Элегия на кончину Джона Купера, церковного старосты. Anno 1714

 

 

Гудит молва, несется слух:

Джон испустил зловонный дух!

Он кукарекал, как петух, –

И вот‑те на:

Ему, грозе окрестных шлюх^{*},

Пришла хана!

 

По‑своему он был хорош –

Да въедлив, точно клоп иль вошь:

Он за распутство иль дебош

Взимал сполна:

Вынь да положь последний грош,

Не то – хана!

 

Как волк нещаден, туп как вол,

На шлюх сей муж охоту вел!

И помирал отнюдь не гол:

Его мошна

Вмещала не один обол!

И вот – хана…

 

И неказист, и невелик

Был приснопамятный старик –

Но, видя сей суровый лик,

Сам сатана,

Я мыслю, обмер бы и сник,

Решив: «Хана…»

 

Куда убрался? В рай, иль в ад?

Но, право, не придет назад.

И родственник, поживе рад,

Готов хватать

Наследство – долгожданный клад, –

Как подлый тать!

 

Фи, Смерть! Зачем тобой ведом

Бедняга Джон в дубовый дом?

Гасил он – с тягостным трудом! –

Раздор и свару,

Смирял разгул, сметал содом,

Пророчил кару!

 

Безжалостно врывался Джон

Во всяк бордель, во всяк притон –

И грешных перечень имен

В башке хранил.

Презренных шлюх повинный стон

Был Джону мил!

 

Порою шпагу иль кинжал

Хмельной распутник обнажал –

Но Джон в узде врага держал,

Немилосерд! –

О, перед старостой дрожал

И смерд, и лэрд!

 

А протрезвеет сукин кот –

И к Джону каяться идет:

Мол, я обидел вас – и вот,

Воздам стократ…

И взятку старосте кладет,

Кляня разврат.

 

Но девок – весь дневной улов! –

Джон отсылал без долгих слов

Под сумрачный тюремный кров:

Мол, посиди!

Стоял всеместно вой и рев:

Мол, пощади!

 

А нынче в городе у нас –

Гульба, попойка, перепляс:

Во всякий день, во всякий час

Мы пьем до дна!

Джон Купер гигнулся, угас,

Ему – хана!

 

О Смерть! Ужель твоя коса

Взнесла мерзавца в Небеса –

Двуногого цепного пса,

Царя пройдох?..

Но верю, верю в чудеса:

Джон Купер сдох!

 

 

Постскриптум

 

Во страхе закрываю рот:

Из‑под земли покойник ход

Наружу вырыл, точно крот!

Везде гласят:

Видал покойника народ

Раз пятьдесят!

 

Неугомонный царь пролаз

Гнусит, червив и черномаз:

«Простите, ибо грешен аз…»

О, как наружу

Прополз мертвец? Увидишь – враз

Напустишь лужу!

 

Но мир усопшему, не меч!

Чтоб не было подобных встреч,

Священник да услышит речь

Бедняги Джона^{*}

И молвит: «Сын мой! Время лечь

В земное лоно!»

 

Вильям Крич

(1745–1815)

 

Некоему господину, сетовавшему на то, что потерял старые карманные часы

 

 

К чему же огорченный вид?

Зачем же раздражаться тут?

Не сетуй: время прочь летит –

Часы, как должно, прочь бегут.

 

 

Отменно тощему и телесно слабому автору, сочинившему архипустейший трактат

 

 

Где же, где он, источник моих вдохновений? –

И талант удивляется часто, и гений.

Ты же в собственном облике черпаешь мощь:

Твой никчемный трактат и бессилен, и тощ.

 

 

Залог блаженства

 

 

Пройди, пересеки весь круг земной

Вослед за ветром вольным, иль волной –

О! Все под солнцем здешним суета!

В конце пути – могильная плита.

 

Гляди: алтынник деньги бережет,

И родиной торгует патриот;

И всяк чиновник истовый готов

Пасть жертвой государственных трудов!

 

В прекраснейшем фиале – страшный яд:

Иной влюбленный удавиться рад!

Иных манит научная стезя –

Да ничего на ней познать нельзя.

 

О, где оно, блаженство, смертный, где?

Наш мир земной с блаженством во вражде!

Ты в Небеса лазурные гляди –

Блаженство – там, блаженство – впереди!

 

Твой ум и дух от бедствий и тревог

Лишь Бог избавит. Помни: только Бог!

 

Роберт Фергюссон

(1750–1774)

 

Добротное сукно

 

 

Коль ты пополнить был бы рад

Людей великих долгий ряд,

За ум и труд не жди наград –

Секрет в ином:

Добротнейшим живот и зад

Одень сукном!

 

О, ежели купил отрез

Добротный, и в обновку влез,

То вымахаешь до небес –

Пускай ты гном:

Добротным даден рост – и вес! –

Тебе сукном.

