Точно помню, я не был крещен

 

 

Точно помню, я не был крещен —

Было плохо в то время с крестами.

Был тогда не Никита еще,

И уже, точно помню, не Сталин.

Я родился под звон портупей —

Где уж было желать под иконы!

Океан… Он совсем не купель,

И совсем не иконы — погоны.

 

Это было давно. Не вчера.

Мне, как самую высшую меру,

Напророчили — «в офицера»,

И крутую сулили карьеру.

Но по мне не пришелся мундир

И казарма со злыми клопами.

Был один я в семье дезертир,

Не желавший чужими стопами.

 

И лицо было бито мне в кровь.

Злобу выплюнув вместе с зубами,

Думал я: «Что такое любовь?

Видно, если не бьют сапогами».

И под грохот бездомных колес

Я опасную мудрость усвоил:

Самозванцев и маршальских звезд,

Как крестов, на России с лихвою.

 

Не имел я на теле креста

И плевал на погонную силу.

А везло мне, ей-богу, спроста,

Так везло, будто с неба валило!

Не моими костями мощен

Путь, отмеренный ровно верстами.

Точно помню: я не был крещен —

Было плохо в то время с крестами.

1978 год

 

 

Три дня

 

 

Простимся, и покатят

Из легкой грусти дни,

Они, как мы с тобой, всем сердцем там,

Где были золотыми

Вчерашние они,

Где пальмовый шалман в окно хлестал.

 

И было так не жалко

Рвать душу на клочки

И самый сладкий нерв крутить-тянуть,

Где молния в грозу

Бьет током от руки,

С которой на песке, зажав, уснуть.

 

А птице белой-белой

Не знать и не смекнуть,

Не раскричать о том любой волне,

Как девочка в парео

Слетала мне на грудь

И, крылья распустив, клевала губы мне.

 

Осенний лист летит, и я

Лечу туда, где с ней, где с ней

Три самых лучших дня, три дня

Короче всех и всех длинней.

 

Осенний лист — мое крыло,

И солнце в лужах — мой огонь,

Но ветер, как назло, назло

Несет меня к другой.

К другой.

 

2010 год

 

 

Троица

 

 

Жизнь звучала, как ария,

Как высокий девиз.

Забавлял на гитаре я

Двух прелестных девиц.

И мелодия нервная

Увивалась плющом —

Так мне нравилась первая.

И вторая еще.

 

Загорелые, гладкие,

Хохотали в луну.

Мне казались мулатками,

И хотел хоть одну.

Что-то пьяное выпелось,

Завело под дугой.

Пел, на первую выпялясь,

А тянуло к другой.

 

Из июля не вынырнуть,

Из цветочной реки,

Чтоб не всклочить, не вывернуть

Тихих клумб парики.

И чем дальше, тем боязней

Без любви под луной…

Так хотелось обоих мне.

Только, чур, по одной!

 

И однажды на встречу мне

Заявилась одна —

Разухабистым вечером

Спутал бес-сатана.

И амуры все с луками

Послетались сюда!

И больше я их подругами

Не встречал никогда.

 

Жизнь — прелестная ария.

И высокий девиз.

Забавлял на гитаре я

Двух прелестных девиц.

Это все не приснилось мне,

Но минуло, как вдох…

Видно, божею милостью

Только в троице — бог.

1990 год

 

 

«Ты моя нечаянная милая…»

 

 

Ты моя нечаянная милая —

Жизнь тобой вернула мне должок, —

Не сирень, не хмарь в душе жасминная,

А на сердце ласковый ожог.

 

Что толпа? Она дика и мелочна,

Ей плевать, и ей не до того,

Как целует ласковая девочка

Лучшего случайного его.

 

Хрупкая, отчаянная, беглая,

Цепких рук накинувши петлю.

И влезаю через губы в пекло я —

Эй, откройте, я ее люблю!

 

 

«У нее золотой соломой…»

 

 

У нее золотой соломой

Разлохмачена голова.

Я навстречу иду соловый,

Ковыляю едва-едва.

 

И в дыму сигаретном едком

Среди звезд, коим несть числа,

Не признаю я в ней соседку,

Что стремительно проросла.

 

Как актеришка, освистанный

Стылым ветром и скопом птиц,

С полувзгляда я к ней пристану

И взыграю спектакль двух лиц.

 

И спою под ее ладоши,

Под девический под хихик,

Что я мот и бандит хороший —

Трачу жизнь и гублю стихи.

2001 год

 

 

Уличная красотка

 

 

Как была бы улица скучна,

Да и вечер был из грусти соткан,

Если б не ходила здесь она,

И ночной квартал за ней — глазами

окон.

 

А еще — ночные тормоза,

Руки нараспах, как весла в лодках.

