Двадцать сонетов к Саше Запоевой

1995

 

1

 

 

Любимая, когда впервые мне

ты улыбнулась ртом своим беззубым,

точней, нелепо растянула губы,

прожженный и потасканный вполне,

 

я вдруг поплыл – как льдина по весне,

осклабившись в ответ светло и тупо.

И зазвучали ангельские трубы

и арфы серафимов в вышине!

 

И некий голос властно произнес:

«Incipit vita nova!» Глупый пес,

потягиваясь, вышел из прихожей

 

и ткнул свой мокрый и холодный нос

в живот твой распеленутый. О Боже!

Как ты орешь! Какие корчишь рожи!

 

 

2

 

 

И с той январской ночи началось!

С младых ногтей алкавший Абсолюта

(нет, не того, который за валюту

мне покупать в Стокгольме довелось,

 

который ныне у платформы Лось

в любом ларьке поблескивает люто),

я, полусонный, понял в ту минуту,

что вот оно, что все‑таки нашлось

 

хоть что‑то, неподвластное ухмылкам

релятивизма, ни наскокам пылким

дионисийских оголтелых муз!

 

Потом уж, кипятя твои бутылки

и соски под напев «Европы‑плюс»,

я понял, что еще сильней боюсь.

 

 

3

 

 

Но в первый раз, когда передо мной

явилась ты в роддоме (а точнее –

во ВНИЦОЗМИРе), я застыл скорее

в смущенье, чем в восторге. Бог ты мой!

 

Как странен был нездешний облик твой.

А взгляд косящий и того страннее.

От крика заходясь и пунцовея,

три с лишним килограмма чуть живой

 

ничтожной плоти предо мной лежало,

полметра шевелилось и взывало

бессмысленно ко мне, как будто я

 

сам не такой же… Мать твоя болтала

с моею тещей. И такси бежало,

как утлый челн, в волнах небытия.

 

 

4

 

 

И понял я, что это западня!

Мой ужас, усмиренный только‑только,

пошел в контрнаступление. Иголки,

булавки, вилки, ножницы, звеня,

 

к тебе тянулись! Всякая фигня

опасности таила втихомолку.

Розетка, кипяток, котенок Борька,

балкон и лифт бросали в дрожь меня.

 

А там, во мгле грядущей, поджидал

насильник, и Невзоров посылал

ОМОН на штурм квартиры бедной нашей,

 

АЭС взрывались… Бездны на краю

уже не за свою, а за твою

тончайшую я шкуру трясся, Саша.

 

 

5

 

 

Шли дни. Уже из ложки ела ты,

Вот звякнул зуб. Вот попка округлилась.

Ты наливалась смыслом, ты бесилась,

агукала средь вечной пустоты.

 

Шли съезды. Шли снега. Цвели цветы.

Цвел диатез. Пеленки золотились.

Немецкая коляска вдаль катилась.

И я забыл мятежные мечты.

 

Что слава? Что восторги сладострастья?

Что счастие? Наверно, это счастье.

Ты собрала, как линзочка, в пучок

 

рассеянные в воздухе ненастном

лучи любви, и этот свет возжег –

да нет, не угль – лампадный фитилек.

 

 

6

 

 

Чтоб как‑то структурировать любовь,

избрал я форму строгую сонета.

Катрена два и следом два терцета.

абба. Поэтому морковь

 

я тру тебе опять. «Не прекословь!» –

как Брюсов бы сказал. Морковка эта

полезнее котлеты и конфеты.

абба. И вот уже свекровь

 

какая‑то (твоя, наверно) прется

в злосчастный стих. ссdс. Бороться

нет сил уж боле. Зря суровый Дант

 

не презирал сонета. Остается

dd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?

А может, бант? Нет, лучше бриллиант.

 

 

7

 

 

Я просыпаюсь оттого, что ты

пытаешься закрасить мне щетину

помадою губной. И так невинно

и нагло ты хохочешь, так пусты

 

старанья выбить лживое «Прости,

папулечка!», так громогласно псина

участвует в разборке этой длинной,

и так полны безмозглой чистоты

 

твои глаза, и так твой мир огромен,

и неожидан, и притом укромен,

и так твой день бескраен и богат,

 

что даже я, восстав от мутной дремы,

продрав угрюмый и брезгливый взгляд,

не то чтоб счастлив, но чему‑то рад.

