Севилья, начало Нового Века, день 362

 

Верую в Дьявола, всемогущего отца Зла, разрушителя всего сущего, возмутителя неба и земли.

Верую в Антихриста, сына Его, погубителя человечества, Духом Зла сотворенного, от безумной блудницы рожденного. Да славится имя Его, да придет Царствие Его. Да взойдет Он на трон Господа и да сокрушит живых и мертвых.

Верую в Дух Зла, в синагогу Сатаны, в союз нечестивых, в гибель тела и души, в вечный ад и вечную смерть. Аминь.

Неизвестный каббалист

 

1

 

Тех, кому повезло умереть в Севилье в дни великого потопа, ждали поистине величественные похороны.

В четверть девятого, когда стена дождя мешала смотреть, а ледяной ветер обжигал лицо и руки, у ограды кладбища Сан‑Фернандо собирались немногочисленные скорбящие.

Ривен и Альваро, подняв воротники, вышли из административного здания – развешанные по стенам рождественские украшения абсурдным и жутким образом контрастировали с мрачной атмосферой кладбища – и, прячась от дождя под одним зонтом, отправились искать могилу Баскьеров.

Они двигались молча, слишком поглощенные борьбой со стихией, чтобы отдать должное красоте старинных надгробий. К счастью, идти было недалеко: их путь лежал мимо дальней стены, у которой покоились убитые в гражданской войне фашисты, атеисты, успевшие при жизни провозгласить себя таковыми, представители религиозных меньшинств и прочие изгои без надежды на спасение.

Пантеон Баскьеров был весьма скромных размеров, словно построивший его отец семейства был уверен, что его потомки не станут чрезмерно размножаться. Окруженный резной оградой мраморный склеп был так тесен, что могильщикам едва удалось развернуться в нем, чтобы водрузить гроб на место с должным почтением.

Водитель микроавтобуса не заглушал мотора, всей душой надеясь, что церемония не затянется.

Желающих проводить Баскьера в последний путь оказалось немного. Сухонькая старушка в воскресном платье, по всей видимости, самый близкий покойному человек, служанка или старая нянька. Пожилая пара, старательно изображавшая скорбь. Суровый элегантный старик, завсегдатай подобных мероприятий. И священник с кислой физиономией, до ушей замотанный шарфом.

Чуть поодаль, в стороне от остальных, скрываясь от дождя среди развалин старинного мавзолея, стояла женщина лет тридцати в зеркальных очках, которые не могли скрыть ни слез на ее щеках, ни синяка под левым глазом.

Ривен и Альваро держались на почтительном расстоянии, пока церемония не завершилась и скорбящие не поспешили занять места в микроавтобусе, который немедленно тронулся с места. Тогда они подошли к девушке.

На ней были старые армейские ботинки, джинсы, водолазка с высоким воротом и потертая куртка из коричневой кожи. Она была блондинкой с длинными курчавыми волосами. Очень высокая. С резкими, неправильными чертами лица, от которых веяло дикой, необузданной красотой. Багровый синяк недвусмысленно свидетельствовал о том, что девушку совсем недавно ударили по лицу. А напряженная поза говорила, что к ней лучше не подходить.

– Сеньорита Баскьер? – робко начал Альваро. – Извините… Я хотел спросить, не вы ли дочь Коронадо Баскьера Тобиаса?

– Не больно‑то вы торопились. Похороны закончены. – Девушка достала сигареты и дешевую зажигалку и отвернулась, давая понять, что продолжать расспросы не имеет смысла.

Ривен, немного оттаявший в присутствии дамы, выбрался из‑под зонта и переместился под крышу мавзолея, поближе к ней.

– Мы не на похороны. Мы хотели поговорить с вами, – терпеливо объяснил священник.

– Ко мне на работу уже приходили из полиции.

– Мы не из полиции. Я приехал из Рима, чтобы встретиться с вашим отцом… Жаль, что нам довелось познакомиться при столь печальных обстоятельствах… Меня зовут Альваро Тертулли Ласо.

– Я Эрнандес. У нас, бастардов, фамилии вместо имен.

– А это мой друг сеньор Ривен.

Женщина с интересом уставилась на парковщика.

– Ривен? А это фамилия или имя?

– Ни то ни другое. У нас, мертвецов, только инвентарные номера, – ответил тот.

– Я, когда работала в театре, однажды изображала труп. Надо было неподвижно лежать в гробу посреди сцены. В этой роли я была неподражаема. – Девушка запахнула на груди куртку и направилась к воротам. – Ну, мне пора.

Чтобы остановить ее, Альваро пришлось перекрикивать ветер.

– Сеньорита, не могли бы уделить нам пару минут? Мы хотели поговорить о вашем отце.

