Я хочу помочь себе разобраться

 

Дело в том, что у нас во дворе бегает давно уже, с полмесяца, рыжий кобель овчарки или лайки. Скорее всего, метис, но славный, явно потеряшка – в ошейнике и даже в строгаче, с обрывками каких‑то веревок.

Мне кажется, его никто не ищет, потому что он бегает по одним и тем же маршрутам, и если бы хозяин хотел – найти собаку труда не составило бы. Вот именно что – «бы». Никто, видимо, не ищет.

А пес славный, ласковый и… потерянный. Сначала дичился, а теперь уже ослабел – подпускает меня, я его глажу, а он глаза закрывает. Устал он.., измучился.., кормлю его иногда…

Я не знаю.., сама измучилась.., болит у меня за него душа.., сердце плачет… Вот именно этот пес, конкретный рыжий пес тревожит мою совесть. Я потом места себе не нахожу. Варвара ревнует. По условиям – не могу я его взять. Не могу. Съемная квартира, живу одна, да и все остальное до кучи…

Но каждый день я его вижу… Он смотрит на меня.., только меня подпускает… Что‑то в нем такое… Я боюсь за него, и когда вижу, испытываю облегчение и острый укол в сердце. Облегчение – жив! И такую лавину сочувствия к нему, что меня аж сметает… Сижу рядом с ним, глаза на мокром месте. Приют? Рука не поднимается, хотя я думала об этом. А вдруг он все‑таки чей‑то? Взять? Но я в явном аффекте…

Он напоминает мне рыжего пса, за которым я с умилением наблюдала несколько лет с балкона – когда у меня еще не было собаки. Та рыжая собака воплощала для меня идеал отношений Человека и Собаки. Хозяин пожилой был… Может, это тот же самый пес…

 

Вон он спит… рыжая морда… на коврике… Мы его взяли.

 

Длинные истории Рыжего

 

Как все случилось.

Доживем до понедельника

 

 

Часть первая

 

Пятнадцать минут второго. Уснувший микрорайон, забывшийся в своем куцем сне под тонкой колючей суконкой ноябрьского неба. Темные дворы, дыры проулков… Мы сидим на земле – все трое и думаем о жизни. Я курю, Варвара пытается дремать, Рыжий ждет приговора. Какая рука связала нитки наших судеб в один клубок?

Все началось, с того, что несколько недель назад в нашем дворе появился большой рыжий пес, по всей видимости, потерявшийся. При ближайшем рассмотрении он оказался кобелем, сильно смахивающим на лайку – такие же стоячие уши, пушистый хвост кольцом, густой подшерсток. На собаке болтался кожаный потрепанный ошейник, проржавевший строгач с обрывками полуистлевших веревок. Пес явно когда‑то был домашним: не дичился людей, хотя вел себя с достоинством.

Шли дни, октябрь сменился ноябрем, а пес так и бегал по дворам, искал, ждал. Потом уже не бегал, а понуро ходил, нюхая голую мусорную землю, по которой ветер, ища развлечений, перекатывал бумажки, мешки, обрывки чьей‑то сытой вкусно пахнущей жизни. Ярко‑рыжая шуба пса поблекла, к ободранному боку прицепились репьи, глаза подернулись дымкой тоски.

Он еще ждал, но никто не приходил. Он укладывался спать всегда на одном месте – между домами, свернувшись калачиком, уткнув растрескавшийся нос в теплое брюхо. Он учился быть незаметным и учился никого не ждать. Он смотрел на меня как‑то особо. Он просто смотрел, ни о чем не спрашивая. Поднимал на меня глаза – так смотрят потерявшие надежду люди. Теперь знаю, какого цвета боль. Карего. С золотым отливом.

Я уходила от этого взгляда, как могла. Шла другими тропинками, меняя маршруты, старалась не думать о нем, развлекая себя искристыми воспоминаниями… Даже про себя никак не называла эту собаку… Названное Имя – ключ к сердцу. То, что имеет имя – уже не может быть не твоим.

