзя квалифицировать как симметричные. В-третьих, война закончилась особым образом. В Алжире военные действия прекратились после заключения соглашения (Эвианские соглашения 1962 года), а не после сокрушительного поражения одной из сторон. С этой точки зрения понятие победителей/проигравших, очевидно, менее актуально, чем в других обстоятельствах. Поэтому представляется уместным поставить под сомнение понятие дружбы. Подразумевает ли дружба способность двигаться вперед вместе и/или способность осознавать причиненные страдания, чтобы “очистить” прошлое? Кроме того, возможна ли дружба - и даже необходима - при любых обстоятельствах?

Conclusion

The two case studies show that among all the factors impacting the endgames, memory issues should be taken seriously into account. The question is then: how do we know whether it is useful to launch a nego- tiation process despite the weight of the past? How do we know whether the memory issues are explosive? One dimension to consider, among others, is the existence - or not - of a consensual narrative of the past. Between France and Germany, the narrative was clearly based on (a) the distinction between Germans and Nazis, (b) the notion of European reconciliation (Rosoux, 2014). In the Franco-Algerian case, there is absolutely no consensus on the meaning of the Algerian war. The gap is not only between the French and Algerian sides. It is also - and above all - between various groups in France (“pro-Algériefrançaise” - and some of their descendants - who did not take part in a mourning process, harkis who cannot see the war as a war of Liberation, members of the military who felt betrayed by the French politicians who negoti- ated the Evian Agreements, etc.). All these groups are still struggling with the meaning of the past. In such circumstances, a modest and pragmatic attitude can probably be more efficient than a maximalist one. It is only if all the groups affected by the past violence gradually negotiate a common narrative that they will finally see an end, and a beginning.

Вывод

Два тематических исследования показывают, что среди всех факторов, влияющих на эндшпили, следует серьезно учитывать проблемы с памятью. Тогда возникает вопрос: как мы узнаем, полезно ли начинать процесс переговоров, несмотря на тяжесть прошлого? Как мы узнаем, являются ли проблемы с памятью взрывоопасными? Одним из аспектов, который следует учитывать, среди прочего, является существование - или отсутствие - согласованного повествования о прошлом. Между Францией и Германией повествование явно основывалось на (а) различии между немцами и нацистами, (б) понятии европейского примирения (Rosoux, 2014). Во франко-алжирском случае нет абсолютно никакого консенсуса относительно значения алжирской войны. Разрыв существует не только между французской и алжирской сторонами. Это также - и прежде всего - между различными группами во Франции (“за Алжирскую Францию” - и некоторыми из их потомков - которые не принимали участия в траурном процессе, харкисами, которые не могут рассматривать войну как Освободительную войну, военнослужащими, которые чувствовали себя преданными французскими политиками, которые вели переговоры по Эвианским соглашениям, и т.д.). Все эти группы все еще борются со значением прошлого. В таких обстоятельствах скромный и прагматичный подход, вероятно, может быть более эффективным, чем максималистский. Только в том случае, если все группы, пострадавшие от насилия в прошлом, постепенно согласуют общую историю, они, наконец, увидят конец и начало.

 

 

NEGOTIATING FRIENDSHIP: FRANCO-GERMAN AND FRANCO-ALGERIAN CASES

“War esgesternunserePflichtFeindezu sein IstesheuteunserRechtBrüderzuwerden” Charles de Gaulle1

1 “If yesterday it was our duty to be en- emies, today it is our right to become brothers” (Hamburg, 7 September 1962).

The purpose of this analysis is to compare the failed Treaty of Friendship between France and Algeria with the successful Elysée Treaty between France and Germany. Why was closure impossible in one case and not in the other? Both case studies clearly il- lustrate the scope and the limitations of conflict transformation processes. Among all the historical cases of reconciliation, Franco-German recon- ciliation is often considered to be the success story. On the international stage, the rapprochement between these European ‘hereditary enemies’ is frequently presented as a textbook case to be studied and replicated. Whether in Tokyo, Karachi, Islamabad or Warsaw, the Franco-German case is depicted as an inspiring model and even sometimes as “the biggest product of reconciliation in history” (Kurbjuweit, 2010). However, can this historical reconciliation be replicated in any circumstances?