 

 

8

 

 

Ну вот твое Коньково, вот твой дом

родной, вот лесопарк, вот ты на санках,

визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,

вот ты застыла пред снеговиком,

 

мной вылепленным. Но уже пушком

покрылись вербы, прошлогодней пьянки

следы явила вешняя полянка,

и вот уж за вертлявым мотыльком

 

бежишь ты по тропинке. Одуванчик

седеет и лысеет, и в карманчик

посажен упирающийся жук.

 

И снова тучи в лужах ходят хмуро…

Но это все с тобою рядом, Шура,

спираль уже, а не порочный круг.

 

 

9

 

 

«Ну что, читать?.. У лукоморья дуб

зеленый… Да, как в Шильково… златая…

ну золотая, значит, вот такая,

как у меня кольцо…» Остывший суп

 

десертной ложкой тыча мимо губ,

ногой босою под столом болтая,

обедаешь, а я тебе читаю

и раздражаюсь потихоньку. Хлюп –

 

картошка в миску плюхается снова.

Обсценное я сглатываю слово.

«Ешь, а не то читать не буду, Саш!..

 

…на дубе том…» – «На́ш Том?!» – «Не понимаю,

что – наш?» – Но тут является, зевая,

легчайший на помине Томик наш.

 

 

10

 

 

Как описать? Глаза твои красивы.

Белок почти что синий, а зрачок

вишневый, что ли? черный? Видит Бог,

стараюсь я, но слишком прихотливы

 

слова, и, песнопевец нерадивый,

о видео мечтаю я, Сашок.

Твоих волос густой и тонкий шелк

рекламе уподоблю я кичливой

 

«Проктер энд Гэмбл» продукции. Атлас

нежнейшей кожи подойдет как раз

рекламе «Лореаль» и мыла «Фриско».

 

Прыжки через канаву – «Адидас»

использовать бы мог почти без риска.

А ласковость и резвость – только «Вискас»!

 

 

11

 

 

Ты горько плачешь в роковом углу.

Бездарно притворяясь, что читаю

Гаспарова, я тихо изнываю,

прервав твою счастливую игру

 

с водой и рафинадом на полу.

Секунд через 15, обнимая

тебя, я безнадежно понимаю,

как далеко мне, старому козлу,

 

до Песталоцци… Ну и наплевать!

Тебя еще успеют наказать.

Охотников найдется выше крыши,

 

Подумаешь, всего‑то полкило.

Ведь не со зла ж и явно не назло.

Прости меня. Прижмись ко мне поближе.

 

 

12

 

 

Пройдут года. Ты станешь вспоминать.

И для тебя вот эта вот жилплощадь,

и мебель дээспэшная, и лошадь

пластмассовая, и моя тетрадь,

 

в которой я пытаюсь описать

все это, и промокшие галоши

на батарее, и соседский Гоша,

и Томик, норовящий подремать

 

на свежих простынях, – предстанут раем.

И будет светел и недосягаем

убогий, бестолковый этот быт,

 

где с мамой мы собачимся, болтаем,

рубли считаем, забываем стыд.

А Мнемозина знай свое творит.

 

 

13

 

 

Уж полночь. Ты уснула. Я сижу

на кухне, попивая чай остылый.

И так как мне бумаги не хватило,

я на твоих каракулях пишу.

 

И вот уже благодаря ушу

китаец совладал с нечистой силой

по НТВ, а по второй – дебилы

из фракции какой‑то. Я тушу

 

очередной окурок. Что там снится

тебе, мой ангел? Хмурая столица

ворочается за окном в ночи.

 

И до сих пор неясно, что случится.

Но протянулись через всю страницу

фломастерного солнышка лучи.

 

 

14

 

 

«Что это – церковь?» – «Это, Саша, дом,

где молятся». – «А что это – молиться?»

Но тут тебя какая‑то синица,

по счастью, отвлекает. Над прудом,

 

над дядьками с пивком и шашлычком

крест вновь открытой церкви золотится.

И от ответа мне не открутиться.