По ночам пес выл. Я лежала в теплой постели, на своем далеком пятом этаже в безликой, одной их сотни, многоэтажек, и знала – этот вой по мою душу. По мою сытую, привыкшую к комфорту, душу, изъеденную мелочными страстишками, страхом и туповатой беготней за главным призом – деньгами… Души осталось мало – это и есть малодушие. И она разболелась, душа. Душонка. Разболелась, расплакалась. Так ноет больной зуб, так саднит порезанный палец… Но эта боль была сильнее. Я не могла ее убаюкать, заглушить, задвинуть. Я могла только одно – что‑то сделать.

Пожалуй, это не была Моя собака. Моя – чтобы сразу, всем сердцем и на веки вечные. Порода, темперамент, пол – все не мое. С Варварой нам было вполне уютно, без зияющих пустот, куда могла бы поместиться еще одна собака.

Карие глаза. Вот, что полоснуло по сердцу, оставляя глубокий кровавый след. Глаза, в которых умерло даже отчаяние. Глаза, все понявшие. И простившие – меня. За то, чего я не сделала. Глаза, равнодушные даже к смерти.

Вчера у меня был очень трудный день. На работе сдавали отчеты и планировали будущее, а мой путь домой растянулся на полтора часа пешим ходом – под унылый рассказ подруги о том, как ее все достало. Я вымоталась, устала и была на эмоциональном пределе. Мечтала только об одном – отгулять с собакой, лечь, вытянув ноги, и прикрыть покрасневшие, как у кролика, глаза. Прикрыть их теплыми, влажными веками и разрешить себе не думать – ни о потерянном рыжем псе на стылой земле, ни о своей газете, которая мечтает о сверхприбылях, ни о таможнях в московском аэропорту и измучившейся подруге Татьяне. Мне не хотелось думать даже о своей собаке, ждущей меня в сумеречной квартире. На сегодня пыток мне было уже достаточно. Более чем. Я шла домой и предвкушала большую чашку горячего чая.

С чаем не получилось. Времени было десять, собака решительно настаивала на прогулке. И мы пошли.

Пес лежал на своем месте. Он поднял глаза, узнал. И снова уткнулся носом в свой бок… Что будет раньше – рассвет или смерть?… Что может быть проще, чем ждать?

Собрав по лоскутам истерзанное сердце, окликнула свою собаку, и мы с решимостью зомби, уже не знающих ни сомнений, ни пощады, двинулись в сторону автостоянок. Охранники сильно удивлялись, видя в окошке нелепую вязаную шапочку, обрамлявшую полуневменяемое лицо с красными глазами. Лицо шевелило пергаментными губами. А вот голос был не в пример бодрее.

– Возьмите собаку. Корм буду привозить. Подстилку дам. Собака хорошая. Иначе погибнет зимой.

От усталости я невольно перешла на телеграфный стиль. Но не это удивляло охранников, а мающаяся в отдалении ухоженная Варишна. На нее они зыркали с удивлением и оторопью, и глазки постепенно разгорались. Через две стоянки в свою программную речь внесла коррективы.

– Возьмите собаку. Не эту. Корм буду привозить. Подстилку дам. Собака хорошая. Иначе погибнет зимой.

Я просила, заискивала, уговаривала, по‑дурацки хихикала, настаивала, давила, взывала к совести, к сочувствию, сулила прибыли и место в раю. Я курила с охранниками, плевала, как они, на землю, цыкала зубом, критиковала владельцев и автолюбителей. Я шутила, шептала, рыдала.

На пятой стоянке нам повезло. Собственно, это была не настоящая стоянка – так, внебрачная дочь строительного склада и кладбища автокранов. Но она раскинулась на пустыре, где когда‑то мы гуляли с Варишной. Это был знак. Охранник сказал, что им нужна собака, но точный ответ дадут в понедельник. Поныв по инерции, но ничего более толкового не выкрутив, мы со смешанным чувством двинулись в сторону дома.

Время подходило к часу ночи. Я не мечтала даже о чашке чая. Мне хотелось лечь прямо здесь, под кустом. За мной плелась уставшая от впечатлений Варвара. Я знала, что увижу пса и скажу ему о хороших новостях. Что надо продержаться всего лишь до понедельника.

