Мы с тобой увидимся не скоро

 

 

Мы с тобой увидимся не скоро.

Может так случится — никогда.

Дни твои бегут, дай бог им, в гору,

А мои — под гору, вот беда.

 

Прожит день — он крестиком на стенке.

Час еще — прогулка во дворе.

Я живу, где все вокруг — оттенки.

Ты — в большом цветном календаре.

 

Все мое богатство — папиросы.

Все мое имущество — тетрадь.

И допросы, долгие допросы.

Я б соврал, да нечего соврать.

 

И так жаль, что мне уже не 20.

Если б так — от счастья бы завыл.

Я умел, ты помнишь, улыбаться,

А теперь, вот, начисто забыл.

 

От того и маюсь, видно, лишку,

То ругаясь грубо, то грозя.

Я одной тебе скажу, малышка:

Я б поплакал, да ведь тут нельзя.

 

Где ты, поезд, пролетевший мимо —

По холодным рельсам не догнать?

Я не называл тебя любимой,

А теперь, вот, начал называть.

 

И когда за полночь мне не спится,

И мечтаю, ручку теребя,

Сотни строк, как бешеные спицы,

Водят хоровод вокруг тебя.

 

На душе свербит сверчок запечный —

Зря бедняга силится заснуть.

И к тебе отсюда только Млечный,

Самый долгий и неясный путь.

1984 год

 

 

На Восточной улице

 

 

На Восточной улице

На карнизах узких

Сизари красуются

В темно-серых блузках.

 

Тень ложится под ноги,

Я шагаю дальше,

Где клаксоны-окрики

Горло рвут до фальши.

 

Не спешу, как было, я

Два квартала выше,

Где такие милые

Три окна под крышей,

 

Где ронять мне выпало

Вздох обиды тяжкий,

Там сирень рассыпала

Белые кудряшки.

 

А еще два тополя

В побрякушках лунных

Мне листвой так хлопали

За лихие струны!

 

И в лады потертые

Вдавленное слово

Ветер мне развертывал

В переборы снова.

 

В песни да припевочки,

Словно ленты в косы,

Темноглазой девочке

Золотоволосой.

 

Буйствовал, досадовал,

Тенью — мимо окон,

Да к щеке прикладывал

Непослушный локон.

 

Лет-то сколько минуло:

Посчитать — потеха!

Вроде как сединами

Потрясти приехал.

 

Да разве все упомнится —

Не прочтешь, как книжку:

Память — девка-скромница,

Слов у ней не лишку.

 

А быть может, блудница

Изменила напрочь?

Посредине улицы,

Оступившись — навзничь.

1984 год

 

 

На могиле А.Я. Якулова

 

 

Друг мой старый,

Друг великий,

Вот и встретились,

Как встарь.

Твой стакан опять

Не выпит,

И читаю,

Как тропарь:

 

«Дом твой нынче

Не могила —

Не могила, а тюрьма.

Выходи давай,

Друг милый,

Выпьем водочки.

Эх, ма!..»

2008 год

 

 

На палубе горланят в караоке

 

 

На палубе горланят в караоке

Куплеты, от которых — лезть в петлю.

Но терпит ночь. И океан глубокий,

И я, на удивление, терплю.

 

Так ветрено в душе. И парус белый,

Как платье на красавице, трещит.

Она вино вбирает неумело,

И взгляд ее, как камень из пращи.

 

Циклоп большой, светящийся на глади —

Корабль под зуботычинами волн,

Сосватает нас с нею, на ночь глядя,

Под корабельных склянок перезвон.

 

И братия, галдящая у стоек,

Нарядна, показушна и хмельна,

Сойдется в мненье: дамочка-то стоит,

Испить ее и залпом, и до дна.

 

А я, ныряя в синих глаз глубины,

Рассказ нехитрый слышу наперед,

Что дома ее встретит нелюбимый,

Что он не тот. А я, конечно, — тот.

 

И в небе, сплошь утыканном свечами,

Задувши только грешную свою,

Я как корабль прозябший на причале

Ей мачтами скрипучими спою.

 

О том, что мы в толпе так одиноки,

Что в жизни все подобны кораблю…

А палуба сгорланит в караоке

Куплеты, от которых — лезть в петлю.

1999 год

 

 

На прощанье

 

 

Допьемте — и бывайте.

А время след залижет.

И всё — о вас.

Дворовый обыватель

По сплетням из Парижа

Вам долг воздаст.

 

Докурим, и пора бы

Вам к имени приставить

«Мэм», «фрау», «мисс» иль «госпожа».

Я верю: в оперении тетерки

Вы мне не повстречаетесь

в Нью-Йорке.

Ни сумочной. Ни сумрачной.

Ни судорожно дрожа.