– Если вы приехали к нему, я вряд ли буду вам полезна.

– Я не хочу вас пугать, но вам угрожает опасность.

В глазах Эрнандес мелькнул дьявольский огонек. Помедлив, она спросила:

– А откуда мне знать, что не вы пришли меня убить?

Ей ответил Ривен:

– Разумеется, ты не знаешь. Тем интереснее.

Альваро поспешил внести свою лепту:

– Ваше недоверие вполне естественно. Если позволите, со временем я постараюсь развеять ваши сомнения. Большую часть, по крайней мере. Возможно, нам предстоит вместе взяться за очень серьезное дело.

Несмотря на рост, красоту и уверенность в себе, в этой девушке было что‑то беззащитное. То, что мужчины предпочитают видеть в любой женщине.

Немного подумав, Эрнандес приняла решение.

– У вас есть машина?

– У ворот. Мы почтем за честь отвезти вас куда скажете.

– Я работаю в приюте Милосердных Сестер. На Университетском шоссе. Знаете, где это?

– Надеюсь, мой друг… – начал Альваро.

– Я знаю. У нас так: он думает, я вожу.

Ривен подошел к девушке, и в зеркальных очках отразился мрачный зеленоглазый мужчина, который задает вопросы не затем, чтобы услышать ответы. Он продолжал:

– Значит, рискнешь сесть в машину к двум незнакомцам?

– Вокруг меня вообще одни незнакомцы.

Облака немного рассеялись, небо сделалось чуть светлее, и стало ясно, что наступил день.

Обитателям кладбища он не сулил никакого облегчения.

Обитателям города тоже.

 

2

 

Хотя кардинал Севильский принимал его с неизменным радушием, епископ Сесар Магальянес чувствовал скрытую враждебность со стороны городского клира, должно быть, принимавшего его за неофициального ревизора от римской курии.

Бушевавшая за окном буря и мысли о найденном к часовне автопорта письме долго мешали епископу заснуть. Он сумел задремать лишь под утро, а через несколько часов его разбудил настойчивый стук в дверь: монахиня, принесла записку от старого знакомого, который просил о немедленной встрече в библиотеке кардинальской резиденции.

Шагая широкими коридорами, по которым уже сновали люди в сутанах, Магальянес пытался угадать, зачем он так срочно понадобился старому монаху.

Брат Зенон Ункара…

…на протяжении не одного десятка лет заведующий Ватиканской Апостольской библиотекой, одного из самых старинных и богатых книгохранилищ в мире. Непревзойденный тонкий знаток литературы, консультант по любому вопросу и верный страж, чья забота о сохранности томов порой граничила с паранойей; когда в конце двадцатого века в Ватикане было решено принять участие в «Экспо‑92» и Севилья выбрала несколько драгоценных экземпляров, чтобы выставить их во дворце архиепископа, Ункара, не раздумывая, перебрался в Испанию, чтобы не разлучаться со своими любимыми книгами.

С тех пор минуло немало времени, Испания и Рим так и не смогли договориться об условиях возвращения фолиантов, и книги оставались в Севилье. А с ними и библиотекарь.

Покои Магальянеса, как и все частные апартаменты, располагались в боковом крыле здания, и, чтобы попасть в центральную – трехэтажную – часть дворца, епископу предстояло пройти через внутренний двор и крытую галерею на втором этаже. Несмотря на спешку, он позволил себе немного задержаться у окна, чтобы полюбоваться на буйство водной стихии. Даже такой трезвомыслящий человек, как Магальянес, в последние дни невольно спрашивал себя, не послан ли дождь в наказание городу, прогневавшему высшие силы.

Темные Начала, существовавшие задолго до того, как человек научился измерять время, по известным лишь им одним причинам, выбрали это место и эти дни, чтобы явить все свое могущество. Эти последние дни.

Прелату понадобилось сделать над собой усилие, чтобы продолжить путь и вернуться мыслями к предстоящей встрече.

Их пути пересеклись всего один раз, много лет назад, когда карьера Магальянеса в Риме только начиналась. Переговоры с заведующим Апостольской библиотекой о том, чтобы членам Тайного Совета открыли доступ к секретным архивам, были первой порученной ему миссией. Руководство Совета желало знать, не затерялись ли среди апокрифических Евангелий и запрещенных книг следы Рукописи Бога, которую оно уже почти отчаялось разыскать. Заведующий был единственным человеком, кроме самого папы, располагавшим ключами от архива. Брат Зенон категорически отказался пойти навстречу Совету, несмотря на все уговоры и посулы. Когда любой другой на его месте уже перешел бы к угрозам, Магальянес сохранял терпение и в конце концов сумел убедить библиотекаря, что визиты членов Совета в секретный архив не повредят его детищу. А переданная в дар библиотеке Венская Книга Бытия – роскошный иллюстрированный фолиант пятнадцатого века, переплетенный в пурпурный пергамент – закрепила первый дипломатический успех будущего епископа.