Хоть лучше бы оставить на потом

 

беседу эту. «Видишь ли, вообще‑то

есть, а верней, должно быть нечто, Саш,

ну, скажем, трансцендентное… Об этом

 

уже Платон… и Кьеркегор… и наш

Шестов…» Озарены вечерним светом

вода, и крест, и опустевший пляж.

 

 

15

 

 

Последние лет 20–25

так часто я мусолил фразу эту,

так я привык, притиснув в танце Свету

иль в лифте Валю, горячо шептать:

 

«Люблю тебя!», что стал подозревать,

что в сих словах иного смысла нету.

И все любови, канувшие в Лету,

мой скепсис не могли поколебать.

 

И каково же осознать мне было,

что я… что ты… не знаю, как сказать.

Перечеркнув лет 20–25,

 

Любовь, что движет солнце и светила,

свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,

и начал я хоть что‑то понимать.

 

 

16

 

 

Предвижу все. Набоковский фрейдист

хихикает, ручонки потирает,

почесывает пах и приступает

к анализу. А концептуалист,

 

чьи тексты чтит всяк сущий здесь славист,

плечами сокрушенно пожимает.

И палец указательный вращает

у правого виска метафорист.

 

Сальери в «Обозренье книжном» лает,

Моца́рт зевок ладошкой прикрывает,

на до́бычу стремится пародист,

 

все громче хохот, шиканье и свист!

Но жало мудрое упрямо возглашает,

как стан твой пухл и взор твой как лучист!

 

 

17

 

 

Где прелести чистейшей образцы

представлены на удивленье мира –

Лаура, леди смуглая Шекспира,

дочь химика, которую певцы,

 

Прекрасной Дамы верные жрецы,

делили, и румяная Пленира –

туда тебя отеческая лира

перенесет. Да чтут тебя чтецы!

 

А впрочем, нет, сокровище мое!

Боюсь, что это вздорное бабье

тебя дурному, доченька, научит.

 

Не лучше ли волшебное питье

с Алисой (Аней) выпить? У нее

тебе, по крайней мере, не наскучит.

 

 

18

 

 

Промчались дни мои. Так мчится буйный Том

за палкою, не дожидаясь крика

«Апорт!», и в нетерпении великом

летит назад с увесистым дрючком.

 

И вновь через орешник напролом,

и лес, и дол наполнив шумом диким –

и топотом, и тявканьем, и рыком,

не ведая, конечно же, о том,

 

что вот сейчас докурит сигарету

скучающий хозяин, и на этом

закончится игра, и поводок

 

защелкнется, а там, глядишь, и лето

закончено, а там уже снежок…

Такая вот метафора, дружок.

 

 

19

 

 

И если нам разлука предстоит…

Да что уж «если»! Предстоит, конечно.

Настанет день – твой папа многогрешный,

неверный муж, озлобленный пиит,

 

лентяй и врун, низвергнется в Аид.

С Франческой рядом мчась во мгле кромешной,

воспомню я и профиль твой потешный,

и на горшке задумчивый твой вид!

 

Но я взмолюсь, и Сила Всеблагая

не сможет отказать мне, дорогая,

и стану я являться по ночам

 

в окровавленном саване, пугая

обидчиков твоих. Сим сволочам

я холоду могильного задам!

 

 

20

 

 

Я лиру посвятил сюсюканью. Оно

мне кажется единственно возможной

и адекватной (хоть безумно сложной)

методой творческой. И пусть Хайям вино,

 

пускай Сорокин сперму и говно

поют себе усердно и истошно,

я буду петь в гордыне безнадежной

лишь слезы умиленья все равно.

 

Не граф Толстой и не маркиз де Сад,

князь Шаликов – вот кто мне сват и брат

(кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек

 

мой сизенький, мой миленький дружочек,

мой дурачок, Сашочек, ангелочек,

кричи: «Ура!» Мы едем в зоосад!

 

Стихотворения конца века

1997–2000

 

Расчет

 

 

Видимо, третьего нам не дано.

Ну а второго и даром не надо.

Первого – ешь не хочу, но оно

И страшновато, и противновато.

Губы раскатывать просто смешно.

С нас еще требуют и предоплаты.

 

Бабки подбиты. Исчерпан лимит.

Даже с поправкой на глупость и трусость,

Даже с учетом того, что кредит

Нам обещается – что‑то не густо!

Низкорентабельный уголь в груди

Больше не жжется, как это ни грустно.