 

А цветы с названьем глупым

«флоксы»

На балконе вашем, тут как тут,

Полночью подвыпившие хлопцы

Барышням в букеты оборвут.

 

Сподобимся в альбомы

На желтые листочки

Скорбеть душой.

Где старые любови,

Я вам оставлю строчки

Как друг большой.

И обещаю точно

На памятную дату

Вам, «фрау», «мисс» иль «госпоже»,

Чтоб вы вконец Россию не забыли,

Послать вам башмаки с российской

пылью.

Вам, лапотной. Вам, лаковой.

Вам, лайковой уже.

 

А цветы с названьем глупым

«флоксы»

На балконе вашем, тут как тут,

Полночью подвыпившие хлопцы

Барышням в букеты оборвут.

1990 год

 

 

Надо ж, встретились

 

 

Надо ж, встретились — не во сне,

ведь! —

Вечер, мистикой не угробь:

И кафе было — «Черный лебедь»,

И в бокалах — «Медвежья кровь».

 

И в нагретом дыму перченом,

От которого спас — слеза,

Хохотали мы оба в черном,

Запуская глаза в глаза.

 

Две больших долговязых птицы —

Грудь — о грудь, чтобы клюв —

о клюв,

Продолжали так хитро биться,

Чтоб не выронил клюв: «Люблю».

 

А потом была ночь темнющей,

И какие-то в ней «пески»,

Пальцы в пальцы вплетались плющно,

И луна — помереть с тоски.

 

И такси своим желтым гребнем

Разрезало, как скальпель, ночь

Там, где птицы прощались с небом,

Как в каком-то кино, точь-в-точь.

 

И на стрелках давно не девять.

И душа отбивала дробь.

И одна была — «черный лебедь»,

А другая — «медвежья кровь».

2000 год

 

 

Напиши

 

 

Будь же умницей, не пиши

Слов надушенных, а в конверт

Положи мне чуть-чуть души,

А тирады потом — поверх.

 

Оближи, обласкай крыло

И заклей мне в конверте вдох.

Завтра штемпель пробьет число,

И помчит оно со всех ног.

 

О любви ни полстрочки, чур —

Это давняя наша хворь.

Я к тебе без конца скачу,

Да не свижусь никак с тобой.

 

А под утро коня — в расход!

Пешим драпом бреду в глуши.

Это редко — два раза в год.

Будь же умницей, напиши.

 

Собери, коль черкнуть решишь,

Перекрестков несносный шум.

Все, что хочешь. Но только тишь

Не клади между строк, прошу.

 

Изомни, изогни клочок,

Раскромсай его в конфетти.

Я б по букве его прочел.

Привези его мне. В горсти.

1988 год

 

 

Не Джоконда

 

 

В напыщенном бомонде,

где люди — пузыри

И табели о рангах —

как «Отче наш»,

Где места нет Джоконде —

художник, посмотри,

Не надобна ни кисть,

ни карандаш.

 

А дым — он как кулиса:

то нет, то есть.

Поднимется — и тоже

упасть спешит.

Она — хоть не актриса —

но тоже здесь.

Оставь бокал, художник,

бери, пиши.

 

Здесь с нее не напишет никто —

У нее не манто, а пальто.

У нее как от ветра кудряшки,

И на пальцах смешные стекляшки.

И поэтому с ней два седых дурака —

Свысока.

 

Прольется свет. Но вместо

огня — как душ.

И к ней гуляка тоже

пойдет, польстит.

А купленный оркестр

сыграет туш.

Ах, что же ты, художник,

не упусти!

 

Здесь с нее не напишет никто —

У нее не манто, а пальто.

У нее как от ветра кудряшки,

И на пальцах смешные стекляшки.

И поэтому с ней два седых дурака —

Свысока.

1997 год

 

 

Не пиши мне в Порт-Артур

 

 

Не пиши мне в Порт-Артур —

Нету адреса.

Пуля — дура. Но из дур —

Мне досталася.

 

Прямо в сердце с высоты

Бойной силою

Наотмашь. А в сердце — ты,

Моя милая.

 

Не пиши мне в Порт-Артур

С каждым случаем —

Не дойдет мне в темноту

Светлым лучиком.

 

А ударит залпом в тыл

И сердце по клочкам

Разметет. А в сердце ты,

Моя ласточка.

 

Не пиши мне в Порт-Артур —

Нету адреса.

Пуля — дура. Но из дур —

Мне досталася.

 

Сердце цапнет, и — кранты,

И не встать с ничка

По весне. А в сердце — ты,

Птичка, птичечка.

 

Бескозырочки как блюдца

На заоблачном пруду.

Ленты черные так вьются,

Ай, на малом, на ходу.

 

Ай, на малом, самом малом,

По воде крапленой алым.