С тех пор они ни разу не встречались. До епископа доходили слухи о том, что Зенон переложил заботу о библиотеке на плечи молодых помощников, сведущих в современных методиках хранения книг, а сам стал заниматься исключительно раритетами. Впрочем, отъезд из Рима в Севилью многие восприняли как неофициальный выход на пенсию.

Сесар Магальянес поднялся по мраморной лестнице в библиотечный вестибюль; двери читального зала были распахнуты, в глубине мелькал силуэт старого монаха.

Стены библиотеки были увешаны великолепными коврами, над камином висел портрет строителя дворца дона Ремондо работы неизвестного художника тринадцатого века, на полке блестела серебряная дарохранительница Хуана де Арфе, потолок украшала роспись, изображавшая вознесение Девы Марии; среди всей этой роскоши старенький библиотекарь в поношенной сутане и очках с толстыми стеклами на засаленном шнурке смотрелся немного нелепо.

С момента их последней встречи брат Ункара сильно постарел. Но не это поразило прелата. Монах застыл посреди пустого зала, лицо его исказила гримаса мучительной боли, по щекам текли слезы, губы дрожали, беззвучно шепча молитву.

– Брат Зенон… Что с вами?

Библиотекарь сделал несколько шагов по направлению к Магальянесу, дико озираясь по сторонам. Не прерывая бессвязного бормотания, он вытащил из складок сутаны нож с широким лезвием.

На запястье старого монаха красовалась татуировка в виде перевернутой пентаграммы.

Епископ застыл на месте, и вместе с ним будто замер весь мир; библиотекарь медленно приближался, и Магальянес наконец смог разобрать окончание его молитвы:

– …и подобно тому, как вода перетекает из одной чаши клепсидры в другую, имя Мое перетекает в имя Его.

Произнеся эти зловещие слова, брат Зенон поднял нож и с неожиданной ловкостью рассек себе горло, пометив шею багровым полумесяцем.

…Подобно тому, как вода перетекает из одной чаши клепсидры в другую, так и имя Мое перетекает в имя Его. Я терпеливо дождусь Момента, когда Свет померкнет, и все твое станет прахом, а сам ты предстанешь пред очи…

Мир вокруг Магальянеса вновь ожил, наполнился звуками и красками.

Крупные капли дождя опять стучали по стеклу, и время постепенно возвращалось к своему роковому ритму, когда Сесар Магальянес отшатнулся к стене, тщетно пытаясь позвать на помощь. Библиотекарь бился на полу в последних конвульсиях. Жизнь покидала его.

Епископ очень медленно развернулся и, шатаясь, направился к выходу.

В голове его звучали слова Велиала из анонимного письма, повторенные убившим себя библиотекарем.

 

3

 

Эрнандес достала из прикроватной тумбочки почти пустую бутылку водки.

Альваро, занявший единственный стул в крошечной спальне, вежливо отказался, сославшись на то, что они еще не завтракали. Ривен согласился.

Женщина принесла из ванной пластиковые стаканчики с Микки‑Маусом, плеснула в них водки и уселась на кровать рядом с Ривеном, успевшим снять шинель и закурить.

– Знаете, это такая модель… – объяснял священник.

– Маленький чемодан из потрескавшейся кожи с металлическим замком?

– Это он. Точно, – встрепенулся Альваро.

– Я его видела. Отец им, кажется, очень дорожил.

На полу валялась дешевая спортивная сумка, набитая одеждой, словно Эрнандес собиралась для поспешного бегства из приюта куда глаза глядят и передумала в последний момент.

– И… вы знаете, где он?

– Возможно.

– Говоря об особой ценности содержимого этого чемодана, я имел в виду…

– Не давите на меня, ладно?

Эрнандес осторожно потрогала набухший синяк под очками, которые так и не удосужилась снять, и тотчас принялась перебирать ремень сумки, будто между синяком и планом побега имелась прямая связь.

– Если бы это был плохой фильм, я прижал бы к твоему горлу нож, чтобы развязать тебе язык, – усмехнулся Ривен. – Можно мне еще водки? Мерзкое пойло.

– Отвратительное. Оставь мне немного. Если бы это был плохой фильм, ты попытался бы меня изнасиловать и получил бы коленом по яйцам… Ты ведь не собираешься меня насиловать?

– Даже не надейся.

– А потом я разбила бы вазу о твою голову, и тут в дверях появился бы мой рыцарь.

