Дневник Гесперио М. Тертулли

 

 

Среда, 26 декабря 1947

 

Хотя за четыре дня в Трансиордании у меня накопилось немало впечатлений и наблюдений, многие из которых так и просятся на страницы дневника, безрассудное решение отправить его вместе с большей частью багажа в отель не позволило мне ничего записывать. Но вот я в Аммане, в отеле «Галаад», – единственной на весь город приличной гостинице в колониальном стиле, доставшемся в наследство от британского владычества – и до встречи с Джеффри Азизом и долгожданным сокровищем остается достаточно времени, чтобы обратиться, наконец, к путевым заметкам.

Едва прибыв в страну, я не смог побороть искушения немедленно увидеть своими глазами место великого открытия, потрясшего мир всего несколько месяцев назад. Захватив с собой палатку и немного провизии, наняв проводника и отправив багаж в отель, я направился прямиком к Мертвому морю.

Кумранская долина, в которой располагались знаменитые одиннадцать пещер, не что иное, как самая обычная долина у подножия горной гряды. Там мы разбили лагерь.

Не располагая временем и необходимым снаряжением для посещения пещер, я был вынужден довольствоваться их видом через окуляры своего бинокля. Глядя на них, я размышлял о том, какая сила привела пастухов, занятых поисками потерявшихся коз, к одной из величайших находок в истории археологии. Издалека пещеры казались ничем не примечательными отверстиями в горной породе, в каждое из которых с трудом мог протиснуться взрослый человек. Но стоило мне закрыть глаза, и я видел совсем иную картину.

Этот дар был у меня, сколько я себя помню; в глубине моей памяти хранится что‑то вроде открытого альбома с фотографиями, закрыть который невозможно, сколько бы я ни старался. Больше всего это напоминает сны, хотя внезапные видения посещают меня и во время бодрствования. Это жизнь, протекающая внутри моей собственной жизни. Мозаика лиц, которые я узнаю и тут же забываю, невнятное бормотание, в котором мне слышатся священные заклинания на незнакомом языке, калейдоскоп воспоминаний, среди которых, как мне кажется, скрыт тайный смысл моего нынешнего существования. Возможно, с этим связан мой интерес к археологии: погружаясь в прошлое человечества, я шаг за шагом открывал для себя глубины своей собственной вселенной.

Видений, застигших меня в долине, в моем альбоме нет, но я чувствую, что они каким‑то образом с ним связаны.

В ту ночь в Кумранской долине я явственно ощущал присутствие древнего народа, жившего в этих местах двадцать два столетия назад. Всего в нескольких метрах от палатки, в которой мирно спал мой проводник, я видел ессеев в белоснежных одеждах, занятых своими будничными делами. То была удивительная секта, сплоченная истовой верой и железной, порой жестокой дисциплиной, отвергавшая деньги, любые формы половых сношений, жертвоприношения, торговлю, войну и рабовладение. Ессеи удалились в пустыню, чтобы возделывать скудную землю, слагать предания о борьбе детей Света с детьми Тьмы и ждать мессию, могущество которого сокрушит власть Велиала, отца Зла.

Почти ощутимое присутствие ессеев, размышления об их таинственных писаниях, которые сектанты спрятали в пещерах от Веспасиана и его карателей, надежда на то, что один из этих загадочных свитков очень скоро окажется в моих руках, всю ночь не давали мне сомкнуть глаз.

Мне удалось лишь немного подремать в дребезжавшем автобусе, который довез меня до Аммана, однако сейчас я чувствую себя на удивление бодрым и свежим.

Готовым к встрече с теми, кто повинен в моей бессоннице.

С тайной ессеев. С угрозой, которую таят мои воспоминания. С мучительным желанием – Господи спаси! – увидеть своих смуглых попутчиц без одежды. С искушением свободой. С опасным чувством, будто отель в чужой стране – ничейная земля, где я перестал быть собой и могу делать все что пожелаю.

 

Четверг, 27 декабря 1947

 

Двадцать минут шестого.

Свиток существует, он подлинный, и я держу его в руках. Проделав столь длинный путь и мужественно преодолевая бесчисленные препятствия, я в глубине души был уверен, что мой информатор лжет.