Да — под серую плиту.

2010 год

 

 

Не узнаю

 

 

Расставались ненадолго

Без печали и труда,

Оказалось, как осколки —

Навсегда.

 

Возвратились в светлой вере,

Как в окно вчерашний луч,

А у двери, а у двери

Новый ключ.

 

Я уже не узнаю по короткой юбке

Лучшую мою, прежнюю мою, первую мою.

И по майской воркотне голубя голубке,

Вышло, что себя в этих голубях я не узнаю.

 

Вспоминали все — так проще.

Ночь настанет, и — найдем.

Что было тыща первой ночью,

Стало — днем.

 

Было пламя, да сбежало

Не от ветра и воды,

И от нашего пожара —

Только дым.

2010 год

 

 

Нина, Ниночка, Нинель

 

 

У учительницы младших классов Нины

Ногти в лаке и напудрен нос рябой.

Ей сегодня не смотрины — именины,

И детишки поздравляют всей гурьбой.

У учительницы младших классов Нины

Поздно заполночь погашена свеча,

И отмерен ей зарплаты рубль длинный:

На помаду, на конфеты и на чай.

 

Ах, Нина, Ниночка, Нинель…

Страна направит и заплатит.

Есть три пути: один на паперть,

Другой — на сирую панель.

А третий, Ниночка, Нинель?

Душа кричит истошно: «Хватит!»

Но дети празднуют капель…

Ах, Нина, Ниночка, Нинель.

 

У учительницы младших классов Нины

Под ресницами тепло и бирюза,

А в эту ночь ее глаза — аквамарины,

От которых отрывается слеза.

И купаются в ней лебедями двойки,

И квадраты превращаются в круги.

А потом она дотянется до койки

И забудет про зарплаты и долги.

 

Ах, Нина, Ниночка, Нинель…

Страна направит и заплатит.

Есть три пути: один на паперть,

Другой — на сирую панель.

А третий, Ниночка, Нинель?

Душа кричит истошно: «Хватит!»

Но дети празднуют капель…

Ах, Нина, Ниночка, Нинель.

 

У учительницы младших классов Нины

Все — от ласточки до певчего сверчка.

И доска за ней черней, чем гуталины,

Пишет: «С днем рожденья, Ниночка!»

И когда к груди притянет все букеты

И расставит в банки все до одного,

Вдруг захочется давиться сигаретой —

Не хватает только от него.

 

Ах, Нина, Ниночка, Нинель…

Страна направит и заплатит.

Есть три пути: один на паперть,

Другой — на сирую панель.

А третий, Ниночка, Нинель?

Душа кричит истошно: «Хватит!»

Но дети празднуют капель…

Ах, Нина, Ниночка, Нинель.

1999 год

 

 

«Ну вот и всё. Хандрой отмаялась листва…»

 

 

Ну вот и всё. Хандрой отмаялась листва.

Ее метла пинками мечет в кучи.

Но, глянь, один листочек злополучный

Еще не брошен ветру в жернова.

 

Не постарел еще? А может, страшно —

вниз?

И оттого трясет, как в лихорадке?

В кору вогнав по щиколотку пятки,

В последний раз — его эквилибрис.

 

Попридержись, циркач осенний, не сорвись,

Дождись, когда арена станет белой.

Я, как и ты, мечусь осатанелый

И без конца заглядываю в высь.

 

Когда же снег? Когда пожухлые цвета

Накроет залп снегов, и с них — довольно?

Тогда, пожалуй, можно добровольно

Слететь замерзшей бабочкой с куста.

 

Чтоб кувырком, как шут, барахтаясь —

крутясь,

В ее окно ударить и с досадой

Вдруг заорать: неужто вы не рады,

Что выпал снег, что я не втоптан в грязь!

 

Что я лечу, что я покуда не упал,

Ведь завтра мне до окон не подняться —

Седая хмарь меня запишет в святцы,

Освищет ветер мой осенний бал.

 

И понесет меня с карниза на карниз,

И будет бить о каменные стены,

Крича мне: ты — простой, обыкновенный,

Бессовестно прорезавшийся лист!

 

Ложись же в снег, циркач бульварный,

дворовой,

Не доводи старуху до падучей! —

Листва давно послушно сбилась в кучи,

Попряталась, укрылась с головой.

 

Довольно с них. Пускай судачит воронье.

Давай, листок, в стекло к ней постучимся.

Минуту, две… Простимся и умчимся,

Разбросанные, каждый за свое.

 

А после нас замрут ледяшками слова,

Что нынче — снег. Что вовсе нам

не грустно.

Решим на том, что в этом доме — пусто.

Все сожжено до углей, как дрова.

 

Ну вот и всё. Хандрой отмаялась листва.