– А вот и он, – возвестил Ривен. Дверь распахнулась, и на пороге возникла директриса приюта.

Она выглядела весьма рассерженной, но, когда сидевшая на кровати парочка покатилась со смеху, ее гнев сменился растерянностью.

– Почему ты не зашла ко мне?

– Мне нужно было поговорить с ними, – невозмутимо ответила Эрнандес.

– Кто они?

– Мы познакомились сегодня утром на кладбище, – пояснил Ривен. – Сеньорита пригласила нас в гости, мы немного выпили и закончили на кровати. Я имею В виду, закончили беседу.

– Все так и было, – подтвердила Эрнандес.

Директриса глубоко вздохнула, стараясь сохранять спокойствие, бросила на девушку в очках испепеляющий взгляд, но не решилась с ней связываться и накинулась на мужчин.

– Мне совершенно все равно, кто вас сюда пригласил. Я заведую этим учреждением и требую, чтобы вы немедленно его покинули.

Альваро вскочил на ноги.

– Сеньора, вы уж нас извините за вторжение. Мы вовсе не хотели нарушать заведенный у вас распорядок. Не разрешите ли вы нам поговорить с сеньоритой Эрнандес наедине? Всего несколько минут… Речь идет об очень важном деле.

– Вы разве не слышали, что я сказала? Или мне позвать полицию, чтобы вас отсюда вышвырнули? – возвысила голос директриса.

Ривен поднялся, взял шинель и произнес, обращаясь к Эрнандес, судя по ее безмятежному виду, давно привыкшей к подобным сценам:

– Твой рыцарь, на мой вкус, грубоват. Найди кого‑нибудь полюбезнее. Рекомендую бывшего наемника или бритоголового.

– Сеньора, прошу вас… – взмолился Альваро.

– У вас ровно три секунды, чтобы отсюда убраться, – стояла на своем директриса.

– Ну, хватит, – оборвала ее Эрнандес, поднимаясь на ноги. В комнате воцарилась тишина.

Девушка водрузила раскрытую сумку на кровать. Этого жеста оказалось достаточно, чтобы обезоружить директрису. Распахнув дверцу тумбочки, Эрнандес принялась запихивать в сумку стопки носовых платков, старую папку с документами, затертый томик «Работы актера над собой» Станиславского, треснувший транзистор, перетянутый резинкой…

– Постой… Давай выйдем на минутку. Нам нужно поговорить, – в голосе женщины слышались мольба и злость, бессилие и одиночество, старость и страх.

– Нет.

Директриса встала между девушкой и сумкой.

– Ты никуда не пойдешь. Я тебя не пущу. – Одной рукой она погладила помощницу по щеке, другой схватила ее за воротник, наглядно демонстрируя присущий их отношениям дуализм.

– Пусти.

Директриса отступила.

Ривен и Альваро ждали в дверях. Эрнандес прошмыгнула в ванную, вернулась с косметичкой, которую бросила в сумку.

– До конца года всего три дня… – начала было директриса и тут же запнулась, осознав ничтожность собственного аргумента.

Эрнандес схватила со стола календарь, в котором почти все числа были зачеркнуты красной ручкой, положила его поверх одежды и застегнула молнию.

Подхватила сумку и вышла из комнаты.

 

4

 

После визита Альваро на улицу Вулкана ей уже несколько раз приходилось видеть сцены, подобные этой. Она не пропустила ни резни на корабле «Святой Игнатий», ни трагедии в церкви, когда витражное стекло рухнуло на маленьких певцов, ни отравления прихожан в миссии «Слезы Христовы».

Алеха и тьма отлично подходили друг другу.

Погладив пентаграмму на запястье, она перевела взгляд на охваченную паникой толпу у теплицы прихода Сан‑Адальберто.

Первый несчастный, выбежавший из теплицы и тут же рухнувший на колени в приступе кровавой рвоты, теперь валялся на земле, и дождь почти смыл алые пятна с его рубашки. К площади со всех сторон стремились машины скорой помощи и стражей порядка, их фары, едва способные пробиться сквозь пелену воды, казались таинственными болотными огнями.

Площадь тонула во влажном утреннем тумане. Полицейские пытались оттеснить зевак с площади на узкую улочку Пахес‑дель‑Корро. Рыжая репортерша, выпрыгнувшая из фургончика с логотипом кабельного канала, рассказывала о случившемся в камеру, которую держал на плече ее напарник. Внутри метались санитары в оранжевых комбинезонах. Их усилия были отчаянными. И тщетными.

Рыжая репортерша с южноамериканским акцентом хорошо знала свою работу. Не снимая капюшона, не обращая внимания на потоки воды, струящиеся по лицу, она излагала факты, строила гипотезы, сравнивала увиденное своими глазами с новостями из Интернета, прочитанными в фургончике по дороге.