Всего лишь 4 дня и 5 ночей. Холодных, страшных ночей. И что я буду рядом. В своей стылой многоэтажке, но с незримой, протянувшейся между нами ниточкой. Будет трудно – позови. Помощь потребовалась раньше…

На него натравливали собаку. Стаффорда, кажется. И кидали камнями. Съехавшая с катушек шпана, ублюдки, выродки, не отражающие уже ничего – ни неба, ни земли. Была жертва и была охота – в их понимании. Травля – в обычном человеческом. Тот «карман» между домами, где спал рыжий, где чуть меньше ветра и чуть больше пожухлой травы, стал ловушкой. Пес стоял на слабых ногах и готовился, возможно, к последней в жизни схватке. Он не продержался бы долго: у него не было шансов победить холеного стаффорда. Но Рыжий с усилием встал и посмотрел в глаза противникам. Он ждал.

И тут из‑за угла выкатились мы. Невменяемые от усталости и поэтому уже почти беззаботные.

Сначала я не поняла мизансцену. Слишком много проблем для одного дня. Слишком много и слишком насыщенно. Слишком плохо, чтобы быть правдой. И слишком хорошо. Потому что в следующую секунду меня накрыла волна ярости. Ярости – холодной, обжигающе‑ледяной, восхитительной, излечивающей мое выжженное сердце. Потому что я решила. Потому что кто‑то решил за меня. Я была свободна и знала, кого сейчас буду убивать. Видимо, на моем лице была написана такая чистая, ничем не замутненная кровожадность, такое предвкушение пиршества человеческим мяском, в глазах – такой яркий огонь садизма, в ноздрях – жажда пронзительного запаха чужого страха – что отморозки остолбенели.

Закон подворотен они усвоили четко: на каждого отмороженного найдется еще более отмороженный. И это будет не просто урод, развлекающийся за чужой счет, – нет, это будет Настоящий Беспредельщик.

Именно в этом образе я и предстала перед ними. Безумная с Собакой. Стафф, менее чувствительный к эффектам, еще пытался что‑то нам сказать… Но Варишна… Ах, эта Варишна! Ну не боится она стаффов. Не нападает – просто не боится. А какой смысл в драке, если тебя игнорируют? Вцепиться Варе в холку стафф не смог – не дал натянутый поводок. Видимо, когда ублюдки еще не были ублюдками, они отработали выгул на поводке до автоматизма. И на том спасибо.

В общем, обошлось без крови. Психическая атака с нашей стороны, тяжелые оборонительные матершинные бои – с их. Схлопотав все‑таки по плечу камнем, я осталась победителем… С Большой Собакой. И Рыжим.

Все это время он молча стоял у стены. Он понимал – в эту ночь решается его судьба. Он не бросился к нам с благодарностями, не стал юлить, заискивать, лизать руки. Он сделал больше. Подошел и сел передо мной. Близко‑близко. И посмотрел своими карими глазами. В них больше не было смерти.

 

Часть вторая

 

Пятнадцать минут второго. Мы сидим на земле – все трое и думаем о жизни.

… Я не смогла его там оставить. Черт, черт, черт! Я знала, что это неправильное решение, но не смогла. Я прицепила к чужому ошейнику рулетку и сказала: «Ну что, Рыжий, пошли?» И появилось имя. Оно и было, это имя. Просто я произнесла его.

Рыжий сначала не поверил. А потом ПОНЯЛ. Наши незримые связи обернулись вполне конкретным шнуром рулетки. Он готов был пойти со мной куда угодно, он в нетерпении бежал чуть впереди, но возвращался спросить – я правильно иду? Хвост распушился, движения стали энергичными. Черт, он даже сам изменился – словно стал моложе и бодрее. И он умел ходить на поводке. Мы видели свои окна – единственные освещенные в доме. Мы всегда оставляем свет – чтобы возвращаться. Но мы шли не домой.

Мы шли на ту стоянку, где нас ждали в понедельник. Было ли это предательством? Доверившийся, радостно бегущий рядом пес, старающийся угадать все желания нового хозяина – я увлекала его в дебри стоянок и строек. Все дальше и дальше от света, окон, домов, ждущих нашего возвращения.

Охранник посмотрел неодобрительно. Еще бы – перед ним была юродивая и навязчивая. Таскает ночью собак по всему району. И сама не спит, и людям не дает. И курит одну за другой. Затянется несколько раз – бросит, через минуту снова рассеянно по карманам хлопает в поисках пачки… Да, с явным приветом.

А пес понравился. Но все равно – «приходите в понедельник».