1986 год

 

 

Одно собрание 1970 года

 

 

Коллектив здоровый мутим, травим мы,

Как мы смели, подлецы!

Взвился с места комсомолец правильный,

Закивали одобрительно «отцы».

 

— Вот, слыхали, воют «быдлов-роллингов»,

Нам ни спать и ни учить под вой! —

И президиум сверкнул очами кроликов,

И, казалось, выкрикнул: «Конвой!..»

 

Замер сход. Застыли оборванцами

Трое мы — бродяги на балу.

И, вчера еще довольный танцами,

Факультет в пылу клеймил «хулу».

 

Конница идейной жандармерии

С шашками речевок наголо

Вырубала нас, чтоб не намерились

Повторить подобное падло.

 

Господи, да вы ли это, девочки?

Мужики, да вы ли это тут?

Кто он вам? В припадке к небу вздев очки,

Тыча в нас, командует: ату!..

 

Кто он, наставляющий так истово

Нас заткнутся впредь и вас — смолчать? —

С расстоянья пушечного выстрела

Мастер выявлять и обличать.

Нас тогда оставили, не выгнали.

Видно, нам написано на лбу.

Руки все согнули, руки выгнули —

И решили, стало быть, судьбу.

 

Мы потом давились дымом «шипочным».

Был осадок горек и тяжел.

Узнаю с тех пор я безошибочно

Всех, кто на собранье не пришел.

1984 год

 

 

Она — не моя

 

 

Бокал все полней и полней,

А в стенке бокала я с ней отражаюсь. Я с ней.

Она — не моя.

Она убежала от мужа. Ушла, уползла, как

змея.

 

Она положила себя,

Как битую карту, рубашкой помеченной

вниз.

Она — не моя.

И ночь для нее на сегодня не больше чем

просто каприз.

 

Громко и неслаженно

Оркестрик про любовь проголосит.

Зачем она со мной — неважно.

Зачем я с ней — поди, спроси.

 

Про завтра не хочется знать.

Ей хочется сладкого — надо в него поиграть.

Она — не моя.

Ей надо вернуться назавтра, не зная, не помня,

кто я.

 

А я не хочу потерять,

И взять насовсем я ее не могу, не хочу.

Она — не моя.

А все-таки виснет рука и плывет у нее

по плечу.

Громко и неслаженно

Оркестрик про любовь проголосит.

Зачем она со мной — неважно.

Зачем я с ней — поди, спроси.

1995 год

 

 

Осень

 

 

Оставляю в бушующем лете

Я тебя навсегда. Навсегда.

Как в сгоревшей дотла сигарете,

От огня не оставив следа.

 

Но в казенных гостиничных шторах

Уцепилась и прячется лень.

В них расплачется осень так скоро

На стекле. На стекле.

 

А в глазах, как в море синем,

Солнце на плаву.

Бьется на плаву и слепит.

Листья календарные пустые рву

Под несносный городской лепет.

 

Как усталыми звездами шают

Отслужившие службу слова.

Их, конечно, сотрет и смешает,

Если выудит, злая молва.

 

Отзвенит и ударится оземь

Шепелявое слово «прощай»,

И расплачется желтая осень

На груди у плаща.

 

А в глазах, как в море синем,

Солнце на плаву.

Бьется на плаву и слепит.

Листья календарные пустые рву

Под несносный городской лепет.

 

Оставляю в бушующем лете

Я тебя навсегда. Навсегда.

Как в сгоревшей дотла сигарете,

От огня не оставив следа.

 

И всезнающий ветер хваленый

Не собьется к зиме на пути,

И любовь, как горящие клены,

На душе облетит.

1999 год

 

 

Пароходишко

 

 

Вот он — пароходишко бумажный,

Ходит он от берега ко дну.

В луже, там, где дом многоэтажный,

Где она пройдет, перешагнув.

 

Флагом всполохнет ей или дымом

И гудит-дудит во все гудки.

А она опять нарочно мимо,

Прячется в кудряшки-завитки.

 

Рвется, будто пес, порвав ошейник,

Голос, осмелевший от темна.

Полночь. И мы терпим с ним крушенье

В луже, где распрыгалась она.

 

К трапу мне! И прямо на восходе

Прочь уплыть в далекую страну!

Надо бы. Да только пароходик

Ходит вдаль от берега ко дну.

 

А потом, когда просохнут лужи

И наступит зной, того гляди,

Станет он сухим листком ненужным

И на первом ветре улетит.

 

Близко ли, далеко ли — неважно.

Где никто его не узнает…

Белый пароходишко бумажный

Вдоль по борту с именем ее.

1998 год

 

 

Пароходишко колесный

 

 

Пароходишко колесный —

Сто заплат на оба борта —

Катеров папаша крестный

В семь часов уйдет из порта.