– Даже у ботаников не существует четких представлений о том, какие растения являются ядовитыми. Что же касается теплицы прихода Сан‑Адальберто, то в ней, как нам стало известно, выращивали совершенно уникальные экземпляры. Уже можно с уверенностью сказать, что по своим симптомам болезнь, внезапно охватившая работников теплицы, больше всего напоминает отравление растительным алкалоидом. Как известно, ядовитым может оказаться и все растение целиком, и некоторые его части, например, стебель или плоды. Сила яда может меняться в зависимости от возраста экземпляра. Как правило, растительный яд попадает в организм человека через систему пищеварения, хотя существуют и другие способы заражения. Симптоматика заражения заключается в повышении температуры, острой боли в желудке, рвоте, диарее и – в особо тяжелых случаях – во внутренних кровотечениях… – Один из коллег репортерши протянул ей какую‑то записку. – Похоже, мы получили окончательные данные о количестве жертв. В здании, примыкающем к церкви Сан‑Адальберто, живут приходской священник, двое служек, двое семинаристов, временно снимающих в нем комнаты; пономарь и его супруга, выполняющая обязанности домработницы, ночуют в другом месте. Все они пострадали. В здании все еще работают бригады медиков. В большинстве случаев их прогноз неутешителен…

Женщина решила, что увидела достаточно. Резко развернувшись, она исчезла за пеленой дождя.

Алеха много столетий подряд бродила среди теней, пряталась по углам, жила среди развалин. Ждала своего часа. Зарабатывала на жизнь, отдаваясь незнакомцам в грязных пансионах и на чердаках заброшенных домов. Они с Эфреном довольствовались малым. И умели ждать.

Она растворялась в тумане и сливалась с фасадами домов, она ступала неслышно, ее волосы были цвета дождя.

Долго ждать на остановке не пришлось.

Алеха села в автобус, как самая обыкновенная женщина.

В теплице прихода Сан‑Адальберто медики постепенно сворачивали работу. Главный врач бригады скорой помощи, смуглый лысеющий человечек с кастильским акцентом и усталым взглядом, бессильно привалился И стене, закурил и набрал номер координационного центра, чтобы доложить о сложившейся ситуации, пока сто коллеги собирали оборудование, при помощи которого так и не удалось вернуть к жизни ни шестерых пострадавших, валявшихся на полу теплицы, ни седьмого, успевшего выбраться на улицу. Главный врач был немолод и повидал на своем веку достаточно жутких вещей, но ему еще никогда не приходилось слышать, как его собственные ботинки хлюпают в луже крови.

Алеха вошла в подъезд дома на улице Вулкана.

Прогнившее насквозь старое здание давно облюбовали местные шлюхи. Здесь девицы отсыпались после горячих ночей. Сюда же водили клиентов. Дверь на первом этаже была приоткрыта. Толстуха в неглиже, развалившись в кресле, смотрела маленький черно‑белый телевизор, время от времени поглядывая, не идет ли какой‑нибудь интересный посетитель.

Стряхивая дождевые капли с головы и черного плаща, Алеха вспомнила, что уже три дня не работала и почти ничего не ела. И совсем не спала. А следующие три дня обещали стать еще тяжелее.

Постепенно в ее размышления вторгся голос диктора из теленовостей.

 

«…От церкви Сан‑Адальберто только что отъехала машина Института судебной медицины, увозящая очередное тело. В настоящее время в здании теплицы остаются трое погибших. Пресс‑конференция главы департамента здравоохранения Андалусии, посвященная возможным причинам трагедии, назначена на шестнадцать часов, однако наш источник в департаменте сообщил по телефону, что речь, по всей видимости, идет об отравлении растительным ядом. На поступающих к нам кадрах видно, как полицейские и представители Гражданской самообороны оцепляют площадь, чтобы не допустить проникновения…»

 

Алеха поднялась по лестнице, не снимая плаща, прошла по квартире и распахнула дверь в комнату Эфрена. Старик в старой пижаме, с разбросанными по плечам седыми волосами стоял у окна, поглощенный созерцанием улицы.

Женщина хотела было что‑то сказать, но тут ее взгляд упал на исписанный от руки блокнотный листок, лежащий на столе поверх томика Эсхила. Алеха сощурилась, пытаясь разобрать написанное. Молчание Эфрена заполняло пространство комнаты. Алехе вдруг показалось, что она все еще в теплице.

В душном, зеленом, плотно закупоренном аду, от пола до потолка заполненном одним гигантским чудовищным растением, корни которого питают ядом гибкие стебли, а мясистые смертоносные листья приветливо тянутся к людям…

Видение длилось всего один миг.