 

В кафтане из дешевой ткани

Ты – ровня распоследней рвани,

Предмет насмешек – или брани, –

А чья вина?

Не зря гогочут горожане:

«Купи сукна!»

 

Развязный брадобрей в субботу

Кончает поскорей работу:

Трудился до седьмого поту

Цирюльник, – но

Рядиться время обормоту

Пришло в сукно!

 

Гляди: грядет он, – прям и горд,

Как родовитый, славный лорд,

Чужих вовек не бривший морд, –

Отколь сей форс?

В сукно оделся юркий черт –

Добротный ворс!

 

В одежке бедной не моги

К девицам направлять шаги –

Напрасно стопчешь сапоги!

Пуста мошна?

Влезай хоть по уши в долги –

Купи сукна!

 

Коль скоро твой истерт камзол –

Девичий голос груб и зол,

И дева цедит: «Хам! Осел!»

Шипит она:

«Ишь, воздыхатель, – нищ и гол!

Купи сукна!»

 

В сукно одевшись, тот же час

Предстанет принцем свинопас,

И богословом – лоботряс.

Мораль ясна:

Будь кем захочешь, коль припас

Кусок сукна!

 

Родиться Ньютоном, Шекспиром –

И дозволять в кафтане дырам

Зиять – беда: ничьим кумиром

Не стать – хана!

Да, всем тебя освищут миром…

Купи сукна.

 

 

Свежие устрицы

 

 

Счастливец, кто избавлен от забот,

Чей шелковый иль кожаный кошель

Не пуст, – и можно пить холодный эль,

И не грустить при виде свежих устриц.

Филлипс

 

Где б ни качал соленый вал

Рыбачью шхуну либо ял,

Где б ни влачил добычу трал

Иль перемет, –

Никто шотландских не знавал

Богаче вод.

 

Тунца, и сельди, и трески

В них изобильны косяки;

Угри отменно велики, –

А уж макрели!

И устриц лакомых садки –

На всякой мели.

 

Ликуй, береговой народ,

Поскольку осень – у ворот,

И Посейдон в столицу шлет

Шотландцам дань, –

И устриц полон всякий рот,

Куда ни глянь.

 

Теперь никто из объедал

Не внемлет лекарю: бахвал,

Ты, видно, публику считал

Безмозглой дурой?

Разбейся вдребезги фиал

С твоей микстурой!

 

Сюда, понурый хворый люд,

Тут свежих устриц подают!

Они врачуют в пять минут –

Любой порой! –

Зубную боль, мигрень, и зуд,

И геморрой!

 

Пропойца, гей! Тряхни копилкой!

Ты, обессиленный бутылкой,

Цепляй‑ка свежих устриц вилкой

На радость глотке –

И не страдай от страсти пылкой

К вину и водке!

 

Когда гремит над головой,

И хлещет влагой дождевой,

Когда вздымается прибой,

И ветер свеж,

Займи в трактире столик свой –

И устриц ешь!

 

Когда купцу в урочный час

Придет пора замкнуть лабаз,

Вечерний звон торопит нас,

Манит в кабак,

Дабы во устричном погряз

Обжорстве всяк.

 

Бывало, меркнет Феб в окне,

А я блаженствую вполне,

Взыскуя истины в вине

Пред очагом…

Родным гнездом казался мне

Питейный дом.

 

Коль у глупца полно монет,

Глупец являет приверед,

И жрет изысканный паштет

С довольной миной;

А ты ешь устриц на обед –

И суп куриный.

 

И в Новой Гавани кутеж,

И в Устричном Поселке тож:

Сидит попарно молодежь

В любом трактире –

И устриц отворяет нож

Крупнейших в мире!

 

О, здешний люд весьма неглуп

(Хоть неучтив подчас и груб,

И сдачу пробует на зуб!) –

Он хлещет виски

И устричный хлебает суп

Из полной миски!

 

И если пива льются реки,

Глотайте устриц, человеки,

Дабы не тяжелели веки!

И – шиллинг на кон,

Что вас не перепьют вовеки

Ни поп, ни дьякон!

 

 

К моим ветхим порткам

 

 

Ступайте прочь… Прощайте, – хоть

Вы знатно грели кровь и плоть

Мою – прощайте… Мы, бедняги –

Певцы, маратели бумаги, –

Таскаем рвань, доколе вслед

Не засвистит шутник сосед,

Покуда с горем пополам

Заплаты сокрывают срам,

Покуда стужа сквозь прорехи

Не донимает без помехи.

Не так ли чахнущий больной

Не поспешает в мир иной

И бочками лекарства пьет –

Авось, протянет лишний год?

Но, как спасаться ни горазд, –

А все едино, дуба даст.

Мне внятен ваш немой упрек;

Отлично помню, кто берег

И защищал мой бедный зад

В мороз и вьюгу, в дождь и град.