 

Так вот по счету большому. Прикинь!

Хватит латать эти черные дыры!..

Вывод отсюда всего лишь один.

Максимум два. Ну, от силы четыре.

Что же ты мешкаешь, мой господин?

Что ж ты губами шевелишь, притырок?

 

1997–1998

 

Коллеге

 

 

С одной стороны –

Мы горды и важны.

С другой стороны –

Никому не нужны.

Вот так, мой друг.

Вот так, мой дружок, –

Никому

Ни на кой

Не нужны!

 

Бывало – ах! –

Внушали мы страх!

И даже – эх! –

Вводили во грех!

А нынче, друг,

А нынче, дружок,

Наливают нам

На посошок.

 

Не вижу я

Трагедии здесь –

Ляля‑тополя,

Бессильная спесь,

Твоя, мой друг,

Моя, мой дружок,

Смехотворная,

Жалкая спесь!

 

И драйву нет,

И саспенсу йок –

Увы, мой свет,

Увы, мой дружок.

Один глоток,

Один лишь глоток

Остается нам

На посошок.

 

1998

 

* * *

 

Почему же, собственно, нельзя?

Очень даже можно!

Плюнуть в эти ясные глаза,

отпустить под горку тормоза

сладко и несложно!

 

Кануть, как окурок в темноту,

полететь, визжа, к едрене фене,

лучше уж в бреду, чем на посту,

лучше уж в блевоте, чем в поту,

лучше уж ничком, чем на коленях!

 

И от водки лучше, чем от скуки!

Эх бы загу‑загу‑загу‑лять,

да загулять!

Так‑то так, но вот в чем, парень, штука –

где же будем мы носки стирать?

 

Хорошо без дома, на просторе,

но без ванны как‑то не с руки.

Воля волей, только под забором

зябко в нашем климате, и вскоре

ты поймешь – уж лучше от тоски,

 

чем от грязи! А лишай стригучий?

А чесотка? А педикулез?

Нет, Земфира, вместо страсти жгучей

заведи дезодорант пахучий

и тампакс. А то шибает в нос.

 

1998

 

* * *

 

Что «симулякр»? От симулякра слышу!

Крапива жжется. А вода течет,

как прежде, – сверху вниз. Дашевский Гриша

на Профсоюзной, кажется, живет.

 

О чем я то бишь? Да о том же самом,

о самом том же, ни о чем ином!

По пятьдесят, а лучше по сто граммов.

Потом закурим. А потом споем:

 

«Не уходи, побудь со мной, мой ангел!

Не умирай, замри, повремени,

романсом Фета, приблатненным танго –

о, чем угодно! – только помани,

 

какой угодно глупостью…» Приходит

довольно‑таки скучная пора.

Вновь языку блудливому в угоду

раб покидает Отчий вертоград,

 

ну, в смысле – разум ленится и трусит,

юлит, грубит, не хочет отвечать.

Вода меж тем течет по старым руслам,

крапива жжется, и часы стучат.

 

И только голос слабый и беспечный,

почти не слышный, жалкий и смешной,

лишь полупьяный голос человечий

еще звучит и говорит со мной!..

 

Век шествует путем своим дурацким.

Не взрыв, не всхлип – хихиканье в конце.

А мусикийский гром и смех аркадский

не внятны нам, забывшим об Отце.

 

Но, впрочем, хватит умничать. О сроках

ни сном, ни духом не дано нам знать.

Рецензия у Левушки в «Итогах» –

вот все, на что мы вправе уповать.

 

Дашевский Гриша, приходи в субботу,

так просто – позлословить, подурить,

подухариться Бахусу в угоду.

Хотя в такую мерзкую погоду

тебе, наверно, трудно выходить.

 

1998

 

* * *

 

О высоком и прекрасном

сердце плакало в ночи,

о насущном и пустяшном,

о всамделишном и зряшном…

Сердце‑сердце, помолчи!

 

Сердце‑сердце, что такое?

Эк тебя разобрало!

Муза‑шмуза, все пустое.

Глянь‑ка в форточку – какое

там столетье подошло!

 

Не такое время нынче,

чтобы нянчиться с тобой!..

Что же ты, сердечко, хнычешь

и, как тать в ночи, химичишь

над бумажной мишурой?