Кто сказал, он правду ей сказал:

Уличная красотка.

 

Я за ней и рыскал, и бродил,

Колесо мое у ног ее вертелось.

Я ее, ей-богу, не любил,

Но хотелось мне, как мне ее хотелось!

 

В полночи — белесая свеча,

Вспыхнуть ей, да спички нет. И в такт

с походкой

Волосы, как воск, текли с плеча.

Уличная красотка.

 

Девочка, растрепанная вдрызг,

Дождь тебя ославит в трубах

водосточных.

А еще слеза фонарных брызг

На глазах твоих сверкнет звездой

полночной.

Путь твой от жилья и до жилья

Спрячет ночь от глаз в своих обмотках.

Девочка не взятая моя.

Уличная красотка.

1994 год

 

 

Улыбка родины

 

 

Сижу в прибрежном кабаке,

Ем чужеземную креветку,

Блещу колечком на руке

И вспоминаю небо в клетку.

 

О берег волны чистят клюв,

И море камешки катает.

А той, которую люблю,

Мне больше моря не хватает.

 

Сижу в прибрежном кабаке,

Лечу себя светло и пьяно,

С души сорняк на сорняке

Стригу под чистую поляну.

 

И кудри девиц-облаков

Крутить в руках и тискать метит

И пьет — дурак из дураков —

Со мною водку местный ветер.

 

Здесь даже рифмы строить лень —

Пускай там-тамов гул летает,

Пускай побудет не сирень —

Пусть пальма гривой помотает.

 

А та, которую люблю,

И улыбается напротив,

Со мной готова хоть в петлю

И хоть — канкан на эшафоте.

Неба синеву сечет крылами

Птица незнакомая,

И летаю на аэроплане

Мысленно до дома я.

А когда корабль с названьем

русским

Бросит сверху сходни нам,

Сквозь его гудок с прищуром узким

Улыбнется родина.

2006 год

 

 

Улю-лю

 

 

Как ни крути, а была с приблатненным

оттеночком,

Песня любая, и ветер пьянил, как вино.

И целовала меня синеглазая девочка.

Как это было давно… Было давно.

 

Девочка милая, первая в мире красавица,

Тонкая, хрупкая, даже капризная, но…

Ради нее так хотелось пропеть и прославиться.

Как это было давно… Было давно.

 

Эти слова на ветру — будто лодки

бумажные —

Волны кидали наверх и топили на дно,

И на прощанье рукой помахала однажды мне.

Как это было давно… Было давно.

 

Звезды, луна, фонари сговорились

зажмуриться,

Или в глазах моих стало бездонно темно?

И опустела земля на сиреневой улице.

Как это было давно… Было давно.

 

Шепотом ей вслед повторял я это:

Я тебя люблю… Я тебя люблю.

Но вдогонку мне отвечало эхо:

— Улю-лю…Улю-лю…Улю-лю…

2005 год

 

 

Фонарь

 

 

Блестяшками весь город

Обвешан, как дикарь.

Откинув черный ворот,

Качается фонарь.

 

Он в лампочку пригрезно

Когда-то был влюблен,

Она из кожи лезла

Туда, где светит он.

 

И только грянет вечер,

Цветнее, чем неон,

Светился ей навстречу

И вдрызг качался он,

 

Сиял тепло и ясно

Среди ее двора.

Но в полночь она гасла

До самого утра.

 

Он мог поведать миру,

Когда б к окну прилип,

Как в эту же квартиру

Ходил какой-то тип.

 

Он бражил и смеялся,

Аккордами глушил,

К хозяйке прислонялся

И лампочку тушил.

И было в том романе,

Всё пламенем горя,

Всё — как с дырой в кармане,

И всё — до фонаря.

 

Они кидали сети

В моря любви на дно,

И было в лунном свете

Всем фонарям темно.

 

То ль ночь тянулась вяло,

А то ль пришла пора —

Окно вдруг зазияло,

Как черная дыра.

 

То ль лампочка сгорела

С досады, сгоряча.

А то ль зажглась несмело

Для фонаря Свеча.

2006 год

 

 

Холст

 

 

По аквамарину — золота мазок

Да десятка три пальм.

Вот и вся картина —

Золотой сезон,

Десять дней всего. Жаль.

 

Видано ли диво — жареный песок —

Всласть его грызет волна.

И хромает мило

С пятки на носок

Через этот холст она.

 

Встав с восходом у мольберта,

Щуря глаз слепого маяка,

Нас выводит в красках лета

Вечного Художника рука.

 

Время обернется грустью на струне,

А пока оркестр — в раж.

Вот она смеется

И бежит ко мне,

И страдает весь пляж.

 

Выцветут едва ли краски-вензеля,

И как память — холст мал.

Как же ее звали

Небо и Земля?..

