Памяти любимого стихотворения

 

 

Для отрока, в ночи кропающего вирши,

мир бесконечно стар и безнадежно сер,

и смысла нет нигде – ни на земле, ни выше!

И класс 9‑й «А» тому живой пример.

 

О скука, о тщета! Обыденности бремя

сносить не станет сил, и не хватает слов,

чтоб высказать им всем, чтобы порвать со всеми,

бежать, бежать, бежать, смываться вновь и вновь!

 

Мамаши в бигудях, и папеньки в подтяжках,

с пеленками любовь, и с клецками супы!

Действительно, кошмар! Скипай скорей, бедняжка,

куда глаза глядят, подальше от толпы!

 

Куда глаза глядят? – На небо иль под юбку.

Но в небе – пустота, под юбкой – черт‑те что!

О, как не пригубить из рокового кубка,

Когда вокруг не то, всегда, везде не то!

 

Когда мутит уже от пойла общепита,

когда ни продохнуть, ни охнуть от тоски,

когда уже ни зги от злобы и обиды,

когда невмочь уже…

О, детские мозги!

 

Взгляни – цветы добра взрастают у дороги!

Ромашка! Иван‑чай! И лютик! И репей!

И этот – как его… Пока еще их много.

Куда тебя несет? Останься, дуралей.

 

Присядь. Перекуси. Успеется, сердешный.

Она сама придет. Не торопи Ее.

И так уж наш пикник оцеплен тьмой кромешной.

И так уж всё вокруг и гибнет, и поет.

 

Оцеплен наш бивак. И песня наша спета.

Но ноты и слова запомнит кто‑нибудь.

Чего ж тебе еще? Ни одного куплета

нам больше не сложить, уж ты не обессудь.

 

Уж вечер. Уж звезда, как водится, с звездою

заводит разговор. Разверзла вечность зев.

Осталось нам прибрать весь мусор за собою,

налить на посошок и повторить припев:

 

Смерть! Старая манда! С дороги! Не чернила,

не кровь и не вода, но доброе вино

с бедняцкой свадьбы той нас грело и пьянило.

Мария с Марфой нам служили заодно!

 

Мария с Марфой нас кормили и поили!

Нам есть чего терять! Нам есть жалеть о чем –

буквально обо всем, буквально до могилы…

А может, и потом… Должно быть, и потом.

 

1997–1998

 

Песнь Сольвейг

 

 

Вот, бля, какие бывали дела –

страсть мое сердце томила и жгла –

лю, бля, и блю, бля,

и жить не могу, бля,

я не могу без тебя!

Прошлое дело, а все‑таки факт –

был поэтичен обыденный акт,

был поэтичен, и метафизичен,

и символичен обыденный фак!

Он коннотации эти утратил.

И оказался вообще‑то развратом!

Лю эти, блю эти,

жить не могу эти,

das ist phantastisch!

O, yes!

 

Уж не собрать мне в аккорд идеальный

Грига и Блока с бесстыдством оральным

и пролонгацией фрикций. Но грудь

все же волнуется – о, не забудь!

Лю, бля, и блю, бля,

и жить не могу, бля,

я не могу без тебя,

не могу!

 

А на поверку – могу еще как!

Выпить мастак и поесть не дурак.

Только порою сердечко блажит,

главную песню о старом твердит:

лю, говорю тебе, блю, говорю я,

бля, говорю я, томясь и тоскуя!

Das ist phantastisch!

Клянусь тебе, Сольвейг,

я не могу без тебя!

 

1998

 

Деревня

 

 

Русь, как Том Сойер, не дает ответа.

Должно быть, снова шалости готовит

какие‑нибудь… Середина лета.

Гогушин безнадежно рыбу ловит

под сенью ивы. Звонко сквернословит

седая Манька Лаптева. Рассветы

уже чуть позже, ночи чуть длиннее.

И под окном рубцовская рябина

дроздам на радость с каждым днем

желтее.

Некрупная рогатая скотина

на пустыре торчит у магазина,

и возникает рифма – Амалфея.

По ОРТ экономист маститый

М. Курдюков и депутат Госдумы

пикируются. «Вот же паразиты!» –

переключая, говорит угрюмо

Петр Уксусов. Но Петросяна юмор

вмиг остужает мозг его сердитый.

 

Вот мчится по дорожке нашей узкой

«жигуль»‑«девятка». Эх, «девятка»‑птица!

Кто выдумал тебя? Какой же русский,

какой же новый русский не стремится

заставить всё на свете сторониться!

Но снова тишь, да гладь, да трясогузка,

да на мопеде мужичок поддатый,

да мат, да стрекот без конца и края…

Опасливый и праздный соглядатай,

змеей безвредной прячусь и взираю.

Я никого здесь соблазнить не чаю.

Да этого, пожалуй, и не надо.

 

1997–1998

 

* * *

 

Объективности ради мы запишем в тетради:

Люди – гады, а смерть неизбежна.

Зря нас манит безбрежность

или девы промежность.

Безнадёжность вокруг, безнадежность.

 

Впрочем, в той же тетради я пишу Христа ради:

Ну не надо, дружок мой сердешный!

Вихрь кружит центробежный,

мрак клубится кромешный…

 

Ангел нежный мой, ангел мой нежный!

 

1999

 

* * *

 

Хорошо Честертону – он в Англии жил!

Оттого‑то и весел он был.

Ну а нам‑то, а нам‑то, России сынам,

как же все‑таки справиться нам?

 

Jingle bells! В Дингли‑делл мистер Пиквик спешит.

Сэм Уэллер кухарку смешит,

и спасет Ланселот королеву свою

от слепого зловещего Пью!

 

Ну а в наших краях, оренбургских степях

заметает следы снежный прах.

И Петрушин возок всё пути не найдет.

И Вожатый из снега встает.

 

1999

 

* * *

 

Наша Таня громко плачет.

Вашей Тане – хоть бы хны!

 

А хотелось бы иначе…

 

Снова тычет и бабачит