Увы! – неблагодарны барды,

И вылететь в окно мансарды

Моим порткам пришла пора:

Ни золота, ни серебра

Не вверишь столь худым карманам

В отрепье, столь безбожно драном.

А ежели в кармане грош,

Иль вовсе на аркане вошь

(Поэты нищи искони) –

Терять последнее? Ни‑ни!

Портки! таков уж белый свет, –

И вам ли горше всех? О нет:

Мы любим друга, если тот

Поит вином и в долг дает;

А деньги у него иссякли –

И вышел дружбе срок. Не так ли?

Но, если человек не шваль,

Ему друзей злосчастных жаль, –

И мне вас жаль. Надевши вас,

Я подымался на Парнас!

Но мыслит Муза, что во вред

Нам изобилие монет, –

А мы без них угрюмы, злобны,

Понуры, неблагоутробны:

Коль скоро нет житейских благ,

То в каждом ближнем зрится враг.

Видали вы, как мой бокал

В руке недрогнувшей сверкал,

И лик мой счастлив был и свеж –

И сколь светло мечталось прежь!

Мечты погибли – все подряд,

Как маргаритки в зимний хлад…

Эх, нет умелого портняжки,

А поврежденья ваши тяжки!

Вы долгие служили годы

И не внимали крику моды,

Но – времени vicissitudo…

Вы одряхлели. Верю: худо

К последней близиться секунде.

Увы! Sic transit gloria mundi!

Спешите к некой лютой дуре,

Чей голос родствен реву бури, –

Вы подошли бы ей вполне,

Мужеподобнейшей жене!

Стыжусь открыто вас таскать я, –

Так скройтесь под подолом платья,

Чтоб ощутить объем и вес

Вельми упитанных телес!

А коль дождусь иных времен

И окажусь обогащен,

И задеру нескромный нос,

Имея денег целый воз, –

Пусть мне предстанет призрак ваш!

И укрощу хвастливый раж,

И вспомню, по какой одежке

Протягивал когда‑то ножки.

Так царь Филипп – я вспомнил ныне, –

Пределы царской клал гордыне,

Чтоб Македония нимало

От спеси царской не страдала:

Слугою состоял при нем

Гнуснейший смерд, развратный гном –

И дротом этого слуги

Вправлялись царские мозги.

 

 

Крестьянский очаг

 

 

Et multo in primis hilarans conviuia Baccho

Ante focum, si frigus erit, (si messis, in umbra,

Vina novum fundam calathis Ariusia nectar)

Virg. Buc.

 

Прежде всего оживлять пиры наши Вакхом обильным

Буду, зимой у огня, а летом под тенью древесной,

Буду я лить молодое вино, Ареусии не́ктар.

Вергилий. Буколики

Перевод С. Шервинского [2]

 

Когда под вечер меркнет небосвод,

Когда усталый в хлев шагает вол,

Когда цепы кончают обмолот,

И прерывает мельница помол, –

О как, свершив урочный зимний труд,

И позабывши зимний лютый хлад,

Сельчане создают себе уют

Среди забав домашних и услад?

Начни, о Муза, петь на сельский лад!

 

Поленницу на земляном горбу

Укутали от снега и ветров;

И ух, как будет весело в трубу

Гудеть огонь сухих дубовых дров!

Хозяин, воротясь, глядит кругом –

И забывает, что пришла зима,

И люб ему родной и чистый дом –

Да, чистый дом, – хоть бедный, и весьма…

А встречь идет хозяюшка сама.

 

И после изнурительного дня

Обильной муж потребует еды,

И кружку эля выпьет у огня:

Харчи худые – скверные труды!

И груда пышек источает жар,

А в масле пышки новые скворчат,

И в чугунке горяч мясной навар,

И слышен запах жареных курчат;

И тянется к стропилам сытный чад.

 

И здесь – ледащим неженкам урок:

Работай от зари и до зари –

И ешь нехитрый кус, идущий впрок! –

И здрав извне пребудешь и внутри.

Да, всякий день пребудешь бодр и прям!

А ночью станешь спать, сурку сродни, –

И шастать прекратишь по докторам:

Ненадобны содеются они.

А смерть придет –

лишь свой преклонный век вини.

 

Сколь подвигов, из пищи таковой

Почерпав сил, вершил шотландский род!

Бойцы дрались, рискуя головой,

Весь день, покуда солнце не зайдет.

Сколь туго мы натягивали лук!

И нас никто не застигал врасплох:

Датчане гибли от шотландских рук,

Шотландский побеждал чертополох

И римского орла – свидетель Бог!

 

Семья поест, и примутся тогда

Судачить – языки развяжет эль:

Как прибывала полая вода –

Она для здешних пагубна земель, –

Каков хозяйству был от ней урон;

И как за Дженни увивался Джок;

Как принесла в подоле Марион,

У коей был неведомый дружок…

Чего не вспомнишь, в тесный сев кружок!