Алеха взяла в руки листок и прочла нацарапанные карандашом каракули:

 

«Буря твоя не продлится дольше, чем пожелает Бог, он загонит тебя на место, в мрачную бездну преисподней».

 

Угроза отозвалась болью где‑то внутри, в месте, которое она и сама затруднялась определить.

Взвесив каждое слово послания, Алеха перевела взгляд на Эфрена и вновь вспомнила о том, как смертоносный сок распространялся от корней к стеблям и листьям…

 

5

 

Ривен понятия не имел, во сколько священнику обошлись успешные переговоры с владелицей пансиона ва улице Капитана Вигераса, но старуха ни словом не прокомментировала появление Эрнандес и молча скрылась на своей половине.

Накануне вечером из арендованного автомобиля вытащили запасное колесо, выбросили его в мусорный контейнер, а на освободившееся место положили единственный из пяти чемоданов, который им удалось заполучить; багаж самого Альваро давно перекочевал к комнату Ривена. Теперь к нему присоединилась спортивная сумка Эрнандес.

Втроем двое мужчин и женщина поднялись по узкой лестнице и прошли по сумрачному коридору, в который не проникал полуденный свет. Пансион был таким старым и запущенным, что никто не взялся бы сказать, какого цвета был его сто раз перекрашенный и облупившийся фасад. Пол и потолок потемнели от сырости, а на стенах тут и там расползались огромные пятна плесени.

Ривен вошел в комнату первым, и в ухо ему тотчас уткнулся ствол «магнума» триста пятьдесят седьмого калибра.

– Дернешься, и я прострелю тебе руку или ногу, – пообещал комиссар Арресьядо, немного отведя оружие, чтобы держать на мушке всех троих.

В отличие от других полицейских, Арресьядо не пытался говорить нарочито тихим глуховатым голосом, призванным сеять страх в душах правонарушителей. Он предпочитал нейтральный, сдержанный, в меру любезный тон. Очень серьезный. Такой, чтобы преступник сразу уяснил возможные последствия неповиновения.

За спиной комиссара стояла инспектор Романа Бенарке с маленьким девятимиллиметровым пистолетом модели П9С немецкой фирмы «Хеклер и Кох», неотразимая в коричневом костюме, фисташковом пальто и туфлях ручной работы в тон сумочке.

Небрежно поводя стволом, комиссар заставил вновь пришедших пройти в комнату, выстроил вдоль кровати и приказал опуститься на колени. Держа постояльца и гостей на мушке, Арресьядо конфисковал у них папки с документами и нож и передал их Бенарке. Осмотрев улики, инспектор сложила их в свою сумку.

– Офицер, я не знаю, в чем нас подозревают, но могу поручиться за своих друзей. Я состою на службе в Ватикане, как вы, верно, поняли из моих документов, и не сомневаюсь, что все это не более чем недоразумение. – Все еще стоя на коленях и опираясь локтями о кровать, Альваро попытался повернуть голову, чтобы взглянуть на комиссара. – За своих спутников я отвечаю, а что касается меня самого, то одного звонка в посольство будет достаточно, чтобы подтвердить мой сан и убедиться, что любые обвинения в мой адрес окажутся голословными.

– Знаете последнюю хохму про попов? – поинтересовался комиссар, пропустив тираду Альваро мимо ушей. – К нам в отдел недавно поступила информация. Заварушка приключилась в Ассоциации женатых священнослужителей. Не знаю, доводилось ли вам слышать о такой организации. Некоторым святым отцам наскучило обходиться правой рукой и журналами, вот они и вздумали подыскать себе настоящие дырки, но от сана отказываться не стали, а вместо этого решили подкорректировать старый договор с церковью, по которому им приписан сухой паек. Раз в неделю наши герои устраивают семейные посиделки на улице Серро‑дель‑Агила, и пока они придумывают, как уломать папу, их новоиспеченные женушки этажом ниже сплетничают, у кого из их супругов самый маленький и мягкий. Похоже, в тот раз диспут у мужей затянулся, и кое‑кто из жен решил подняться на второй этаж, чтобы узнать, в чем дело. И что бы вы подумали? Женатых попов было всего четырнадцать, и все четырнадцать оказались мертвыми. Одному отрубили голову, другому отрезали член… И всех поголовно выпотрошили. На полу море разливанное крови. А самое интересное, что женушки псе как одна клянутся, что в дом никто не входил, и что ни криков, ни стонов они не слышали. – Арресьядо выдержал паузу, любуясь произведенным эффектом. – Нужно совсем спятить, чтобы быть попом и заявиться в Севилью в наши дни.