Звали так, как я звал.

2007 год

 

 

Цветочный бульвар

 

 

Закачался палубой бульвар —

Так солнце шпарит.

Изо всех вокруг сидящих пар

Дай присяду к этой паре.

С головой в газету завернусь

На пять минут.

Поскучаю, повздыхаю и дождусь,

Когда уйдут.

 

Так и есть. Встают. Поверх меня

Стрельнули взглядом.

Ну, куда вы? Я же вас не прогонял,

Хоть до звезд сидите рядом.

Нет… Пошли.

Конечно, к лавочке пустой.

Ах, пара так мила.

Мне лишь: «Дядя, ты простой…»

И все дела.

 

В ясный день неоном синим

На цветочном магазине

Вывеска все та ж,

И трамвай в пылу звоночном

Разбирает срочно, срочно

Пестрых остановок ералаш.

 

С грохотом по памяти обвал:

Ну, точно, точно!

Здесь же я, убей меня, бывал,

Вот и магазин, скажи, цветочный!

Не один бывал. И волосы — до плеч.

А кто она?..

Что-то начинает солнце печь

Хмельней вина.

 

Имя выдохну, как поцелуй.

Эх, были муки!

Вот и голос: «Слышишь, лучше не балуй,

Убери подальше руки!..»

Поднимаю кверху сразу две,

Шиплю ужом:

— А хочешь, я без рук на голове? —

И с ней заржем.

 

На углу в стеклянной рубке

Телефон опять без трубки —

Позвони за так!

И в большом зрачке оконном

Сладким жалом Скорпиона

Деву жалит звездный Зодиак.

 

Гляну на часы. Опять стоят.

Ах, вон, на башне…

Тоже вспоминали вдругоряд,

Как и я, за день вчерашний?

Как на весь к утру уснувший двор,

Носы задрав,

Три аккорда — очередь в упор:

«Кен бай ми лав!..»

 

В голове засело — хоть колом

Теши — не выбить!

От гитары ребра лестниц — ходуном,

Окна — в крик: она не выйдет!

В спину — острыми булавками смешки

Подружек-злюк.

А я им в голы пазухи снежки —

По локти рук.

 

На двери замок висячий

Косит скважиной незрячей —

Сторожит киоск.

Из цветочного отдела

Через небо тянет тело

В семь цветов большой висящий

мост.

 

Все. Пора идти. Дела, дела…

Ах, память-ведьма.

Вон, целуются. Девчонка так мила,

Да и парень — не последний.

Так сидят — куда уж ближе —

Как мы, точь-в-точь.

Ну-ка, ближе… Вижу, вижу…

Родная дочь!

 

Ну, теперь уж точно мне пора,

Да боком, боком.

Это дело, видно, здесь с утра —

Оба сдернули с уроков.

Не узнали, не увидели хотя б!

(им до меня ль!)

Подойди, попробуй, скажут: «Пап,

Иди гуляй!..»

В клумбе неба полуночной

Млечный путь — бульвар

цветочный

С запахом фиал.

Вариант невероятный:

Два десятка лет обратно —

Взял и по бульвару прошагал.

1985 год

 

 

Цветы

 

 

Я подарю цветы тебе не те,

Что дети гор мусолят на прилавке,

На рыночной заласанной плите

Меняют на рубли в суетной давке.

 

На все — цена. И взгляд из-под букле

Вещает сухо: бесполезны торги.

Цветы — тепла и солнца дар земле —

Лежат мертвы и холодны, как в морге.

 

По три, по пять зажатые в горсти,

Переплывут в квартиры, в склянки встанут.

О, женщина любимая, прости

За детище теплиц, а не поляны!

 

За атрибут банкетов и утех,

Без разницы — в крестины, в упокойню…

О, женщина, прости еще и тех,

Кто вырастил цветы, как скот на бойню.

 

Меня. Когда к тебе на полпути

Я тискаю букет, а не помаду.

Цветок! Меня и женщину прости,

Свою погибель бросив нам в отраду.

1987 год

 

 

Цыганка

 

 

Цыганка (юбка — хвост павлиний!)

Наманикюренным ногтем

В ладони русла вещих линий

Скребет извилистым путем.

 

Чтоб в интересном самом месте,

Как на скаку посредь пути,

Душе взамен желанной вести

Споткнуться вдруг: «Позолоти…»

 

Я знаю: шельма ты, плутовка!

Зажмешь червонец, дунешь — нет!

Но золочу за то, как ловко,

А не за то, как дашь совет.

 

Два глаза — бусины под лаком —

Цепляют — взгляд не отвести.

Так под дождем глядит собака.

«Позолоти… позолоти…»

 

И в бесконечно длинной притче,

Свой бред от бабки переняв,

В ладонь, как в душу, пальцем тычет,

На счастье выхватив меня.