 

И, как боцман дым табачный,

Монотонно и привычно,

Станет воду чавкать смачно

И гудком прощаться зычно.

 

А портовые зеваки

Посчитают: киносъемка.

И потянут слухи-враки,

И развяжут рты-котомки.

 

Посмеется хором пристань,

Потолпится и позлится:

Мол, катаются артисты,

А вот нам не прокатиться!

 

А еще на шлейф из сажи

Берег вылупит бинокли,

И малец в панаме скажет,

На кулак мотая сопли:

 

— «Когда вырасту я взрослый,

Я в такой не сяду даже —

Пароходишко колесный —

Мало хода, много сажи!»

 

Даст затрещину мамаша

Малолетке кипешному

И ресницами помашет

Пароходику смешному.

 

А малец, с обиды плача,

Впредь усвоит быстро-просто,

Как решаются задачи

В интересах пароходства.

 

Только я в молчанье стисну

Ржавый поручень причальный —

Я один на всю на пристань

Знаю: рейс его — прощальный.

 

Не к актерам и актрисам

Тащит латаное днище —

Он отплавал, он приписан

К корабельному кладбищу.

 

А еще сквозь мысли-блудни

Память выстрелит дуплетом:

Вот на этом самом судне

Мне хотелось вокруг света.

 

Никакой был шторм не грозен,

Но пробило время склянки,

И мечту мою увозят

Вдаль на вечную стоянку.

1987 год

 

 

Патефон

 

 

Вы не фея, не миледи

И не кукла, но

Ваши кудри шеей лебедя

Льнут к груди хмельно.

 

Вы — танцовщица из бара,

Южной ночи визави.

Для гулянки вы не пара,

Но вы пара для любви.

 

Вы не ведьма, не мадонна,

Не икона, но

Я плыву к вам речкой сонной

И теряю дно.

 

Вы бушуете, как лето,

Распускаясь и звеня,

И на сердце у поэта

Сладко вьетесь, как змея.

 

Нас мотает, бьет и кружит,

Как осенний лист.

Я — над небом. Вы — над лужей.

И то вверх, то вниз.

 

И над миром полуночным,

Презирая маету,

Мы разбрасываем клочья —

Нашу с вами красоту.

Дрожит, дрожит в глазах у вас

слезинка,

И вечер наш пошит, как пестрый

балахон.

А жизнь, а жизнь играет, как

пластинка.

А время, время, время — патефон.

 

2006 год

 

 

Побрякушка

 

 

Хоть на палец или в ушко,

Поощряя красоту,

Я куплю вам побрякушку

В промежуточном порту,

Где по-русски, не считаясь,

Я куплю любой ценой,

Чтоб на вас она болтаясь,

Хоть чуть-чуть дышала мной.

 

Вам — как по снегу полозья —

Палец ей окольцевать.

Но слетит, ударит оземь

И забьется под кровать,

Потому что у торговца

Нехорошая рука:

Он дарить не чаял вовсе —

Он продал наверняка.

 

Он продал. А сам смеется,

Тормоша ее в горсти:

— Ты гляди, с другим схлестнется,

Потеряет, не найти!

Ты возьми еще хоть пару —

Испытаешь не одну.

Я отдам почти задаром

И, поверь, не обману.

 

Я о нем, как о болезни,

Расскажу вам, покривясь,

Чтоб, когда кольцо исчезнет,

Оправдались вы, смеясь,

Чтоб как лучшую подружку,

Коль останетесь одна,

Вспоминали побрякушку.

Побрякушку — грош цена.

1995 год

 

 

Подсолнух

 

 

От жары затих, не дышит вечер сонный.

Дом когда-то был, я помню, угловой,

Где на изгородь уставился подсолнух

И кивает мне ушастой головой.

 

Гаснет пламя, и ломают руки спички.

Кольца дыма повисают за плечом.

Дом чужой, но да послушные привычке

Пальцы шарят по карману за ключом.

 

Эй, подсолнух, как ни пялься,

не узнаешь —

Ты живешь на свете только первый

год.

Эй, подсолнух! Эй, подсолнух, зря

киваешь —

Каждый третий здесь меня не узнает.

 

Тянет душу, как сиротская гармошка,

Дверь не скрипнет — как к воротам

приросла.

Эй, подсолнух, покивай еще немножко —

Мысли кругом, будто лодка без весла.

 

Пособи мне — стукни стеблем прямо

в раму,

Бей, покуда растеряешь семена.

Эй, подсолнух, желторотый, глупый самый,

Ты махни мне, если выйдет не она.

Эй, подсолнух, что увидишь на дороге,

Глаз тараща от темна и дотемна?