 

А после, в наступившей тишине,

Теснятся дети ближе к очагу:

Проказники, насытившись вполне,

Внимать готовы – ша, и ни гу‑гу! –

Рассказам бабкиным о старине,

О ворожбе по сочетаньям звезд,

О колдовстве полночном при луне,

О навях, покидающих погост…

И мнится, даже пес поджал мохнатый хвост!

 

Вещает бабка: «Дьявол – он здоров

Нечистый сброд науськивать на нас!

Вишь, портят ведьмы нашенских коров,

И в засухе злодейский винен сглаз…»

Не смейтесь, о читатели! Скорбеть,

Внимая бабке, нужно бы, ей‑ей:

Вы млады и насмешливы – но ведь

Приблизитесь и вы к закату дней, –

И дряхлость вас не сделает умней.

 

Пусть одряхлела бабка – все равно

Она еще не из последних прях:

По вечерам жужжит веретено

В старушечьих морщинистых руках.

Садится бабка и за ткацкий стан;

И, если внук на праздник приодет

В самою бабкой скроенный кафтан,

В очах ее лучится добрый свет.

Да, нынче бабка есть, а завтра – нет…

 

Ох, за день утомлен глава семьи!

Легко ль работать в пору зимних стуж?

И вдлинь своей излюбленой скамьи

Уже хозяйкин растянулся муж.

Но пес и кошки знают: их черед

Вот‑вот придет – получат смачный шмат,

И лакомой похлебки всем нальет

Хозяин, – ибо добр и тороват.

Желать ли благ иных, иных наград?

 

А после будут слушать батраки

Наказ на завтра: как чинить забор,

Как отвозить на мельницу мешки –

Да чтоб не гнать коня во весь опор.

Проверить, сколь исправно заперт хлев

Хозяюшка поденщицам велит:

Пеструшка не корова – чистый лев!

Ну, чья скотина эдак вот шалит?

Все брык да брык – подойник и пролит!

 

А после – всех одолевает сон:

Зевнули даже пес и котофей.

Всяк честными трудами изнурен,

И всех зовет в объятия Морфей.

Коптит огарок, воткнутый в бутыль,

И сонно головнями свищет печь…

Заливши пламя и задув фитиль,

Сельчане отправляются прилечь,

Поспать – и встать заре грядущей встречь.

 

Мир дому твоему, о честный друг,

Кормилец добрый наш из года в год!

Пускай же твой усердно пашет плуг,

И сельский труд плоды свои дает

В обилии – как ныне, так и впредь.

Земля! оратаю твоих полей

Здоровую подай вседневно снедь,

И вволю пива пенного налей –

Чтоб жить шотландцам все дружней

и веселей!

 

Роберт Бернс

(1759–1796)

 

Праздник Всех Святых^{*}

 

 

Для резвых фей, для их затей

Настала нынче ночь;

И при луне спешат оне

От Кэслз‑Донэнз^{1} прочь.

А путь один – туда, в Колин!

Летите, скакуны,

Вперед! И вот – заветный Грот^{2},

Потоки, валуны…

И что за ночь!

 

Где меж излучистых брегов

Струится светлый Дун,

Где древле Брюс громил врагов,

Сельчане – стар и юн,

Сходились в доме близ воды –

Искать себе потех:

Рвать кочерыгу из гряды,

В печи калить орех –

Гадать всю ночь.

 

Пусть из холста, зато чиста

Одежка у девиц;

Сердца нежны, добры, верны,

И краше нету лиц.

А на лодыжках у парней –

«Любовные подвязки»^{3};

Один молчит, овцы смирней,

Другой – девицам сказки

Плетет всю ночь.

 

Сперва среди капустных гряд –

Упрятав лица в шапки,

Не глядя, – ищут наугад

Прямой и крупной хряпки^{4}.

Умишком хил, от прочих Вилл

Отбился – ох и прост!

И кочерыжку подцепил –

Что поросячий хвост.

В такую ночь!..

 

Коль кочешок отменно чист,

Иль несуразно скрючен –

Какой несется гам и свист

Во мглу речных излучин!

И, хряпку испытав на вкус,

Кладут ее над дверью,

На поперечный толстый брус –

По древнему поверью,

В глухую ночь.

 

Девицам срок спешить на ток:

По колоски пора^{5};

Но хищный Роб подкрался, чтоб

Живей пошла игра.

И крепко Робова рука

Сгребла в потемках Нелли,

И очень скоро с колоска

Все зернышки слетели:

Шальная ночь.

 

Орехов бабкиных запас^{6}

Пускается по кругу:

Который парень в этот час

Найдет свою подругу?

Иной орех, попав в очаг,

Лежит с другим на пару;

Иной же скачет на углях

И лопается с жару.