А Рыжий, словно понял. Сначала громко и гневно лаял, а потом сел рядом со мной, закрыл глаза и… как‑то внутренне смирился, что ли. Мне даже казалось, что его покачивало: «…Делайте что хотите… я вам верил». Может, меня уже саму качало? «…В понедельник. Ничем не могу помочь», – голос издалека.

Пес рвал поводок в сторону дома.

 

Часть третья

 

Дома я тихо сползла по двери. И села, почти уже по традиции, на пол. Собаки устроились рядом и смотрели на меня. Варишна – все с большим непониманием. Рыжий нетерпеливо: ему хотелось все поскорее обнюхать. Я сняла с него ошейник, распутала веревки, расцепила строгач. Провела рукой по густой короткой шерсти – незнакомое ощущение для пальцев… Дунула в смешные стоячие уши – незнакомая картина для глаз… Рассмотрела впервые его усы – вроде не седые. Зачем‑то вяло спросила: «А что у тебя с зубами, милый?»

Милый не ответил, а я устыдилась своего коновальского интереса. Какие зубы, господи.., зубы, уши.., глаза, лапы, хвост… Мысли в голове уже путались… Пес, устав ждать приглашения, сам побежал смотреть территорию. Я тихо сказала его ускользающей спине: «Все будет хорошо, Рыжий…»

Рыжему было выделено место – из наспех сдернутого с кресла покрывала и запасного коврика.

Место тотчас оккупировала Варвара. Она немедленно устроила на новой подстилке свою толстенькую попу и с выражением упрямого обиженного ребенка заявила: «Это мое. Понятно?» Подумав, приволокла все игрушки – даже давно забытые, сложила на подстилку горкой и села охранять. «Мое. Понятно?» С ревностью наблюдая за чужаком, обнюхивающем квартиру. Потом вытеснила его у миски. Съела свое, а потом его. Выпила всю воду. А когда я налила еще, давясь и кося глазом, решила выпить и добавку. При этом вставала пошире, чтоб ни пройти ни проехать. Ни рядом, ни за километр. Понятно?

– Здесь я живу, – поджав губы, шипела она. – А ты кто такой? Куда пошел? МАМ! – срываясь на обиженный вопль. – Он взял мою игрушку!!!

Пока жадина Варвара накачивалась дармовой водой, Рыжий подтянул канатик и рвал из него нитки. На попытку Варвары приблизится – тихо, но грозно рычал. Варишна поняв, что за рупь двадцать чужака не возьмешь, сменила тактику: осторожно, преувеличенно радостно махая хвостом и делая заинтересованное лицо, стала сужать круги. Рычание – отскок. Хвост пропеллером. Типа – ты чего, братан, да все свои люди! Слыш, братан, расслабься! Сближение. Рычание – отскок.

Я отстраненно наблюдала за Рыжим. Какой‑то он не такой. Не такой, как Варишна. Не так дышит, не так смотрит, и эти поднятые уши – словно прислушивается к чему‑то, что должно прозвучать, а я никак не могу расслышать…

Три часа утра. Боже мой, этот день никогда не кончится? Рыжий ходил за мной как хвост, скребся в закрытую дверь ванной, бился о закрытую дверь кухни – куда я удалилась курить. Бился и выл. Тогда я еще не знала, что это гвоздь программы – протяжный, с переливами, вой. Открыла дверь и запустила страдающую собаку. Надеясь, что он сам выйдет, нюхнув дыма. В свое время с Варишной мы поняли друг друга именно так. Ничуть не бывало: пес сел в центр кухни и уставился на меня круглыми глазами. Теперь в дверь билась Варишна: «Откройте! Что вы там делаете?!»

Решив, что битвы божьих коровок, в которые грозилась перейти наша эпопея, подождут до завтра, я дала сигнал к отбою. Варвара ревностно сидела у кровати и давила косяка. Рыжий наматывал круги, цокая когтями по линолеуму. Закрываю глаза. Чтобы открыть их через минуту. И вытянуть руку к ночнику. Что опять? Варишна взгромоздилась на кровать, Рыжий пытался подойти поближе. Одна рычала, другой скулил. Примерно под такой аккомпанемент и прошла ночь.