 

Так заговорщески таращит,

Так щурит в трещины глаза,

Что впрямь душе нет бреда слаще,

Чем вся цыганская буза.

Словоохотлива, как сводня,

Она-то знает к сердцу путь:

Чтоб быть уверенным в сегодня,

Знать надо завтрего чуть-чуть.

 

И, зная эту лихоманку,

Глаза под брови закатив,

Споткнется хитрая цыганка:

«Позолоти… позолоти…»

1987 год

 

 

Чайная роза

 

 

Бросить машину. Костюм порешить.

Годы отбросить, как тяжкую ношу.

Вырвать у тела, отдать для души

И пошататься почти что гаврошем.

 

Выбить на картах вокзальных барыг

И принести в дар студентке случайной

Улицы ночью, дома и дворы

С розой ворованной, желтой и чайной.

 

Выкинуть кольца. Зарыть телефон

И закусить папиросу над спичкой —

Как мне легко будет ставить на кон

И окунаться в дурные привычки!

 

Будет студентка царапаться, но

Бритвы ногтей бесполезны. И поздно.

Это всего — про гавроша кино.

Воспоминанье под чайную розу.

 

Бросить понты и холеную жизнь

(Хоть без нее не особо скучаю)

И предложить бы студентке: «Ложись!..»

Но не в постель. А на сердце печалью.

 

Ведь завтра обратно рванем со всех ног,

Что для души — повздеваем на тело…

Что для студентки из клумбы цветок? —

Чайная роза. Обычное дело.

1995 год

 

 

Четыре зуба

 

Зуботехнику Марине

 

 

Летит душа, как под гору телега —

Чем дальше вниз, тем громче и быстрей!

Что станет с ней, скажи, в конце пробега,

Когда замрет у адовых дверей?

 

В каких летах она оставит тело:

Увядшее иль в полном цвете сил?

Какая разница, казалось, нету дела,

Коль жизни путь уже отколесил.

 

Но мне, скажу, есть разница и в этом,

Поскольку мне предписан только ад

(Как, впрочем, всем порядочным поэтам!),

А посему безмерно буду рад

 

Иметь не торс, не бицепс — это грубо! —

Они в аду мне просто ни к чему —

Хотел бы я иметь четыре зуба

Фарфоровых и вечных потому.

 

Замешанных на самых прочных глинах.

Два — вверх, два — вниз, или четыре

в ряд.

Неважно. Были б копией змеиных.

А яд найду. Весь изойду на яд.

 

Чтоб всех, кого при жизни не дожалил,

Дожалить здесь уже наверняка,

Кто в креслах свились толстыми ужами,

Погрев на мне змеиные бока,

 

Почувствовали: рано в ад столкнули —

Я здесь в аду моложе и сильней.

Меня теперь не так-то просто — пулей!

И не загонишь в хлев моих коней!

 

И зубы есть. Не шатки и не слабы —

Фарфоровые — долго не сносить.

А ваши выпали. И, вот, теперь вы — жабы.

И вас, беззубых, есть чем укусить!

 

Любую, право, вынесут нагрузку.

Ах, как приятно будет мне в аду

Чай с подлецами, с шельмами вприкуску

В 2000-каком-нибудь году!

………………………………..

 

Поэта жизнь — не мягкая перина,

И зубы обломать на ней — не новь.

Поэтому, прошу тебя, Марина,

Фарфоровых четыре приготовь.

1989 год

 

 

Шансонье

 

 

В летнем кафе в самом центре Парижа

День убиваю. Мне скучно. Мне жарко.

В небе творение Эйфеля вижу

И нашу сестрицу в Останкине жалко.

 

Сердце дурью мается

В сладкой пелене,

И вовсю старается

Милый шансонье.

 

Здесь я знакомых не встречу случайно,

И не поймет мадмуазель, что напротив.

И от того на душе так печально, —

Видно, привык жить я в водовороте.

 

И ледышка хилая

Топится в вине,

И мой слух насилует

Милый шансонье.

 

Так в забытьи по прекрасному лету

Душу мою где-то черти носили.

В центре Парижа раздолье поэту —

Ну почему это все не в России?

 

И поет о лете

Или о весне? —

Прямо в сердце метит

Милый шансонье.

1999 год

 

 

Шансоньетка

 

 

Вечер по стеклу размазан,

На десерт дают стриптиз.

Раздевается не сразу —

Снизу вверх и сверху вниз.

— Ах, какая!.. Ух, какая! —

Языки сощелкали.

В яркий свет себя макая

И глазенки — щелками.

 

Шансоньетка! Заведенная юла.

Шансоньетка. Не до углей,

не дотла —

Выгорает до окурочка.