И длится ночь…

 

Джин два бросает в камелек,

Гадая о судьбе;

«Вот это я, а это Джок», –

Речет она себе.

Сдается, их не разлучить:

Калятся как один…

Но – пафф! Явил орешек прыть,

И Джок покинул Джин –

Испортил ночь.

 

А Вилл орех калил рядком

С орешком гордой Мэйли;

Серчала Мэйли: с дураком

Крутить амуры – ей ли?

Орешек Мэйли прыгнул вон,

Обжег хозяйке ногу;

И повод Виллом обретен

Облапить недотрогу

Хоть в эту ночь.

 

А Нелл и Роб сидят в углу,

И сладкий помнят грех;

С орехом, брошенный в золу,

Неразлучим орех,

И Нелли рада неспроста;

А Роб ее украдкой

Со смаком чмокает в уста,

Мечтая сделать сладкой

Всю эту ночь.

 

А Меррэн с давних мыслит пор

Одно лишь: «Эндрью Белл»…

Тайком идет она во двор,

И шаг весьма несмел.

К печи сушильной держит путь…

Черно в печи от сажи;

А надобно туда метнуть

Клубочек синей пряжи{7}

В такую ночь.

 

Метнула. Отирая пот,

Мотает вновь клубок.

Застряла нитка, не идет!

А зев печи глубок…

Ужели Белл? А может, бес?

Иль – угол кирпича?

Схватили нитку – жди словес!..

И Меррэн стрекача

Дала в ночи.

 

О крошке Дженни не шутя

Приносят бабке весть:

Просилось к зеркалу дитя,

Чтоб яблочка поесть^{8}.

У бабки в горле дым завяз,

Роняет бабка трубку,

И прожигают искры враз

Новехонькую юбку:

Срамная ночь!

 

– Попробуй, внучка: съешь и глянь…

Не смыслишь ни бельмеса!

Увидишь, маленькая дрянь^{9},

Паскуднейшего беса!

И не успеешь молвить «ох» –

А он присушит глазом;

Умишко из таких дурех

Вытаскивает разом

Он в эту ночь…

 

– Годков пятнадцать было мне:

Про Шерамурский бой^{10}

В ту пору в нашей стороне

Слыхал уже любой.

Все лето – ливни, холода;

Не вызревала рожь.

Но мы как надо и тогда

Отпраздновали все ж

Святую ночь.

 

– А верховодил Роб Мак‑Грин^{11},

И весел был вначале:

У Эппи Сим остался сын

От Роба в Ахмакалле…

Но сеять семя конопли^{12}

Роб вышел с глупой шуткой –

И много дней черней земли

Бродил, с гримасой жуткой,

И клял ту ночь.

 

Но чу! Ярится Джеми Флек,

Образчик забияки.

– Чихать на конопь! – он изрек: –

Плевать на ваши враки!

Старик хозяин из мешка

Достал ему толику:

Иди, мол, сей исподтишка –

Поменьше будет крику

Стоять в ночи.

 

Но Джеми, что хватило сил,

Нарушил тишину;

А за собою потащил

Не грабли – борону!

Бредет, ревет, не глядя вспять:

– Глядел на коноплю!

И та придет ее собрать,

Кого я полюблю –

На эту ночь!

 

Он даже пел для куража –

И вдруг утратил голос.

И на башке восстал, дрожа,

У Джеми каждый волос.

Мерзейший визг, и хрип, и храп

Услышал олух с тыла…

И обернулся – и ослаб,

И рухнул, видя рыла

Чертей в ночи!

 

Теперь орясина орет

За страх, а не за совесть!..

На помощь высыпал народ,

И начал Джеми повесть:

«За мной погнался Асмодей,

Чуть не попал в огонь я!..»

Но миг – и сквозь толпу людей

Протрюхала хавронья.

Да что за ночь?

 

В амбар бежит украдкой Мэг,

Не чая адской кары –

Невыгоден чертям набег

На здешние амбары, –

И наделяет пастушка

Орехами – затем,

Чтоб любопытным дал пинка,

Коль ей в амбаре Тэм

Подарит ночь.

 

И ловкий поворот ключа

В амбар открыл дорогу;

И Мэг, невнятно бормоча,

Себя вверяет Богу.

Метнулась крыса из угла –

И Мэг вскричала: «Боже!..»

И уж потом себя вела

Святой Агнессы строже

Всю эту ночь.

 

Шепнули Виллу в ухо: мол,

В стогу твоя подружка…

А там, внутри – ветвистый ствол,

Чтоб шла живее сушка.

Облапил дерево дурак –

И принял за старуху!

И двинул дерево кулак,

Насколь достало духу.

Дурная ночь…

 

А Лиззи, бойкая вдова,

Шаталась в одиночку,

И от испуга чуть жива

Осталась в эту ночку!

Прошла она и луг, и лог,

Не встретив привидений,

До речки на сумежье трех

Помещичьих владений^{13}.