Джеффри Азиз назначил мне встречу в полночь у северной стены мечети короля Абдуллы, но, хотя прежде мы общались лишь в письмах, я, без сомнения, узнал бы его где бы то ни было. Джеффри продукт характерного для этих мест смешения рас, культур и сословий. Он сын дочери бродячего торговца‑перса и шотландского сержанта. С таким происхождением неудивительно, что Азиз примкнул к легиону бесстрашных и бессовестных авантюристов, которые рождаются, выживают и, если изменит удача, умирают среди бескрайних рядов черного рынка произведений искусства и научных находок.

Мы едва перекинулись парой слов. Убедившись, что я принес обещанные деньги, Азиз велел мне следовать за ним.

Петлять глухой ночью по узким улочкам с внушительной суммой в кошельке и в сопровождении весьма подозрительного типа не самое лучшее занятие для иностранца в Аммане. Особенно во времена, когда к привычным головорезам и грабителям прибавились палестинские террористы.

По дороге мой провожатый в знакомом по его письмам лаконичном стиле поведал мне о том, какие настроения царят среди бедуинов, обнаруживших свитки Мертвого моря. Насколько я понял, ликование, охватившее пастухов Джуму Мухаммеда и Мухаммеда Ахмеда аль‑Хамеда, когда ученые со всего мира заинтересовались их случайным открытием, сменилось горьким разочарованием, после того как иерусалимский монастырь Святого Марка и Еврейский университет заплатили им жалкие гроши.

Так что, когда Омар‑ад‑Дин Валад из того же племени нашел двенадцатую пещеру, а в ней еще один свиток в прекрасном состоянии, он предпочел сразу выставить находку на черный рынок и связался с Джеффри Азизом.

Валад ждал нас в конце тупиковой улочки, под тентом старой лавчонки из необожженного кирпича.

Я готовился к бесконечному торгу, сопровождающему сделки такого рода на Востоке.

Омар‑ад‑Дин Валад оказался горделивым пышноусым красавцем лет двадцати, одетым в поношенный военный китель. На меня он смотрел с нескрываемым презрением. Мой посредник продемонстрировал сверток с рукописью и твердым голосом объявил окончательную цену, включавшую и его гонорар.

Торговаться не пришлось.

Омар‑ад‑Дин Валад даже деньги пересчитывать не стал.

Он небрежно сунул мне в руки сверток, всем своим видом показывая, сколь оскорбительно для него иметь дело с невеждой, неспособным понять, какое сокровище ему досталось; процедив сквозь зубы слово «depositarius»,[6] молодой бедуин внимательно посмотрел мне в глаза, развернулся и ушел.

Сейчас я раскаиваюсь в своем бессердечии, но в тот момент радость и волнение были слишком сильны, чтобы задуматься о чувствах другого человека.

Все сомнения и тревоги последних дней рассеялись, едва я взглянул на свиток. Чтобы убедиться в его подлинности, не требовалось никаких специальных исследований. Кроме того, в свертке обнаружился нежданный подарок: переплетенные листы пергамента с перевернутой пентаграммой на обитой позеленевшей жестью обложке. Я знаю теперь и знал тогда, что вижу эту книгу не в первый раз, что она возникала в моих видениях, к встрече с которыми в реальности я уже давно готовился… Впрочем, внимательно осматривать находку было не время и не место, а бедуин успел скрыться из вида, и расспросить о ней было некого.

И вот теперь, на расстоянии вытянутой руки, на столе в номере старого отеля, лежит самое удивительное открытие в моей жизни. Редкостная удача, которую каждый археолог ждет всю жизнь.

О сне не приходится и думать.

Сквозь ставни проникают утренние лучи, город просыпается, а я, преодолев усталость, спешу отложить дневник, чтобы немедленно приступить к переводу драгоценной рукописи.

 

Пятница, 28 декабря 1947

 

Я просидел над рукописью несколько часов напролет, пора сделать перерыв. Я очень давно ничего не ел и со вчерашнего дня не принимал ванну… Не говоря уже о сне. Сейчас десять минут двенадцатого.

Почти идеальное состояние рукописи позволяет продвигаться вперед с удивительной быстротой. Если бы не крайнее изумление, в которое меня повергло содержание манускрипта, я покончил бы с ним сегодня же.

Я с трудом удерживаю перо, которым пишу эти строки. Мои руки дрожат, одежда взмокла от пота… А в голове блуждают десятки вопросов.