Дурочка.

 

Не столкнусь с тобой в метро я.

И не увяжусь пешком.

Здесь ползала землю роет,

Норовит тряхнуть мешком.

И ни слёз в тебе, ни страха,

Ни влечения к рублю.

Ну, давай еще полвзмаха —

И я тебя почти люблю.

 

Шансоньетка! Заведенная юла.

Шансоньетка. Не до углей,

не дотла —

Выгорает до окурочка.

Дурочка.

Но чего не будет точно

Ни по просьбе, ни на спор:

В самом издыханьи ночи,

В самый шапочный разбор,

Передушен, напомажен,

Зябко окунаясь в дым,

Твой окурок рядом ляжет

С недокуренным моим.

 

Шансоньетка! Заведенная юла.

Шансоньетка. Не до углей,

не дотла —

Выгорает до окурочка.

Дурочка.

1993 год

 

 

Шара-бара

 

 

В дальнем городе, где детство, свесив ноги,

Азиатской пыльной маялось жарой,

Проезжал смешной старьевщик по дороге,

Зазывая всех своей «шара-барой».

 

И менял он на бутылки и обноски

Леденцы и много всякого добра,

И кричал на все лады и отголоски:

— Есть шара-бара!..

 

Я уехал. Я слоняюсь по столице,

Городской и светской хроники герой.

Здесь старьевщика другого колесница

Зазывает золотой «шара-барой».

 

Он меняет душ обноски на обновки,

Он торгуется с утра и до утра.

От Кремля старьевщик катит до Рублевки.

— Есть шара-бара!..

 

Я уехал. Время краски тихо стерло,

За плечами годы встали в длинный строй.

И теперь, до хрипоты срывая горло,

Пробавляюсь я и сам шара-барой.

 

Обгоняючи попутные упряжки —

Знать, такая на дворе стоит пора —

Вот и я стихи меняю на бумажки.

— Есть шара-бара!..

Шара-бара. Давай меняться, только свистни.

Мониста дней на щепки из-под топора.

Меняю жизнь еще хотя бы на полжизни.

Шара-бара… Шара-бара.

2007 год

 

 

Шарк… шарк…

 

 

Соседская дочка без «экстази» просто

Не может ни петь, ни плясать.

И в такт на диване не может попасть.

Она театрально-поклонная в доску,

Но зелья не хочет бросать.

Театр — ей от бога. И он не дает ей

пропасть.

 

И лечит ее в этой шумной квартире

От боли, любви и креста

Лихой порошок и заезжий кумир.

И двери в квартире все шире и шире,

И в них, покидая места,

Уходит в четыре погибели согнутый мир.

 

Шарк… шарк… шарк…

Ширк… ширк… ширк…

Как такси запоздалое — в парк.

Как звезда освистанная — в мир.

 

Она молода и красива до боли

И курит манерно (пока),

Ей лучшей гимнастикой будет стриптиз.

А в сердце сонеты, как звери в неволе,

Дерут об решетки бока —

Как юный артист об канаты кулис.

 

Шарк… шарк… шарк…

Ширк… ширк… ширк…

Как такси запоздалое — в парк.

Как звезда освистанная — в мир.

 

Я ей — не любовь. Не роман. И неважно.

Я просто пою ей за то,

Что грустных поэтов читает она наизусть.

За то, что театр без вешалки даже

Ее принимает пальто,

И в нем после спектакля бредет театральная

грусть.

 

Шарк… шарк… шарк…

Ширк… ширк… ширк…

Как такси запоздалое — в парк.

Как звезда освистанная — в мир.

1998 год

 

 

Шлюха

 

 

Что она себе искала —

Бог ее рассудит и простит —

Чехарду и смену кавалеров.

Во дворе ее фискалы

Разбирали хором по кости

С тысячей примеров.

Яд сочился вслед глухо

С языков невест и жен:

— Вот она идет… шлюха!..

Что ты в ней нашел?

Что ты в ней нашел?

 

Через двор плыла,

Собой цвела,

Рыжая. Я по ней сох.

Ветром мне во сне трепал

висок

Мой давнишний полуночник,

Мой давнишний полубог.

 

Плыл поверх пугливой тени

Отблеск рыжего огня,

Ночь ее тянула прочь от дома.

Мимо черных стен и окон,

Мимо глупого меня,

В теплый летний омут.

А наутро с ней ухарь,

В пальцах крутит рыжий шелк.

— Вот она опять… шлюха!..

Что ты в ней нашел?

Что ты в ней нашел?

 

Не вела она плечом и бровью

И под руганью плыла,

Стискивая слезы, до подъезда.

Что она себе искала,

Изловчилась, видно, и нашла.

И на том исчезла.

Долго мне сверлил ухо

Всхлип ее в ночи тяжел.