Ривен слушал комиссара не слишком внимательно. Он вспоминал о коротком и бестолковом романе с медсестрой из хосписа Томильяр, которую они с Альваро повстречали накануне. О перепадах в ее настроении. О грусти, которая вечно слышалась в ее смехе. И о том, что только она могла сообщить полиции, где их искать.

– Полагаю, вы ничего не слышали о растерзанных священниках и не собираетесь признаваться, куда делся чемодан, который вы забрали из больницы? – с безразличным видом спросил Арресьядо.

Никто не проронил ни слова и не двинулся с места, только Романа, уставшая держать пистолет в правой руке, перехватила его левой.

– Отлично. Тогда нам пора. Вы трое задержаны. Инспектор, огласите господам их права, а то мне что‑то лень.

 

6

 

Блуждая по лабиринту своих кошмаров, Пасиано забрел в ночлежку «Второе пришествие».

К вечеру очередного дождливого дня в ночлежке собрались нищие со всего города; вонь стояла невыносимая, и было так накурено, что, спускаясь в подвал по пандусу старого гаража, Пасиано терялся в дыму.

Он шел медленно. Держа руки в карманах коричневого пальто.

В левой руке Пасиано сжимал письмо, которое Алеха принесла к нему в лавку и наказала оставить под железной дверью на пятом уровне подземной ночлежки.

Правой он, не останавливаясь, ласкал себя между ног. Последние дни превратились в сплошную сексуальную горячку, и продавец комиксов давно потерял счет бесконечным эрекциям и разрядкам.

После недавнего визита Алехи бедняга совсем перестал отличать реальность от сна.

Пасиано не знал, вправду ли провел ночь накануне в чьей‑то пустой квартире с безумной толстухой пятидесяти лет. Он помнил, как ожесточенно впивался в ее бесформенное тело, кусал до крови, терзал грязную плоть, пил ее соки и ел экскременты, а потом заснул и во сне играл роль Девы на черной мессе, отдаваясь каждому по очереди и всем сразу… Голым лежал на полу в тени перевернутого креста, орошенный жертвенной кровью младенца, пьяный от похоти, не ослабевшей даже тогда, когда к его груди прижали нож. Хотя, возможно, он и вправду участвовал в сатанинской мессе, а когда потерял сознание, ему привиделся секс с толстухой в чужой квартире.

На втором уровне не было электричества, и от масляных ламп невыносимо свербело в глазах.

Пасиано пробирался среди кишащих паразитами матрасов, на которых спали нищие, отгородившись друг от друга картонными коробками с вонючим скарбом.

Таково было городское нутро, гниющий кишечник Севильи Нового Века.

Инстинкт самосохранения заставил Пасиано насторожиться, когда он ощутил полные ненависти взгляды его обитателей.

Но страх не сумел превозмочь пелену, покрывшую его сознание три дня назад.

Пасиано прибавил шагу.

На этот раз в награду за доставку письма его пригласили на съемки снаффа. Повторяя заветный адрес, он крепче сжимал налитой кровью член, не вынимая руки из кармана. Боль сладка.

На четвертом уровне, за колонной, старик с сизым носом алкоголика молча шарил под рубашкой у старухи, пока не нашел спрятанный в лифчике крестик. Увидев след от распятия на обвисшей груди, Пасиано принялся мастурбировать с удвоенной яростью.

Боль священна.

К съемке все было давно готово. Включая героиню: жребий пал на транссексуала, превратившегося из мужчины в женщину в прошлом году. Чтобы актриса могла во всех подробностях видеть новую операцию, на этот раз по живому, перед ней повесили огромное зеркало. Рядом лежал нож, которому суждено было вонзиться в ее тело. А Пасиано был готов наслаждаться небывалым зрелищем, чтобы в конце концов смешать свое семя с кровью.

С тех пор как Алеха побывала в лавке комиксов, цвета поменялись, а воспоминания перемешались. И только боль осталась прежней.

Боль исцеляет.

На пятом уровне не было ничего, кроме остовов заброшенной автостоянки. Кто‑то или что‑то не позволяло нищим забредать туда.

Пасиано почти ощупью отыскал железную дверь и поспешно засунул под нее скомканное письмо, похожее на мертвого зверька.

Теперь надо было поскорее убираться прочь; вокруг сгущались зловещие тени, стало трудно дышать, а мысль о запретной съемке заставляла продавца комиксов сильнее тискать напряженный член.

Боль указывает путь.

Из‑за колонны вышли трое нищих. Трое вонючих, беззубых, одетых в лохмотья субъекта, готовые пациенты лепрозория. С дубинками и железными прутьями в руках.