Иногда мне удавалось провалиться в сон, но тут же я из него выныривала: Варвара яростно чесалась, кровать ходила ходуном. Рыжий плакал во сне, прикорнув на коврике у кровати. Я поздравила себя с тем, что ко всему прочему у нас у всех будут блохи, глисты, клещи и невроз – от стресса. Мне казалось, что блохи уже ползают по мне, и тоже чесалась. В бок сильно давил отвоеванный канатик. Рыжий плакал с переходом на вой.

Из сна‑обморока я вышла только к 9 утра. И проснувшись, очутилась в кошмаре. В комнате чем‑то воняло, моя аллергия на собачью шерсть за ночь славно разгулялась: к сыпи на лице добавились еще и расчесы, Рыжий скулил, Варвара, набычившись, сидела у окна. Я чувствовала себя как с тяжелого похмелья. Во мне бродила усталость, чувство вины, жалость, раздражение и в сто тридцать восьмой китайский раз удивление своей способности попадать в истории.

Не обошлось и без подлой мыслишки вывести Рыжего на улицу и сказать ему: гуд бай. До понедельника. Откупившись подстилкой в любом выбранном им месте и грузовиком корма. И навещать его, разумеется. И любить – на расстоянии. Зарубив на своем дурацком сердце, что все широкие жесты, приправленные жалостью, – не для меня. Кишка тонка. Слишком привыкла к своему образу жизни и молчаливой доброй Варе, чтобы что‑то менять. Не могу и НЕ ХОЧУ этого делать.

Но Черт! Черт! Черт! Я не могла вчера его там оставить. Не могла! И не хотела. Хотелось быть доброй и сильной. Как папаша Бэтман в красных трусах. Прилетела, все решила, и всем стало счастье. А хренушки. В чем самая главная подлость? Нельзя списать на аффект. Хоть в аффекте, хоть под наркозом, хоть с пьяну, хоть с врожденной идиотией. Принял решение, вовлек в круговорот живое существо – все, сдохни, а сделай. А не можешь – сиди дома и рисуй соплями на обоях.

Рыжий приветливо помахал хвостом. И аккуратно лизнул руку. «Привет!» – сказал он. Как ни странно, это примирило меня с действительностью.

«Привет‑привет, – ответила я, – только ты не вой больше, ладно? А то у меня зубы начинают болеть. Привет, Варишна!» – обратилась в сторону молчаливого изваяния у окна. Варя посмотрела на меня с укором: «Приведут домой невесть кого, а ты тут гостеприимничай…», – проворчала она.

Отгуляли образцово‑показательно. С ходьбой шеренгой по трое. С орошением кустиков посредством поднимания лапы. Многократного. Я сбилась со счета… Какал он тоже не так, как Варвара – не так красиво и законченно. И еще он пил из луж! И хрумкал что‑то с земли. И не притормаживал у дороги. И не знал фраз: «Подожди, я тебя отпущу», «Проходим мимо», «Мажем лыжи в сторону дома». Да, Варвара стремительно приближалась к идеалу.

За исключением того, что я ни на минуту, ни на секунду не могу остаться одна, день проходит без эксцессов. Стоит мне только приподняться со стула – Рыжий вскакивает и бежит за мной. Варвара вздрагивает и плетется следом. Если я закрываю дверь, Рыжий воет. Если не закрываю – сидит рядом и скулит… Жалостливо и на одной ноте. От этого звука у меня уже едет крыша. Господи, ну собаки ведь должны когда‑нибудь спать?

Выходили на улицу несколько раз, его отпускала – думаю, может, ветер свободы зовет? Нет, не зовет. Сидит рядом со мной. Идет за мной. Кормила несколько раз. И кормом, и капустным листом, и блинчиком. Другого питания, пригодного для собак, в доме не было. Обычно Варвара два раза в день ест корм, так что собачью еду не готовлю. Да и человеческую тоже. Предполагалось, что сегодня пойду на работу, а потом зайду в магазин. Пришлось взять отгул. У Рыжего стресс. Он привыкает. И плачет. Плачет, как ребенок. Я привыкаю.

Рыжий славный. У него красивые, полные жизни глаза. Мы сидим на полу – я и две собаки у ног. И эта длинная повесть – попытка принять и пережить последствия своего собственного выбора.

Ночь, среда, 2 ноября 2005 г.