— Вот она опять… шлюха!..

Что ты в ней нашел?

Что ты в ней нашел?

 

Через двор плыла,

Собой цвела,

Рыжая. Я по ней сох.

Ветром мне во сне трепал

висок

Мой давнишний полуночник,

Мой давнишний полубог.

1990 год

 

 

Эх, письма Светкины

 

 

Эх, письма Светкины —

Листки-оборвыши,

Линейки с клетками,

Клочки-заморыши.

 

Конверты-голуби —

Крыло заклеено,

Кружите головы —

Пусть так вам велено.

 

Мне в них, как в зеркале, —

Мелькнуть и выпорхнуть,

Не мерить мерками,

А память вытряхнуть.

 

В них чувства всклочены

И в грудь бумажную

Пером вколочены —

Не вырвать заживо!

 

Огню не брошены

В кудряшки рыжие,

Мои хорошие,

Спасибо — выжили.

 

Как много вложено

В конверт взлохмаченный,

Как жизнь безбожно все

Переиначила.

Но строчки катятся,

Как с гор салазочки,

Мелькает платьице

Девчонки-ласточки,

 

И тени тычутся

Губами теплыми,

И полночь бычится —

Глазеет окнами.

 

И сердце бешено

Готово выстрелить!

Эх, письма… Нежная

Девчонки исповедь.

1985 год

 

 

Юродивый

 

 

Бомжей похватали. Их меньше стало

вроде бы.

В «спецы», в ЛТП и в ИТК.

Церковь. День. И на тебе — юродивый!

Руку тянет мне для пятака.

 

Существо размера полсаженного,

Серость — от макушки и до пят.

Лоскуток Василия Блаженного —

Истов. Жалок. Голоден. И свят.

 

…Вижу… Вижу…проглядел убогий…

Грохнул взрыв… и повалилась церковь

в ноги…

Не крича… не лопоча…

В ноги… в ноги палача!..

Комсомольской доблести трофеи…

Клочья от Луки и от Матфея…

Клочья Веры!.. Клочья Рода!..

Сатанинское отродие-е-е!..

Помолчи. На рупь тебе, юродивый.

 

Помолись за Веру. На кошель мой.

Я богатый — мне не подают.

За богатство вечной числюсь шельмой

В этом ошельмованном раю.

 

Я горстьми швыряю при народе

Клад мой — горьки-вещие слова.

Всяк из нас по-своему юродив.

Русские. Юродивые. Два.

 

1986 год

 

 

«Я не езжу в метро, не сижу в электричках…»

 

 

Я не езжу в метро, не сижу в электричках,

Не скулю покаянно по ней в кабаках.

Как рулетку кручу я с московской певичкой

Не роман — колесо в заскорузлых руках.

 

Ставлю плечи под руки ее, как под лычки —

Да звезды не упало с руки ни одной.

Только черные локоны горькой певички

Вороньем зло клубятся-кружат надо мной.

 

А лицо ее — мел. И мой голос — не тонкий.

И в ее скулеже всё: и стыд, и злословь.

И пинаем мы с ней, как простые подонки,

Беззащитную девочку с кличкой «Любовь».

2000 год

 

 

Я так хотел

 

 

В том дворе сирень клубилась,

И гордилась всей собой,

И дразнила наготой, и в руки лезла.

И являл большую милость

Дворник добрый и седой

Ради девочки из первого подъезда.

 

Только ночь —

Букет, как бабочка, слетит к ее

двери

И сникнет, дома не застав.

Только ночь —

На все глаза закройте, фонари.

Я так хотел.

Я делал так.

 

В том дворе сирень клубилась

И красивую ее

Выводили из себя клаксонов стаи.

И кустам кудрявым снилось

Раскаяние мое,

Что ломать ее и лапать перестали.

 

Только ночь —

А в ней звучит один лишь сладкий

саксофон —

Сиреневые ноты через такт.

Только ночь —

Букет, как бабочка, слетает

на балкон.

Я так хотел.

Я делал так.

1995 год

 

 

Я тебя люблю

 

 

Мы столкнулись, раскаленные — как лето,

Как холодные с горячими ветра.

Будто в первый раз со мной случилось это,

Будто в первый раз случилось с ней вчера.

 

Мы бросали в море камни,

И под градом тех камней

Громко нравилась она мне.

Тихо нравился я ей.

 

А когда кидаться в море стало нечем,

И закат янтарным вылился точь-в-точь,

Будто в первый раз с землей случился вечер,

Будто в первый раз хотела выпасть ночь.

 

Но средь ночи зло и ясно

Разорвался телефон.

И она свечой погасла,

И сказала: «Это он…»

 

«Я тебя люблю…» — взвыл вдогонку

ветер.