Since the end of the Algerian war in 1962, French and Algerian authorities have frequently referred to Franco- German relations as a model for moving forward. In November 1983, ChadliBendjedid undertook the first ever State visit by an Algerian President to France, and directly described Franco-German relations as a model of how to deal with a tragic past: “Why couldn’t there be identical relations between France and Algeria?” (Le Monde, 6-7 November 1983). However, twenty years later, the failure of the negotiations leading to a Friendship Treaty shows that the Franco-German model did not turn out to be an effective model. For what reasons? An analysis of the endgame of the negotiations initiated by French President Jacques Chirac and Algerian President AbdelazizBouteflika reveals a number of variables that explain why Franco- Algerian relationships can apparently not be “normalized”.

This analysis is divided into three parts. The first examines the Franco- German process which started in 1958 and ended in January 1963 with the signature of the Elysée Treaty. The second part focuses on the Franco- Algerian process that started in 2003 and was abandoned in 2007. The third part stresses four critical factors that explain why closure was possible in one case and not in the other: leader- ship,context,domesticresistanceand the nature of the past violence.

Цель этого анализа - сравнить несостоявшийся Договор о дружбе между Францией и Алжиром с успешным Елисейским договором между Францией и Германией. Почему закрытие было невозможно в одном случае, а не в другом? Оба тематических исследования четко иллюстрируют масштабы и ограничения процессов трансформации конфликтов. Среди всех исторических случаев примирения франко-германское примирение часто считается историей успеха. На международной арене сближение между этими европейскими "наследственными врагами" часто преподносится как хрестоматийный случай, который необходимо изучить и воспроизвести. Будь то в Токио, Карачи, Исламабаде или Варшаве, франко-германский случай изображается как вдохновляющая модель и даже иногда как “крупнейший продукт примирения в истории” (Kurbjuweit, 2010). Однако может ли это историческое примирение быть воспроизведено при любых обстоятельствах?

После окончания алжирской войны в 1962 году французские и алжирские власти часто ссылались на франко-германские отношения как на модель для продвижения вперед. В ноябре 1983 года ЧадлиБенджедид совершил первый в истории государственный визит президента Алжира во Францию и прямо описал франко-германские отношения как образец того, как справляться с трагическим прошлым: “Почему не может быть идентичных отношений между Францией и Алжиром?” (LeMonde, 6-7 ноября 1983 года). Однако двадцать лет спустя провал переговоров, приведших к заключению Договора о дружбе, показывает, что франко-германская модель не оказалась эффективной моделью. По каким причинам? Анализ финала переговоров, инициированных президентом Франции Жаком Шираком и президентом Алжира АбдельазизомБутефликой, выявляет ряд переменных, которые объясняют, почему франко-алжирские отношения, по-видимому, не могут быть “нормализованы”.

Этот анализ разделен на три части. В первом рассматривается франко-германский процесс, который начался в 1958 году и завершился в январе 1963 года подписанием Елисейского договора. Вторая часть посвящена франко-алжирскому процессу, который начался в 2003 году и был прекращен в 2007 году. В третьей части подчеркиваются четыре важнейших фактора, которые объясняют, почему закрытие было возможно в одном случае, а не в другом: лидерство, контекст, внутреннее сопротивление и характер насилия в прошлом.

THE FRANCO-GERMAN CASE: THE FEAR OF A NEW COMMON ENEMY

In a devastated Europe, the decision to favor a rapprochement was not a matter of altruism but, rather, was seen as being in both French and German national interests. The complete and radical nature of Germany’s defeat explains its crucial need for political rehabilitation and return of sovereignty. Moreover, to German leaders, the economic future of their country was an ad- ditional reason to favour as quickly as possible the normalization of rela- tionships with their neighbors. In this particular context, a rapprochement with France was perceived as indis- pensable. For France, also, it was a question of necessity. Since the end of the war, French grandeur was being called into question. Its economy was reduced by half, its infrastructure was devastated, its demography was undermined by the human cost of the conflict, and its colonies were close to being lost. Both countries needed one another.

In addition to these domestic issues, the configuration of the broader international system was also propi- tious to a rapprochement between former enemies. Among the political, economic, and security considera- tions that encouraged this process, one was particularly significant: the existence of a common enemy - the USSR - and therefore external, mostly American, support for rapprochement.

The Franco-German rapprochement proceeded in three “waves” (Grosser, 1967: 6). The first was that of a small minority of pioneers. The second consisted of the “Europeanists”. The third occurred under Charles de Gaulle and Konrad Adenauer.