Сгущалась ночь…

 

И левый омочить рукав

Сбиралась бедолага…

Среди кустарников и трав

Журча, струилась влага,

Звенел недальний водоскат;

А в роще близ холма

Пичуга тенькала на лад

Приятственный весьма.

Какая ночь!

 

И в этот мирный уголок,

Луны затмивши лик,

Заблудший дьявол – иль телок –

Злокозненно проник!

Услышав дьявольское «му‑у»,

Сказала Лиззи «ой!»

И с плеском шлепнулась во тьму –

В речушку головой!

Вот это ночь!

 

На чистом камне очага

Три плошки встали в ряд^{14};

Но сей порядок – ночь долга! –

Стократно изменят.

И дряхлый Джон, полвека жен

Видавший лишь чужих,

Тройной промашкой раздражен,

Ругнулся и притих –

На всю‑то ночь.

 

О сколько елось и пилось –

Не кроху, и не малость!

О сколько небылиц плелось,

Дабы прогнать усталость!

О сколько шуток и проказ!..

О сколько пылу в плясе!..

И, клюкнувши в последний раз,

Уходят восвояси

Все в эту ночь.

 

 

Святая ярмарка^{*}

 

 

Он подлость голую скрывал

Сочувствия нарядом,

Под коим прятался кинжал –

Поклепа смочен ядом;

Средь лицедеев наивящ,

И гнусен паче меры,

Он облекался в долгий плащ

Преистовейшей веры.

«Лицемерие à la Mode»

 

Алел воскресный летний день,

Я правил близкий путь –

Проверить, как взошел ячмень,

Да воздуха глотнуть.

Вставало солнце – и везде

Всяк волю дал веселью:

Зайчишка мчал по борозде,

И жаворонок трелью

Восславил день.

 

Беспечно я глядел вокруг,

Заботы свергнув с плеч –

И трех девиц увидел вдруг,

Несущихся навстречь.

Две были в траурных плащах,

Каких не жажду зреть я;

Но разодета в пух и прах

Бежала следом третья –

Воскресный день!

 

Двух первых счел я за сестер,

И соутробных тож;

Им черт навек улыбку стер

С костлявых кислых рож;

А сзади третья: прыг да скок,

Ни дать ни взять, ягненок!

Меня окликнул голосок

Девичий, чист и звонок:

– Эй! Добрый день!

 

– День добрый! – молвил я тотчас:

– Вы что, меня признали?

Я тоже где‑то видел вас,

Но где – скажу едва ли…

Лучится взор, и брызжет смех:

– На мой алтарь ты смог

Метнуть немало правил тех,

Что заповедал Бог

В далекий день!

 

Ведь я Забава! Лба не хмурь,

Приятель, видя здесь

Еще Юродивую Дурь

И Ханжескую Спесь.

Я в Мохлин, к Ярмарке Святой

Намерена попасть;

Айда за мной! Над сей четой

Мы посмеемся всласть

В безумный день!

 

Я рек: – Отлично! По рукам!

Но в праздничном наряде

Желаю объявиться там

Потехи пущей ради!

И как чумной помчал домой,

Переменить рубаху;

И, словно в бой, пошел с гурьбой,

Тянувшейся по шляху

В урочный день.

 

Торопят фермеры коней,

Скрипят их колымаги;

И расфуфыренных парней

Дурачатся ватаги;

Девичьи стайки босиком

Бегут: щадят ботинки,

Надев шелка, набив битком

С провизией корзинки –

На долгий день.

 

Велся пожертвований сбор,

И я извлек полушку;

Но поп уставился в упор –

И шиллинг канул в кружку.

В поту, в пыли – мы все дошли

(До места, не до точки);

И всяк был рад пристроить зад

К скамейке, стулу, бочке –

Нелегкий день!

 

На случай ливня есть навес

Для знатного народа,

И две‑три шлюхи с резвой Джесс^{1}

Шатаются у входа.

А вон старухи, чьих речей

Убийственна отрава;

И вон кильмарнокских ткачей

Беснуется орава –

Изгадят день.

 

Та отмолить спешит грешки,

Презревши кутерьму;

А тот вопит, что башмаки

Замызгали ему;

А одесную село тут

Собранье постных ряшек –

И парни весело зовут

Ошую сесть милашек:

Долгонек день…

 

И муж поистине блажен^{2},

Коли девица, иже

Взяла его в любовный плен,

Усядется поближе!

И пусть везде, куда ни глянь –

Блюстители приличий,

Он движет потихоньку длань

На знойный бюст девичий:

О, дивный день!

 

Молчок, ни звука! Без помех

Должны услышать люди,

Какою мздой грозит за грех

Непогрешимый Муди^{3}.

Когда б диавол, словно встарь,

Проник на землю Божью^{4],

И Муди, худшую из харь,

Узрел – то был бы дрожью

Трясом весь день.