Волосы трепал, целовал плечо.

«Я тебя люблю, больше всех на свете.

Холодно, холодно… Горячо».

 

И пролился горький хмель и дым в бокал

мне,

Вместо чаек закружило воронье.

И когда вокруг бросали в море камни,

Мне казалось, что кидаются в нее.

 

А еще казалось, будет

Почтальон искать меня.

И звонок в ночи разбудит,

И прошепчет: «Это я…»

 

«Я тебя люблю…» — взвыл вдогонку

ветер.

Волосы трепал, целовал плечо.

«Я тебя люблю, больше всех на свете.

Холодно, холодно… Горячо».

 

И осталось лето, как с конверта марка —

Переклеивать по-новой ни к чему.

И давно уже не холодно, не жарко,

И давно уже ветра по одному.

 

Снова пары у причала,

И морская бирюза,

Чтобы все начать сначала,

Камни вымыла назад.

2003 год

 

 

«Ты красивая до безумия…»

 

 

Ты красивая до безумия,

Сексуальна — до пересуд.

И с нутром пострашней Везувия,

Тот, что лавой плеснет красу.

 

Я рыбачил как в море сетками,

А поймал не коралл-жемчуг, —

В море чувств все уловы — редкие.

Я — поймал. И ее хочу.

 

День с тобой — как паяц на нитке —

Клешневывернут и весел.

И твои каблучки по плитке —

Говорящие, да не все.

 

Ночь с тобой — не свеча моя.

Ночь с тобой — ее можно спеть.

Так красиво: Коса песчаная.

Звезды. Ночь. И пустая сеть.

 

Красивая, красивая, красивая…

Как золото в волне.

Звездой висеть просил не я,

Но ты сорвалась мне.

Красивая, красивая, красивая…

Пушинка и свинец.

Как ливень в ночь — плаксивая,

Как от любви рубец.

2011 год

 

Вези меня, извозчик

 

В захолустном ресторане

 

 

В захолустном ресторане,

Где с пятеркой на «ура»

Громыхают стопарями —

Кто не допили с утра.

Здесь полет армейской мысли,

Над столами воспарив —

Дым, который коромыслом,

Да навязчивый мотив.

 

Я сажусь за столик дальний.

Никому я не знаком.

Мой сосед такой скандальный

И напитый коньяком.

Здесь никто его не может,

Говорливого, унять.

Я ему заеду в рожу,

Если станет приставать.

 

Лихо пьет и лихо скачет

Весь присутствующий сброд —

На последние, без сдачи —

Здесь не мелочный народ.

Винно-водочно-коньячный

Здесь кружит водоворот.

Мой сосед с какой-то клячей

Речи сальные ведет.

 

Он, конечно, будет битым —

Здесь на баб особый спрос.

На него глядит сердито

Лейтенант-молокосос.

И в соседа, словно сдуру,

Полетела из угла —

Нет, не тень стрелы Амура —

Ножка дюжего стола.

 

Я, конечно, озабочен,

Удручен и поражен:

Он, наверно, сильный очень,

Если лезет на рожон?

И под крик магнитофона

Из буфетного угла

Я лихого солдафона

Извлекаю за рога.

 

Он, конечно — дело чести! —

Защищал, как мог, мундир,

Но в итоге в теплом месте

Приютил его сортир.

Я плачу за все без сдачи,

Не доев и не допив…

В спину — взгляд соседской клячи,

Как навязчивый мотив.

1984 год

 

 

В магазине грампластинок

 

 

Чудо-пластинки в открытой продаже,

Песни на них словно радужный сон.

Тихо, спокойно, без роковой блажи

Их распевает Иосиф Кобзон.

Песни застрянут в мозгах, как занозы,

Нам предлагая подтягивать в тон

С Аллой Борисовной «Алые розы» —

Раймонд положит в карман миллион.

 

За три рубля без обмана и блата,

Не проявляя ни юркость, ни прыть,

Можно купить Окуджаву Булата

И, не дослушав, по-волчьи завыть.

Здесь — облегчения ради кармана —

Вам продадут музыкальных пилюль

В виде Вадима, то бишь Мулермана,

Или Поллада, который Бюль-Бюль.

 

Синяя птица к нам мчит не домчится,

Скоро несчастьям и бедам — каюк,

Надо ее подождать, не лениться —

У писнях спивает Микола Гнатюк.

Кто же решился юнцам на потеху —

Чтоб в языках поотсохло ему —

Сдуру назвать ископаемой Пьеху?

Пьеха жива. Я свидетель тому.

 

Песня на счастье и благо народа —

С после войны не меняющий стиль,

Крепок и стоек (такая порода!) —

В песнях зайдется дерзающий Хиль.

Нет, осуждать я великих могу ли? —

Их почитает и любит народ.