 

Что ты ноешь, что ты воешь,

что ты каркаешь в ночи,

что канючишь, ретивое,

с бестолковой головою

пакт мечтая заключить!

 

Что ж ты клянчишь, попрошайка!

Мы не местные с тобой,

и, признайся без утайки,

устарели наши байки

в тихой келье гробовой

 

о высоком и прекрасном,

Шиллер‑шмиллер, ветхий Дант…

Твои хлопоты напрасны,

твои происки опасны,

мракобес и обскурант!

 

В общем, хрен те, а не грант!

 

1998

 

Романс

 

 

Были когда‑то и мы… ну ведь были?!

Были, еще бы не быть!

Ух, как мы пили и, ах, как любили,

Ой, как слагали навзрыд!

 

О, как мы тайной музыке внимали,

как презирали мы, о!

И докатились мы мало‑помалу,

не осознав ничего.

 

Логоцентризму и фаллоцентризму

(дикие хоть имена)

отдали мы драгоценные жизни.

Вот тебе, милый, и на!

 

Вот тебе, бабушка, и наступает

Юрьев денек роковой!

К новому барину бодро шагает

справный мужик крепостной.

 

Только Ненила‑дурында завыла,

Фирс позабытый скулит,

ветхой музыки едритская сила

над пепелищем гудит,

 

И не угнаться усталой трусцою,

да и желания нет.

Опохмелившись с холодной зарею,

смотрим в окошко на свет.

 

Сколь удивителен свет этот белый,

он обошелся без нас…

Ах, как мы были, и сплыли, и спели –

сами не верим подчас.

 

Что ж, до свидания, друг мой далекий,

ангел мой бедный, прощай!

В утро туманное, в путь одинокий

старых гнедых запрягай.

 

1998

 

Умничанье

 

Ты спрашиваешь: «Что есть красота?»

Я отвечаю: «Эти вот места!»

М. Кукин, К. Гадаев

 

 

Объекта эстетические свойства

в конце концов зависят от субъекта.

Субъект читает Деррида и Гройса

и погружен в проблемы интертекста.

 

Меж тем объект злосчастный остается

невидимым, безвидным, безобразным.

О, как он жаждет взгляда! Ноль эмоций,

вниманья ноль в мозгу писчебумажном.

 

«О, подними глаза, о, дай мне имя!

О, дай мне жить, не оставляй меня!

Меж буковками умными твоими

заметь меня и пожалей меня!»

 

Но нет, не видит. Слышит и не внемлет!

И, смысл последний потеряв, объект

растет, как беспризорник, зло и немо

и жрет, как Робин Бобин Барабек –

 

все поглощает, все в себя вбирает!

А тот, кто мог преобразить его,

по‑прежнему читает и скучает,

не чует и не хочет ничего!

 

Нет чтобы приглядеться – вдруг да выйдет!

Ну, вдруг да и окажется еще

пока не поздно что‑нибудь увидеть,

почесть за благо и принять в расчет.

 

1998

 

В творческой лаборатории

 

 

Если ты еще не в курсе,

я скажу тебе, читатель:

все зависит от контекста,

все буквально, даже я!

 

Все зависит от контекста,

например, краса девичья

от количества «Смирновской»

и от качества ее.

 

Так что качество мое

и количество твое

уж никак не абсолютны

и зависят не от нас,

 

а зависят, повторяю,

от контекста, мой читатель,

вне контекста, к сожаленью,

не бывает ничего!

 

Абсолютно ничего,

кроме Бога одного.

 

Это, в общем, очевидно,

хоть досадно и обидно.

Оскорбительно зависеть

от такой вот хреноты!

 

Это все вполне понятно,

хоть подчас и неприятно,

но контекст не выбирают,

так же, впрочем, как тебя.

 

1998

 

* * *

 

См. выше, и выше, и выше,

в такую забытую высь,

которой, ты помнишь, когда‑то

с тобой мы безумно клялись!

 

И клятву сию мы сдержали!

А толку? А толку нема…

Ты помнишь, как нам обещали,

что ждут нас тюрьма да сума,

 

и прочие страхи и охи,

высокой трагедии жуть?

И вот, как последние лохи,

мы дали себя обмануть.

 

Какая уж к черту трагедья!