Эй, подсолнух! Эй, подсолнух

длинноногий,

Не идет ли где по улице она?

 

Новой краской, видно, крашены ворота,

И мальчишки с крыш глазеют наверху.

Эй, подсолнух, оборвут тебя в два счета —

И не сыщешь по дороге шелуху.

 

Одногодки, сорванцы и шалопаи

Хитро шепчут и мотают головой.

Эй, подсолнух, видишь, мне один кивает?

Самый шустрый среди них, конечно, твой!

 

Эй, подсолнух, зря ты, видно,

лупоглазый,

С любопытством шею тянешь

за плетень.

Эй, подсолнух! Эй, подсолнух,

слышишь, сразу

Головы своей лишишься в тот же день.

1983 год

 

 

Попутчица

 

 

Колеса бьют по стыкам перегона

За солнцем, оседлавшим косогор,

И в свете ночника купейного вагона

С попутчицей мы строим разговор.

 

Мелькают за окном платформы станций,

Считающих минуты тишины,

И фразы ни о чем устраивают танцы

Смешно и неуклюже, как слоны.

 

Испытаны все методы и средства,

Но гаснет безнадежно разговор,

И час назад еще удачное соседство

Грозит молчаньем выстроить забор.

 

Но вдруг девятым валом откровенность

Нахлынет и затопит с головой,

И чопорное «вы», и глупая степенность

Друг другу расхохочутся впервой.

 

Кто мы теперь — кому какое дело? —

Попутчики и пленники дорог.

И шутим мы: вот так в раю Адам и Ева

Свой первый начинали диалог.

 

Летит состав, гудком взрывая темень,

На небе дымом вычертив вопрос:

С какой же ты цепи тотчас сорвалось,

время,

И бешено несешься под откос?

 

1985 год

 

 

Послушаем магнитофон

 

 

Погода — дрянь. И на дороге гололед.

Шныряет «дворник» по стеклу туда-сюда,

взад и вперед.

Вот кто-то машет мне. Пожалуй, подвезу.

Я — не такси, но для нее готов на всем газу.

 

Остановлю. Спрошу у ней перед

капотом:

Согласна ли на самый дальний перегон?

Ах, этот холод… Этот транспорт

по субботам…

Садись, послушаем магнитофон.

 

Мне лекарь — музыка, и ночь — всему судья.

На красный свет мой путь опять среди житья —

бытья.

На самых диких виражах мотор не глох —

Машина хочет жить как я: на двух, а не

на четырех.

 

Как хорошо, что в эту ночь могу

помочь я,

Кто непогодой с теплым домом разлучен,

Кто в свете фар моих всплывает только

ночью.

Садись, послушаем магнитофон.

 

Ну обругай, ну назови меня: лихач.

Нарочно нервы тереблю твои, пуская вскачь.

Гоню затем, чтоб нам не в спину смерть,

а в лоб,

И чтоб из музыки тебя сейчас ничто

не отняло б.

 

Кори меня, но не исчезни в вихре

мутном

По воле прочих невезений и препон.

Я отпущу педаль, но только рано утром.

Садись, послушаем магнитофон.

 

Я от тебя на полдороге без ума.

Гасите рыжие зрачки скорей, в ночи дома.

В поклоны рабские ослепших фонарей

Наплюй, машина, светом фар, рубя их

до корней.

 

Как хорошо, что эту ночь мы мечем

в клочья

И, предрассудки бросив скорости на кон,

В конце пути оставим сплетням

многоточья…

Садись, послушаем магнитофон.

1986 год

 

 

Промчался август

 

 

Промчался август, как шальной,

Роняя в мир осколки лета,

В котором ты была со мной,

И было так красиво это.

 

Где до конца не отлюбя,

Я безмятежно,

Не по-осеннему тебя

Целую нежно.

 

Еще держу ладонь твою,

И в ней тепла еще хватает.

Но птицы тянутся на юг,

И с ними что-то улетает.

 

Что? — мне покоя не дает,

Не думай только.

Тебя за этот перелет

Целую горько.

 

Все так по-летнему еще

Звенит, и губы шепчут хлестко,

К плечу ласкается плечо,

И в пальцах рушится прическа,

 

И осень светом синих глаз

Под желтой прядкой,

Не отпуская в зиму нас,

Целует сладко.

2009 год

 

 

Пугачев

 

 

Стуком скорбным и утробным

Гвоздь последний в месте лобном,

Ноет колокол в висках.

В нос шибает дух сосновый,

Дело стало не за словом

На оструганных досках.

 

Не в карете золоченой

Ждут Емельку Пугачева.

Тьма юродивых окрест.

Жернова молвы скрипучей

Голоса смешали в кучу:

«Четвертуют, вот те крест!..»