– Ты разве не знаешь, что сюда нельзя заходить? Пасиано не ответил, охваченный страхом и возбуждением.

– Поворачивайся, – приказал самый здоровый, сделав непристойный жест дубинкой.

Пасиано не пытался убежать.

Боль спасет нас.

 

7

 

Ривена, Альваро и Эрнандес беспокоила вовсе не поездка по ночному городу в полицейской машине под прицелом сидевшей вполоборота Бенарке. Куда тревожнее было то, что автомобиль развернулся, не доехав до комиссариата, миновал старый город и сады парламента и рванул на север.

В этом районе вообще не было отделений полиции.

Сейчас они ехали по Кирпичной улице: сборища наркоманов, трущобы, мусор, дождь; автомобиль притормозил у старой многоэтажной автостоянки.

Освещая путь карманным фонариком, Арресьядо провел пленников вверх по лестнице. Два пролета с огромными щелями, в которые виднелись черные провалы преисподней. Бенарке со своей немецкой пушкой замыкала процессию.

Поднявшись на второй этаж, полицейский достал ржавый ключ, отпер дверь в обшарпанную комнату со следами костра на заваленном шприцами полу и раскиданными по углам картонками, явно служившими кому‑то постелью. Загнав арестованных внутрь, он велел им выстроиться вдоль стены с поднятыми руками.

Отдав неуверенно переминавшейся с ноги на ногу Бенарке плащ и пиджак, Арресьядо закатал рукава рубашки, порылся в карманах брюк и достал мятую пачку сигарет, зажигалку и небольшие никелированные плоскогубцы с острыми краями.

– Я не желаю слышать от вас ни слова, если только вы не собираетесь признаться, куда девали чемодан. Видите это? – Полицейский щелкнул в воздухе плоскогубцами. – Этой штукой человека можно разорвать на куски, один кусочек за другим. Но это процесс медленный и омерзительный. И крови будет, как со свиньи, – теперь он обращался прямо к Эрнандес.

Арресьядо не удивился бы, если бы кто‑то из троих немедленно заговорил, и не слишком расстроился, если бы они продолжали молчать.

Под рубашкой комиссара перекатывались накачанные мускулы, пейджер и огромная кобура на широком поясе делали его крепче и внушительнее.

Поиграв плоскогубцами и убедившись, что они хорошо смазаны, Арресьядо схватил Эрнандес за руку и легонько прищемил ей тыльную сторону ладони, отхватив кусочек кожи. Девушка скорчилась от боли.

Комиссар был совершенно спокоен. Он не проронил ни слова. Его дыхание было ровным и глубоким.

Арресьядо был мирным и обстоятельным человеком.

Он не торопясь выбирал, к чему бы еще применить свой жуткий инструмент.

 

8

 

Тело несчастного библиотекаря увезли, из Архиепископского дворца спешили убрать последние следы самоубийства.

Пары звонков из канцелярии кардинала в кабинеты городских чиновников хватило, чтобы дело замяли, объявив случившееся результатом внезапного помешательства на фоне прогрессирующего старческого слабоумия.

Епископ Сесар Магальянес не знал, что и думать о разыгравшейся на его глазах кровавой сцене, но был намерен во что бы то ни стало во всем разобраться.

Твердо ступая и горделиво распрямив плечи, епископ спустился по мраморной лестнице на первый этаж, в приемную секретаря‑канцлера.

– Он один? – спросил Магальянес у молодого священника, который при виде епископа лишился дара речи и сумел ответить лишь слабым кивком.

Епископ прошел в отделанный благородным деревом кабинет Норберто Наварро Наварро, второго человека в архиепископате. Клирик со слишком громким именем и слишком низким происхождением, чтобы сравняться с Магальянесом, перед которым Наварро трепетал настолько, что вознамерился уступить гостю собственное кресло.

– Я рад вас видеть, отец Наварро. К сожалению, раньше у меня не было времени к вам заглянуть. Садитесь, – предложил епископ и уселся первым.

– Ваше преосвященство, какая честь. Как вы себя чувствуете?

– Трудно сказать.

– Прискорбно, что вам довелось присутствовать при страшном конце брата Зенона Ункары. Вы, кажется, были знакомы? Брат Зенон как‑то упоминал ваше преосвященство.

– Что же он говорил?

– В последнее время брат Зенон сделался немного странным, нелюдимым… Можно сказать, что членом нашей общины он так и не стал. По большому счету Ункара находился здесь исключительно в качестве хранителя сокровищ Ватиканской библиотеки. Брат Зенон отказывался…

– Что он говорил обо мне?

– Видите ли, он был довольно противоречивой личностью. И, очевидно, пребывал в депрессии. Мы не придавали его словам слишком большое значение.

– Что именно он сказал?