Напрасно рыдает Пьеро!

Не верует в наши легенды

по трудоустройству бюро!

 

Молчите, проклятые книжки,

бумажки, цитаты, понты!..

См. ниже, и ниже, и ниже,

и ниже, и тише воды.

 

1998

 

Лет спустя

 

 

Гений чистой красоты…

Вавилонская блудница…

Мне опять явилась ты –

перси, очи, ягодицы!

 

В обрамленье этих лет,

меж общагой и казармой,

глупый, смазанный портрет

засветился лучезарно.

 

На теперешний мой взгляд –

блядовита, полновата.

Из знакомых мне девчат

были лучшие девчата.

 

Комбинация, чулки,

и кримпленовое мини,

и Тарковского стихи –

нет вас больше и в помине.

 

Пиво на ВДНХ,

каберне, мицне, фетяска…

Кто здесь, книжник, без греха,

бросит пусть в тебя, бедняжка.

 

Был ребяческий разврат

добросовестен и вправду.

Изо всех моих утрат

помню первую утрату.

 

Пидманула‑пидвела,

ДМБ мне отравила.

Ты в сырую ночь ушла –

знать, судьба меня хранила.

 

Это было так давно,

что уж кажется красиво,

что сказать тебе спасибо

мне уже немудрено.

 

1998

 

* * *

 

Даешь деконструкцию! Дали.

А дальше‑то что? – А ничто.

Над кучей ненужных деталей

сидим в мирозданье пустом.

 

Постылые эти бирюльки

то так мы разложим, то сяк,

и эхом неясным и гулким

кромешный ответствует мрак.

 

Не склеить уже эти штучки,

и дрючки уже не собрать.

И мы продолжаем докучно

развинчивать и расщеплять.

 

Кто делает вид, кто и вправду

никак не поймет, дурачок,

что шуточки эти не в радость

и эта премудрость не впрок.

 

И, видимо, мира основы

держались еще кое‑как

на честном бессмысленном слове

и на простодушных соплях.

 

1998

 

* * *

 

Зимний снег,

и летний зной,

и осенний листопад,

и весенняя капель –

сердцу памятны досель,

сердцу много говорят.

 

Говорят они о том,

что позаросло быльем,

что со Светою вдвоем

чувствовали мы,

 

и со Светкою другой,

и с Тамаркой роковой,

с Катериной,

и с Мариной,

как‑то даже с Фатимой!

 

Говорит со мной Природа

о делах такого рода,

что, пожалуй, не к лицу

слушать мужу и отцу.

 

Ты ответь, натурфилософ,

почему любой ландшафт

вновь родит во мне желанье

слушать робкое дыханье,

выпивать на брудершафт?..

 

Борода седа уже.

Я уже на рубеже.

Божий мир и впрямь прекрасен.

Время думать о душе.

 

1998

 

* * *

Я знаю, не вспомнишь ты, милая, зла…

А. Блок

 

Когда я уйду…

и когда я вернусь…

когда я исчезну вообще –

нашмыганным носом прижавшись к стеклу,

ты вспомнишь, дружок, обо мне!

 

Ты вспомнишь, как так же, сквозь то же стекло

ждала ты под утро меня.

Небритый и потный, в тяжелом пальто

спешил я и каялся я,

 

скользя по раскисшей московской зиме –

ее, как меня, развезло…

Ты вспомнишь и вздрогнешь, дружок, обо мне

и всхлипнешь над этим пальто,

 

и вспомнишь закат за окном, и в окне

увидишь все тот же закат,

который пылал в вечереющей мгле

в годину ГБ и ЦК.

 

Когда я уйду на покой от времен,

уйду от хулы и похвал,

ты вспомнишь, как в нарды играл я с тобой,

как я без конца мухлевал.

 

Ты вспомнишь, когда я уйду на покой

долой с невнимательных глаз,

одну только песню, что пел я с тобой,

а также любимый романс –

 

про старый тот клен,

и про темный тот дуб,

про то, отчего так светло,

про тот одинокий, кремнистый тот путь,

которым я, Лена, ушел!

 

Вернее, уйду… И не скоро еще!

Но точно уйду – и тогда

ты вспомнишь, задрыга, как нехорошо

себя ты сегодня вела!

 

1998