 

На задворках и в пристенках

Унимают дрожь в коленках

Бабы, истово крестясь.

На чурбане злая метка —

Не мила ли станет клетка,

Коли выкликнут: «Вылазь!..»

 

Сорванцы — вершок от пола,

Глаз не кажут из подола:

— Ан привязанный, аль нет?!.

— Чай, душа на нитке в теле…

— Твой черед пришел, Емеля…

— Дострадай же напослед…

 

А над рощей крик вороний —

Вперебой его хоронят,

Изнуренные постом.

И над грешным да немощным,

Одуревши от всенощной,

Клювы щелкают хлыстом.

 

А за нервы тянут души

Христарады да кликуши:

— Что анафему жалеть?..

«Чай, болезному яму-то

Поделом теперь за смуту!» —

Свистнет сотникова плеть.

 

Вот и сам. Глаза упрямы.

Шаг тяжелый, шаг корявый —

Не помилуют, небось.

И под дробное стучанье

Крест последний на прощанье

Кинул смертным, словно кость.

 

Ляг на крест, расправь-ка плечи!

Палачам команда: «Сечи!..»

Прокатилось эхом: «А-а-ах…»

И хрипел он, пропадая:

— Так и быть, за всех страдаю… —

Муку стиснувши в зубах.

 

А за дальнею слободкой

Поминают смерды водкой

На последний на пятак:

Был вожак в лихом заделе.

Не один ты, чай, Емеля, —

Может, сыщется смельчак!..

1984 год

 

 

Пьяный

 

 

Стены ходуном ходят по ночи,

А вдоль них, гляди — царем!

Пьяный, покачайся, в голос покричи, —

Может, вместе что с тобой сорём?

 

Вот такая жизнь — некуда спешить.

Пряник бы — ан нет — палка.

От того душа лопнула — не сшить.

А ведь вещь была. Жалко.

 

Золото — душа. А ее, как лом,

Без клейма-то ценят в грош.

Холодом от всех, а стакан — с теплом,

Оттого к нему прильнешь.

 

А людей просить — боже упаси! —

Нрав-то у людей рьяный.

Уж лучше горлохвать, лучше голоси,

Горьконалитой пьяный.

 

Вот такая жизнь — страшно протрезветь.

День с утра такой дрянной.

Дома — хоть шаром. И в карманах — медь.

А дороги все — к пивной.

 

Стены ходуном ходят по ночи,

Разевают рты ямы.

Пьяный, покачайся, в голос покричи.

Горьконалитой пьяный…

1990 год

 

 

Пять минут ходьбы

 

 

Пять минут ходьбы. Солнце спину лижет.

В клумбы пала шерсть лисья.

Церковка звонит, и город снова рыжий.

С жалостью топчу листья.

 

А раньше было так: зеленый и упрямый,

Грудью нараспах, мне все в поклон столбы.

Да навеселе к рыжей и кудрявой —

Пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы.

 

Пять минут ходьбы. И вот он, переулок —

Фонарям глаза повыбили.

Тих да гладок был, а нынче всклочен, гулок.

Выпью этот гул, пока не выпили.

 

А раньше было так: здесь загалдят вокзалом,

И родственники все встанут на дыбы.

— Ну, что же ты пришел? Ведь я же все

сказала…

— Так пять минут ходьбы. Пять минут

ходьбы.

 

Пять минут ходьбы. И сирые собаки

Тычутся в ногах мордой.

И город мой — босяк в расписной рубахе,

Пьян, бедов — и тем гордый.

 

А раньше было так: и праздники — от бога,

И золото погон, и золото трубы.

А теперь одна вот в золоте — дорога.

Пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы.

 

Мне еще по струнам можется наотмашь,

По ветру слова бросая.

Да и сам в какую ни оденусь роскошь,

Голосит душа босая.

 

И раньше было так: лишь через пальцы

свистнуть —

И мир перед тобой… Ах, если бы кабы

Каждому из нас прожитое втиснуть

В пять минут ходьбы. В пять минут ходьбы.

 

1990 год

 

 

Родня

 

 

Сосед Антоныч жил пока, собой не донимал.

Под солнцем место — девять метров

в коммуналке.

Костыль под левую с утра, в пальто —

и похромал.

Соседи звали за глаза: «зипун на палке».

 

А к ночи тихо — щелк замком,

Пахнёт в прихожей табаком,

Вздохнет на панцирной — и в храп

До самого утра.

 

Где ногу потерял старик — бог весть.

Бог весть еще какие раны есть.

И воевал — не воевал,

Никто вопрос не задавал.

 

Так жил и обрастал смешно щетиной

и быльем.

По мелочам ко мне, случалось, обращался:

— Такое дело, Александр, ссуди до пенсии

рублем,

Через неделю возвращу, как обещался.