С тех пор как я развернул холст и достал свиток, время будто остановилось. На первый раз я собирался бегло его осмотреть. Каково же было мое изумление, когда я узнал древние палеоеврейские буквы, которыми был написан знаменитый папирус Нэша, относящийся ко второму веку. Потом я увидел в тексте знакомые имена. Имена и факты, не имеющие ничего общего со временем, когда предположительно была написана рукопись, относящиеся совсем к другой эпохе, куда более поздней. Я и сам не заметил, как начал расшифровывать таинственный манускрипт.

 

Преследования властей заставили узкий круг посвященных держать в тайне доверенное им сакральное знание. Так была сложена эта удивительная книга, вместившая всю древнюю мудрость, и по частям передана на хранение нескольким избранным, не имевшим ключа к ее шифру. Помимо всего прочего, в книге будто бы содержатся таблицы, при помощи которых можно вычислить будущее любого существа, карта Небесного Града и пророчества о начале и гибели человеческого рода. Не зря ее нарекли Рукописью Бога.

При желании в книге можно найти элементы египетского герметического знания, агностицизма, иудейской каббалы и других оккультных наук. Алхимики сумели глубоко проникнуть в ее тайный смысл и писали об этом в своих трактатах, например, Василий Валентин в «Двенадцати ключах». Рукопись упоминает доктор Жерар Анкосс, более известный как Папюс. Гийом Постель посвятил ей немало страниц своего «Происхождения Еноха». О ней знали розенкрейцеры. Элифас Леви оставил весьма любопытные суждения о ней в последних главах своего сочинения «Учение и ритуал высшей магии». В общем, как доказал теософ Сент‑Мартин, в основе любого мистического учения лежат ссылки на единое знание о бытии.

Далее в рукописи сказано, что посвященные свято хранили тайну Рукописи Бога, а при необходимости обозначали ее перевернутой пентаграммой, в точности такой, как на обложке найденной мною книги. Эта фигура символизирует пятикнижие, каждый том которого назван по имени одного из древних пророков: Софония, Хабакука, Наума, Иоиля и Аггея.

Затем речь идет о Школе перевернутой пентаграммы и множестве орденов, каждый из которых по‑своему трактовал рукопись и подчас искажал ее смысл настолько, что посвященные решили уничтожить все копии книги, оставив только оригинал.

С тех пор последние шесть дней каждого года мужчина или женщина, на которых пал выбор, призваны переносить Рукопись Бога из одного укрытия в другое, чтобы сохранить знание…

 

В своих изысканиях мне ни разу не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, и все же изложенная в свитке история казалась мне смутно знакомой; возможно, она была записана на полях альбома с фотографиями моих видений.

Текст, написанный двадцать веков назад, в котором упоминаются почти современные авторы, книги и теории.

Знания в области палеографии и богатый опыт изучения древних текстов позволяют мне утверждать, что свиток подлинный.

Но этого, конечно, не может быть.

 

Суббота, 29 декабря 1947

 

Девять двадцать вечера.

Я весь день бродил по городу и только сейчас вернулся в отель.

Говорят, в следующем веке в этих краях будут воевать не за землю, а за воду. Не знаю, лихорадка тому виной, усталость или потрясение, но я чувствую себя совершенно сухим, выжатым до капли. Я обошел весь Амман, побывал в кофейнях, на рынках, в мечетях старого и нового города, курил кальян с давними знакомыми, пил чай с людьми, которых впервые видел, покупал ненужные безделушки, выпил столько свежеотжатого сока, что теперь мучаюсь изжогой, истерзал расспросами торговцев в квартале Шмейзани, известном своими антикварными лавками… Все без толку. Никто не слышал о полукровке по имени Джеффри Азиз.

Наконец, изрядно облегчив мой кошелек, таксист отвез меня в селение Джераш в сорока восьми километрах от Аммана, где живет – в убогой глинобитной хижине – Джума Мухаммед, один из бедуинов, обнаруживших свитки Мертвого моря. Простой и честный малый без церемоний взял у меня деньги и заверил, что в долине, где они нашли свое сокровище, ровно одиннадцать пещер, а никак не двенадцать. И что Омар‑ад‑Дин Валад, человек, у которого я меньше суток назад приобрел свиток, вообще не из их племени.