 

Рыкает Муди, аки лев,

Не жравший третьи сутки;

Бездонный отверзает зев,

Пророчит кары жутки!

Взопрел свиной его пятак,

Но речи брызжут, жарки,

И опаляют сердце – как

Горчичные припарки:

Прегрозный день!

 

Но чу! Подъемлется судей

Присутствующих ропот:

– Се беспардонный прохиндей, –

Рек их судейский опыт.

Бесстрастный призывает Смит

Склонить немедля выи,

Но люд гурьбою прочь валит –

Пивца глотнуть впервые

За целый день.

 

О Смит, почто несете гиль

О долге и морали?

Изящен жест, возвышен стиль –

А смысл отколе брали?

Что Аристотель иль Сократ

До Рождества Христова

Провозглашали – вы стократ

Жевать готовы снова.

О дребедень!

 

А вот и зелье супротив

Отравы в душах nostrum:

Заводит Пиблз иной мотив

Перед собраньем пестрым.

О, сколь смирен и просветлен

Толкует он о Боге!

Но Здравый Смысл стремится вон

И мчится по дороге.

О, что за день…

 

И Миллер, чопорный извне,

Вещать выходит следом –

Хотя в душевной глубине

Считает веру бредом.

За проповедь сию приход

Получит парень разом,

Хотя порой наружу прет

Его несносный разум –

В такой‑то день!

 

А старики бредут тайком

Под милый кров таверны,

Чтоб виски, либо же пивком

Очиститься от скверны.

Клокочет эль, хохочет хмель –

Но речи буйны, грубы:

О вере спорят… О, ужель

Друг другу выбьют зубы

В подобный день?

 

О хмель, заветных знаний клад,

Каким не учат в школах!

Не зря его урокам рад

И наихудший олух.

Отведай виски, иль вина,

Иль пития иного –

Не пожалеешь! Пьешь до дна –

И сердце петь готово

И ночь, и день.

 

И молодежь блаженство здесь

Нашла в беседе кроткой,

Даря душе и телу смесь

Воды медовой с водкой:

Кто расточает говорок,

А кто – внимает речи,

А кто условливает срок

Для следующей встречи

В желанный день.

 

Ого! Трубы Господней глас!

Он уши всем расквасил.

Крепитесь – грянул судный час:

Глаголет Черный Рассел.

Он держит речь – как держат меч,

Обречь желая смерти;

Он всем подряд пророчит ад –

И мнятся многим черти

Средь бела дня.

 

Се бездна, прорва, адея,

Где серный ропщет пламень;

Испепеляет пещь сия

Наикрепчайший камень!

Стряхнувши в ужасе дрему,

Иной решит: уж ведом

Сей ропот огненный ему –

Се пущен храп соседом,

Продрыхшим день.

 

Но ей‑же Богу, мочи несть

Умножить список бредней…

О как мы мчали пить и есть,

Когда умолк последний!

Прочь от назойливых витий –

Туда, где хлещут в кружки

Потоки пенистых питий!

Кормите нас, подружки –

Окончен день!

 

Вошла сельчанка, мать семьи,

Дородна и горда;

И сыр, и хлеб у ней – свои;

А девушкам – беда…

Крестьяне спор ведут незлой:

Молитву скажет кто же? –

Покуда, шляпу сняв долой,

Старшой не молвит: «Боже»

И «даждь нам днесь…»

 

А коль у вас девицы нет –

Иль сыра у девицы, –

Не зарьтесь на чужой обед,

Уставьтесь в половицы!

– Хозяйки, сделайтесь щедрей, –

Моя взывает лира: –

Не унижайте дочерей,

Скупясь на ломтик сыра

В подобный день!

 

Пора домой… Плетется вспять

Нестойкий богомолец;

И норовят девицы снять

Обутки близ околиц.

Младая кровь ярится вновь:

Любой познал в избытке

Надежду, веру, и любовь,

И крепкие напитки.

О, славный день!

 

Пустивши в ход науку врак,

И проявивши прыть,

На верный путь возможет всяк

Девицу обратить.

Горит вечерняя заря,

Гуляет в жилах пиво…

Отличный день прошел не зря –

И кончится счастливо

Прекрасный день!

 

 

Видение

 

Дуан первый

 

 

Зима… И солнечный заход.

С катка гурьбой валит народ.

А сирый заяц в огород

Успел шмыгнуть,

И снег коварный выдает

Зайчишкин путь.

 

Мне молотильный тяжек цеп –

И я ослаб, а не окреп,

Себя, доколе день ослеп,

Отдав труду;

В угрюмый дом, что в темный склеп,

Один бреду.

 

Сел одиноко у огня,

Поленья влажные кляня:

Дым кашлять вынудил меня,

Дом затопил;

И шла крысиная грызня

Среди стропил.