 

Он мог бы мне не возвращать —

Я был готов ему прощать.

Он бедно жил, он тихо пил,

И я б не то ему простил.

Родных его никто не знал и не узнал бы

впредь.

Полсотни пенсии — вот все, что слала почта.

Он до последней не дожил три дня, и вышло

умереть.

Соседи видели из скважины замочной.

 

И вот на кухне у кастрюль,

Где чистят лук, где парят тюль,

Где только знали, что бранить,

Собранье: как похоронить?

 

Куда весь хлам его девать, куда?

Кто завтра въедет проживать? (беда!)

И есть ли кто-то из родни? —

Вот и хоронят пусть они!

 

Так день прошел и — вот те на! — вприпрыг

и семеня,

Бочком в прихожую, прикашливая скорбно,

По одному, по два, по три, как с неба грянула

родня,

Так ненавязчиво и по-собачьи сворно.

 

И здесь же (не из хвастовства!)

Склоняли степени родства,

Сыскался даже брат родной

С сынком и первою женой.

 

Составлен перечень, где скарб наперечет.

(А то, не дай бог, что к соседям утечет!)

И по согласию сторон:

Дележка — после похорон.

А через день еще старик в последний слег

приют,

Вороны справили поминки сиплым карком.

На стены новые жильцы известку

с дихлофосом льют

И сокрушаются: «Ах, как полы зашаркал!..»

 

На дверь — табличка, новый шрифт,

Последний стул запихан в лифт,

Родным гора как будто с плеч,

Острят над поводом для встреч.

 

Машина «Мебель» у подъезда тарахтит,

А женка брату: «Мебелишка-то не ахти…»

Галдит-гадает детвора:

— Кто переехал со двора?

1985 год

 

 

Рояль

 

 

Аккорд… И вспомнилось: как жаль,

Тогда вы не были.

И не для вас играл рояль,

Играл для мебели.

 

В усмешке выбелив оскал

Сквозь дым презрительно,

Он за Бетховеном таскал

По нотам зрителя.

 

Мешалась фальшь у потолка

С ликерным запахом.

А им хотелось гопака

Вразмешку с Западом.

 

Чтоб три аккорда на ура

Всех в ряд поставили.

Пассаж по линии бедра

К фигурной талии…

 

И на локте, ко мне лицом,

Рыжеволосая

Глазела пасмурным свинцом

Над папиросою.

 

И, подпирая инструмент

Пудовой похотью,

На вдох ловила комплимент

В гитарном хохоте.

Она права, на что ей Бах,

Орган прославивший —

Ей ближе соло на зубах

Рояльных клавишей!

 

Она с собой не унесет

Ни ноты, к сведенью.

И я в отместку ей за все

Лупил в соседние.

 

Пошла в цыганский перепляс

«Соната Лунная»,

И загорланили: «Эх, раз,

Да семиструнная!..»

 

Полез частушечный мотив

Из-под прелюдий,

Хлестались к танцам на пути

Носы о груди,

 

Пошла паркету по спине

В галоп гимнастика,

И восхищались в стороне:

«Вот это — классика!»

 

Я бил злорадно, от души,

Тряслись берцовые.

В упор шептали: «Ну, спляши!..» —

Глаза свинцовые.

 

Хватали воздух кадыки,

И бусы бряцали,

И скалил белые клыки

Рояль с паяцами.

 

И вдруг завыл магнитофон

Протяжно, споено,

И все рванули на балкон:

«Вздохнуть с Бетховена!..»

 

Аккорд… И вспомнилось: как жаль,

Тогда вы не были.

И не для вас играл рояль —

Играл для мебели.

1986 год

 

 

Русские матросы

 

 

Удар тугого гонга —

И солнечный закат

На улицы Гонконга

Прольется, как мускат.

 

Фонарь таверны косо

Стреляет по клешам:

Ах, русские матросы —

Добыча хороша!

 

Матросы «оф зе рашн»

Пьют в усмерть и до дна.

Здесь девочки все — «Маши»

Сегодня как одна.

 

Их груди, что кокосы —

Ты бей, не расшибешь!

Ах, русские матросы,

Душа — широкий клеш.

 

Под знаком Зодиака,

Прибитого в зенит,

«Комаринский» и драка

Так девочек пьянит.

 

Осилю — не осилю —

Раздам все до гроша.

Ах, родина, Россия!

Ах, добрая душа!

 

Серебряные склянки

Тилинькают: пора б…

Не всякий из гулянки

Поднимется на трап.

 

Кому-то альбатросом

Летать за кораблем.

Ах, русские матросы, —

Гульнем, гульнем, гульнем!

1988 год

 

 

Рыжая

 

 

Бывают дни, как сны хорошие

В разгар осеннего