Но если есть что страшнее Мигули —

Так только холера в страдальческий год.

 

Эх, до чего довела лихоманка —

С музыки этой болит голова!

Крутится-вертится чудо-шарманка,

Перебирая пустые слова.

В груде пластинок, как кладоискатель,

Ройся — не ройся — чего в них найдешь?

Лихо считая рубли, обыватель

Музыки купит на ломаный грош.

1983 год

 

 

Вано, послушай!

 

 

Вано, послушай, очень плохо слышно!

Зачем так долго трубка не бралась?

Ты выслушай меня, скажу, как вышло,

Пока совсем не разорвался связь.

 

Нет, я не выпил, даже начал трезветь.

Я так скажу, ты не перебивай:

Начальник рынка надо сразу резать —

Совсем нет совесть, сколько ни давай.

 

Вагон, который вы сюда послали,

Я весь продал, еще послевчера.

На рынке места мне не продавали,

Но я продал из заднего двора.

 

Скажи, кто посылал товар такой неспелый?

На мне смеялись все как на воре!

Ты разузнай, Вано, кто это делал,

Приеду — утоплю его в Куре.

 

Пускай скорей сюда приедет Гоги

Да заберет скорее чемодан:

Я с ним хожу — совсем не держат ноги.

Что в нем лежит, надеюсь, понял, да?

 

Пусть шлет Зураб гвоздику полвагона,

Соседей обижать, ты знаешь, грех.

Вано, здесь город больше миллиона —

Поэтому хватило не на всех.

 

Сам приезжай, хотя бы ненадолго.

Ты слышишь, по секрету передать,

Я подыскал тебе машину — черный «Волга»,

Недорого — всего за двадцать пять.

 

Пришли на праздник мне вина и чачи —

От местного мне рвота и понос.

Кавказского вина пришли, иначе

От этого у всех краснеет нос!

 

Как наши футболисты, как там Гиви?

Забил с пенальти? Очень сильно рад!

А здесь, Вано, встречаются такие —

Болеют смело, вслух за «Арарат».

 

Скажи Ревазу, пусть не куролесит,

Не говорит в суде обидные слова.

Я слышал, могут дать за это десять —

Добавьте восемь, чтобы дали два.

 

Скажи жене, пусть, бедная, не плачет:

Я к женщинам почти не пристаю.

Последний, вот, закончился пятначик.

Приедь, Вано, я сильно устаю.

1983 год

 

 

Вы уезжаете

 

 

Мы с вами встретимся теперь уже

случайно.

Вы уезжаете, счастливого пути.

Вас тепловоз помчит в ночи отчаянно,

А я один останусь позади.

 

Вы уезжаете так быстро и так медленно,

Смешно, наверное, смотреть со стороны.

Вы так милы, и мысли ваши ветрены,

И ваши дни событьями полны.

 

Вы уезжаете, слова уже все сказаны,

Что впереди, решили вы давно.

Мы обменяемся двумя пустыми фразами,

Вы для приличия помашете в окно.

 

Вы уезжаете, как жаль, что уезжаете —

Вас дома ждет семейное житье.

Вы мне писать и помнить обещаете —

Спасибо вам за милое вранье.

 

Вы уезжаете, и ваши сновидения

В летящем поезде — как в озере вода.

Вы уезжаете и все мои волнения

Увозите с собою навсегда.

 

Вы уезжаете под мерное стучание,

А я шагаю следом взять билет.

Мы с вами встретимся. Теперь уже

случайно.

Туда, где вы, билета в кассе нет.

 

1978 год

 

 

Город древний

 

 

Город древний, город длинный,

Имярек Екатерины,

Даже свод тюрьмы старинной

Здесь положен буквой «Е».

Здесь от веку было тяжко,

Здесь «пришили Николашку»

И любая помнит башня

О демидовской семье.

 

Мостовые здесь видали

Марш побед и звон кандальный,

Жены верные рыдали,

Шли на каторгу вослед.

И фальшивые монеты

Здесь Демидов шлепал где-то,

И, играючи, за это

Покупал весь белый свет.

 

Гнил народ в каменоломнях

Из убогих и бездомных,

Хоронясь в местах укромных

С кистенями под полой,

Конокрады, казнокрады —

Все купцам приезжим рады —

Всех мастей стекались гады,

Как на мед пчелиный рой.

 

Камнерезы жали славу

И, вдыхаючи отраву,

Подгоняли под оправу

Ядовитый змеевик.

Здесь меняли на каменья —

Кто рубаху, кто именья —

И скорбел в недоуменье

На иконах мутный лик.

 

Мчали время злые кони.

Лик истерся на иконе.

А царица на балконе

Бельма пялила в алмаз.

Наживались лиходеи,