 

Я в полумраке и чаду

Своих припомнил череду

Писаний прежних – на беду

Звучащих так,

Что ценит эту ерунду

Любой дурак.

 

Не слушал доброго совета:

Банкиром стать замест поэта –

В мошне скучала бы монета,

Пока не выну…

Я нищетою сжит со света

Наполовину!

 

Я буркнул: «Олух! Остолоп!»

И длань устало поднял, чтоб

Поклясться: был я туполоб,

Не знал удач –

Но впредь, пока не лягу в гроб,

Я не рифмач…

 

И – щелк! Щеколду бечева

Вдруг оттянула – и дрова

Преярко вспыхнули, едва

Открылась дверь;

И объявилась божества,

Иль феи дщерь.

 

Поверьте, я немедля сник,

И дерзкий прикусил язык;

И обомлел, хоть невелик

Был мой испуг;

А дивной гостьи нежный лик

Зарделся вдруг.

 

Чело венчал зеленый дрок,

В очах мерцал немой упрек:

Шотландская на мой порог

Ступила Муза;

И я решил, что мой зарок

Теперь – обуза.

 

Сколь славны были и просты

Лица задорного черты!

Она в обитель нищеты

Легко вступала;

Глаза нездешней красоты

Блистали шало.

 

Плаща откинулась пола,

И мельком явлена была

Нога: стройна, кругла, бела –

Благие боги!

У Джин одной, что мне мила,

Такие ноги!

 

А длинный плащ, зеленоват,

Играл, притягивая взгляд,

Оттенками на странный лад

Передо мной;

И мнился взору сей наряд

Родной страной.

 

Вот к морю бег стремит река,

Гора пронзает облака;

Вон у прибрежного песка

Бурлит прибой;

Вон церковь блещет – высока,

Горда собой.

 

Вон полноводный Дун, а вот

Державный Ирвин вдаль течет;

Вон Эйр, забравшийся под свод

Ветвей лесных;

Ручьям же я утратил счет,

Считая их.

 

И видел я песчаный дол,

Где древний гордый град расцвел,

Где славный высился престол –

Там испокон

Вменяют мудрости глагол

Себе в закон.

 

Державный город‑господин!

Смешенье зданий и руин!

Там незабвенный не один

Возрос герой^{1},

Что вел ряды лихих дружин

На вражий строй.

 

И я восчуял вящий пыл,

И живо я вообразил,

Как всяк без устали разил,

Рубил сплеча –

Южан, предерзостных верзил,

Уму уча.

 

Страны спаситель^{2}, славен будь!..

И Ричардтон^{3} не трус отнюдь;

И Вождь^{4} – на Сарке ранен в грудь,

Угас потом;

И Принц^{5} – познал изгнанья жуть,

Судьбой ведом.

 

И призрак пикта‑короля^{6},

Чей прах сокрыла там земля,

Блуждает, воинам веля

На бой вставать;

И духи древние в поля

Выводят рать.

 

А в роще, где журчит ручей^{7},

Где схимник жил бы, ей‑же‑ей,

Где нежный взгляд родных очей

Встречал бы я –

Гуляет недруг палачей,

Седой судья.

 

Почтеньем полнясь без конца,

Я зрел на сына и отца^{8}:

Они Природы и Творца

Постигли связь;

Один – по праву мудреца,

Другой – молясь.

 

Стерегший Брайдона смельчак^{9} –

Безвестен, погружен во мрак –

О славе грезил, мыслил: как

Себя вознесть?

Теперь о нем уведал всяк:

Герою – честь!

 

 

Дуан второй

 

 

Я устремлял смятенный взор

На Музу, дочь Небес, в упор;

И думал: мне с давнишних пор

Она – родня;

Добрей заботливых сестер,

Мудрей меня…

 

– О вдохновенный мной поэт,

Отринь бессмысленный обет!

Ты маешься немало лет,

Но ты не стар!

Награду, коих выше нет,

Получишь в дар.

 

Великий Гений сей страны^{10},

Которому подчинены

Благие духи вышины –

Им несть числа, –

Знаток искусства, и войны,

И ремесла.

 

Шотландский опекая люд,

Иные духи рать ведут,

Иные поощряют труд;

А от иных

К певцу, родившемуся тут,

Нисходит стих.

 

Под градом ядер и гранат

Они сердца воспламенят.

И патриот, войдя в сенат,

Внимает им,

И честной речи тяжкий млат –

Неотразим.

 

Дабы поэт или мудрец

В потомстве обрели венец,

Глаголет дух: найди, певец,

Вернейший звук!

Иль шепчет: выправь сей столбец,

О жрец наук.

 

И Фуллартон писал в пылу,

И Демпстер злу слагал хулу,

И Битти пел богам хвалу,

Как менестрель,

Пуская в скептиков стрелу,

Что била в цель.

 

Скромнейшим духам отведен

Меньшой разряд людских племен –<